Сталину вспомнилась его последняя ссылка в Туруханский край, споры о национальных особенностях, традициях и обычаях и о том, как все это сказывается на революционных процессах. Не все, конечно, но большинство ссыльных были уверены, что в России может быть только русская революция, поскольку в ней доминирует русский рабочий класс, хотя и признавали равенство революционеров всех наций перед лицом Мировой Революции. Другое дело, что мало кто верил в возможность революции именно в России, тем более отдельно от развитых европейских стран. Но все сходились на том, что желание евреев идти в революцию наособицу, иметь свои сугубо национальные партии и союзы вроде Бунда и Еврейского рабочего союза, противоречит марксизму, принципам пролетарского интернационализма, что национальный социализм не построишь, а если и построишь, то не социализм, а господство одной нации над другими, что евреи, возглашая неограниченную свободу, сами же эту свободу втискивают в националистические рамки, в политическое и духовное гетто.
Однажды после очередного спора, когда ссыльные разошлись, Сталин остался вдвоем с Каменевым, с которым снимал половину крестьянской избы. Каменев не принимал участия в споре, поглядывая на спорщиков со снисходительной усмешкой человека, знающего истинную цену произносимым словам. Сталин уже разделся и лег, а Каменев все ходил по горнице от двери к печке и обратно и вдруг заговорил, заговорил с той ленивой небрежностью, которая шла не от теорий, а от внутреннего убеждения.
Сталин хорошо запомнил слова Каменева, как он запоминал все, что так или иначе характеризовало человека с неожиданной стороны.
— Ты думаешь, Коба, русские способны на революцию? Ты думаешь, они способны на созидание? — спросил Каменев, остановившись напротив лежанки. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Выйти стенка на стенку — вот все, что они могут. Подраться и разойтись. Так было на Сенатской площади в декабре 1825 года, так было и в пятом году. Даже если случится революция в Германии, Австро-Венгрии и во Франции, — а именно там она и случится в ближайшие десятилетия, — русских еще надо будет долго раскачивать для того, чтобы они присоединились к этой революции. Русские — анархисты по природе. Об этом говорил еще Герцен. Они против диктата любой социальной системы. Даже коммунизма. Для Герцена, Белинского, Достоевского, Толстого и прочих русских писателей личность выше общества и государства. А эти люди лишь отображают глубинные чаяния всего русского народа. В то же время такое свободолюбие, такой анархизм в этом народе уживается с имперской властью, с тоталитаризмом. Вся штука в том, чтобы заставить русских драться против русских же не на жизнь, а на смерть. Стенька Разин был силен казаками, которые себя русскими не считали; Емелька Пугачев — татарами и башкирами, для которых резать русских было наслаждением и мщением за свою несвободу и порабощение. Да и с чего русским драться иначе?! — воскликнул Каменев с возмущением. — Еще Маркс заметил определенную закономерность жизненной позиции так называемых титульных наций. Посуди сам: русский народ угнетается только его же, русской, буржуазией и его же, русской, царской властью. Все остальные народы России угнетены дважды и трижды: и той же русской, и своей буржуазией, и той же царской и своей феодальной властью, и вдобавок ко всему — самим же русским народом как носителем имперского самосознания, национализма и шовинизма. Только мы, малые нации и народности, можем толкнуть русских на революцию и заставить русских драться друг с другом. Поэтому все революционеры-нацмены должны быть вместе, поддерживать друг друга и подавлять в русских всякий намек на сопротивление нашему пониманию его роли в революции. И в истории вообще. Если мы этого не сделаем, то русские, немного подравшись, помирятся и тут же начнут резать всех остальных. Поэтому еврейские партии и союзы — это реальная сила, которая перестанет быть таковой, едва распылится среди партий объединенных национальностей. Вот это и есть самая голая и неприкрытая правда, а стыдливые слова о культурной и всякой иной автономии, ничего не значат.
Тогда Сталин даже и не пытался возражать Каменеву: он сам думал примерно то же самое, но не знал, как примирить жестокую правду жизни с теориями, которые были бы приемлемыми для всех. В то же время ему и в голову не приходило создавать отдельную грузинскую социал-демократическую партию как часть общерусской, хотя она и существовала де-факто, но — исключительно по своей слабости — не была способна проводить отдельную политику, отличную от других.
Да и жизнь подтвердила в дальнейшем, что спайка нацменов в русской революции семнадцатого года, называвшаяся интернационализмом и братством народов всех национальностей, осуществилась, доказала свою живучесть и право на существование. Если бы не эта спайка, русская революция скорее всего захлебнулась бы в собственной крови. Именно эта спайка вынесла Сталина наверх — и он это хорошо понимал, чтобы не разбивать эту спайку, ибо она была тот сук, на котором он сидел. В то же время еврейская струя в этой спайке была преобладающей и крепла год от года в попытке подчинить своему влиянию все остальные струйки и даже потоки. Но со временем некогда монолитная еврейская струя стала дробиться, разбавляться инородными струями, что тоже сыграло Сталину на руку. Однако еврейская струя еще была жива и продолжала оказывать влияние на весь разнородный поток. Более того, в последнее время эта струя получила как бы второе дыхание, обрела новую консолидацию в борьбе за власть. Сталин видел это и понимал грозящую ему опасность.
Да, знания хороши, однако без опыта они мало что значат. Как говорил Пушкин: «ученье сокращает нам опыты быстротекущей жизни». Именно так: сокращает. Но не отменяет. И часто опыт и знания человека, даже облеченного большой властью, мало что значат без опыта и знаний подвластного ему народа. Здесь должна существовать некая гармония. Если ее нет, неизбежно насилие: либо власти над народом, либо народа над властью. А эти неизбежные насилия и есть опыт, который со временем ложится в основу теории.
Но насилие не может быть вечным…
«… придать хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для наших практических целей».
Впитывая в себя новые знания, Сталин вместе с тем понимал, что далеко не все разберутся в сложных переплетениях разнообразных идей, следовательно, и книги, подобные книгам Ницше, нельзя давать в руки всем без разбора, иначе многообразие и противоречие идей внесет хаос и сумятицу в неустоявшееся общественное сознание, превратит в хаос само существование народа и государства, как многообразие толкования Христа ведет к созданию различных сект и вероучений, часто исключающих друг друга и раскалывающих народы.
Теперь-то, казалось Сталину, он более отчетливо — по сравнению с прошлым — видел, откуда и почему такие люди, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Дзержинский, Орджоникидзе, Ягода, Косиор… кто там еще? — и русский Бухарин вместе с ними, — и многие другие, давно утратившие связь со своим народом, имеют столь отличные от его, Сталина, взгляды на жизнь и общественное развитие: эти взгляды есть следствие их воспитания, образа жизни, замкнутости в некоем узком сообществе людей, подолгу оторванных от родины, ее корней, объединенных недовольством существовавшими порядками, невозможностью реализации своих способностей и энергии в чуждой и враждебной им среде. Это был их жизненный опыт, определенным образом соединившийся в их сознании с полученными знаниями и определенным же образом претворившийся в поступки. Они все страстно хотели изменить среду обитания, то есть основы чужой народной жизни, приспособить их к себе по своему разумению, не понимая самой среды и не желая даже принимать во внимание ее особенности. Изменить и подчинить себе. Они и сейчас так же страстно желают того же самого, — желают власти. Этих людей невозможно переделать.
Рассуждая о других, Сталин себя в виду не имел: он как бы возвышался в своем сознании над законами природы и человеческих отношений, не подчиняясь им и от них не завися. Для него теперь важнейшей задачей становилось ввести эти человеческие отношения в русло наиболее простейших и полезнейших с практической точки зрения актов, где все ясно и понятно до последней точки не только ему самому, но и любому неграмотному рабочему и крестьянину. Ницше лишний раз подтвердил то положение, что любая истина относительна и становится таковой в результате внушения и самовнушения, традиций и общественного развития. Следовательно, если что-то внушать народу, так именно то, что он сам готов принять как неоспоримую истину. И одной из таких неоспоримых для народа истин является сильная и даже неограниченная власть.
От внутреннего возбуждения Сталин то и дело потирал правой рукой левую и щурил табачного цвета глаза: рассуждения Ницше о природе власти, во многом, по мнению Сталина, спорные, а иногда и просто мало понятные, запутанные, опирающиеся на какие-то другие, не менее сложные философские построения, окольными путями натолкнули его на мысли, на которые эти рассуждения вроде бы и не рассчитаны, то есть на то, как эти рассуждения могут быть применены в сугубо практической плоскости. А плоскость эта казалась Сталину такой: всякая власть есть следствие исторического развития, то есть фатально неизбежна, и всякое действие лица, стоящего во главе власти, правомерно и исторически оправдано. Все остальное не имеет ни малейшего значения. Он был уверен, что знал это и без Ницше. Ницше лишь укрепил его в своем знании и умении выделять главное.
Судя по всему, и Гитлер следует тем же путем, но с другими целями. А когда он говорит, что главный враг для него есть еврейский большевизм, верить этому могут лишь наивные люди. Потому что главный враг для Гитлера есть Россия: он наследник всех Фридрихов и Карлов, которые всегда зарились на восточные жизненные пространства. А национал-социализм есть очередная схема, придающая «хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для… практических целей»