найдутся силы, чтоб опять
пробить тропу по горным плитам
и никому не уступать,
когда с чужбины, неутешный,
вернется сын в голодный край,
и с просветленною надеждой
увидит солнца каравай,
когда незрячий и гонимый
прозреет в солнечности дня,
я успокоюсь. И отныне
надежда вселится в меня.
И околдованные вежды
покинет грусти пелена.
Да, мне ниспослана надежда,
но так ли искренна она?
Он подумал, что стихи не так уж плохи, хотя нагнетание условий для возвращения сына в голодный край может быть бесконечно и к самому возвращению не имеет никакого касательства. И все же, если бы он не был Сталиным, а оставался Сосо Джугашвили, их можно было бы издать отдельной книжкой. Но Сталин и стихи — понятия несовместимые, как голый Сталин, купающийся в море. Он и сам бы смотрел на вождя, сочиняющего стихи, с презрением. Слава богу, что никто из лизоблюдов не додумался сделать эти стихи эталоном поэтического творчества. А лизоблюдов, увы, слишком много, и ожидать от них мржно всяких пакостей. Иные даже политические речи товарища Сталина возводят в ранг художественных… А может, это скрытая издевка? Не дураки же писатели, чтобы не понимать разницу между политической речью и художественной… Впрочем, вождь в глазах народа должен выглядеть… должен сиять подобно солнцу, а такие беспринципные людишки, как Бабель и Мехлис, очень хорошо умеют оформлять это сияние. Так что пусть пока кривляются.
Раздевшись до гола и аккуратно сложив одежду на топчан под грибок, неуверенно переступая кривыми ступнями по расползающемуся в разные стороны сухому песку, Сталин приблизился к воде, потрогал ее ногой, затем стал осторожно входить в воду щупающими шагами.
Говорят, если погружаться в воду постепенно, шаг за шагом, то тем самым можно укрепить нервную систему. При условии, конечно, что эту процедуру повторять как можно чаще. Крепкие нервы вождям особенно необходимы.
Когда вода дошла почти до подбородка, Сталин оттолкнулся от дна и поплыл. Но проплыл всего метров десять и повернул назад: ощущаемая всем телом черная глубина пугала непредсказуемостью и непознаваемостью, заставляя думать о малости и бренности своей плоти, — занятие совершенно ненужное, бесполезное, а в его положении так даже вредное.
Признаться, раньше никаких отвлекающих от дела мыслей он за собой не замечал, но в последние годы, особенно после смерти жены… Неужели как раз в этом и сказывается возраст? Не в физическом и умственном оскудении, а именно в невольном желании заглянуть в какие-то запредельные дали, сокрытые от человеческих глаз. А еще — в томительном неравнодушии к молодым женщинам…
Пока растирался полотенцем, пока одевался, с гор потянуло прохладой, над головой тревожно завздыхали сосны и кипарисы. Но уходить не хотелось. Вздохи деревьев напомнили, как в молодости он впервые увидел море и какое ошеломляющее оно произвело на него впечатление.
Случилось это в Батуми в 1901-м году. Он уже тогда считал себя настоящим революционером, во всяком случае, вполне определил свою судьбу. Но, как оказалось, это были преувеличения молодости. По характеру своему он не подходил для должности революционера. Бунтарь — да, но свобода, равенство, братство — это было не для него. Случись другие обстоятельства, он, Иосиф Джугашвили, сын бывших крепостных крестьян, мог бы стать разбойником, атаманом какой-нибудь шайки. И какое-то время он таки им и был: партии нужны были деньги, деньги принадлежали купцам и банкирам, и Джугашвили, получивший в полиции кличку «Рябой», эти деньги добывал элементарным грабежом организованной им шайки. Энергия в нем била через край, искала выхода. Героями его мечтаний были не Маркс или Робеспьер, а Коба — кавказский Робин Гуд, защитник бедных и обездоленных. При этом Иосиф Джугашвили не столько любил бедных, сколько ненавидел богатых и всякое начальство. В конце концов, бедных любить вовсе не обязательно, как нельзя любить самою бедность. Не любовь движет миром, а ненависть, зависть и страх. Ненависть к богатым и начальству есть оборотная сторона любви к бедным и обездоленным. Но главное, чтобы в любви и ненависти над тобой не было никого: ни царя, ни бога, ни черта, ни отца с матерью. Хочу — казню, хочу — милую…
Теперь он суть Сталин, вождь революционного пролетариата России. Так, во всяком случае, о нем говорят и пишут друзья и недруги. И это недалеко от истины. На пути к высшей власти он обошел всех интеллигентов с их ученостью и высокомерием. Значит, именно он, единственный из всех, единственный из ста пятидесяти миллионов человек, населяющих огромную страну, оказался на правильном пути, единственный, кто понял не только революцию, но и душу народа, эту революцию совершившего… нет! — принявшего в ней участие. А это повыше всякой учености и всяких теорий.
Вот — море, огромное и никому не подчиняющееся. Вот он, Сталин, — такая малость в сравнении с этим морем. Так и с Россией: не то что глазом охватить невозможно, но и воображением. И миллионы людей, и каждый на особицу, и каждый жаждет «придать хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно…» Следовательно, не против шерсти, а по. Угадай желания народа, убеди его, что ты действуешь в соответствии с этими желаниями — и он поверит тебе, пойдет за тобой. Может быть, потом он разберется и поймет, что это не совсем то, чего он желал, и даже совсем не то, и завели его не туда, но это будет потом, когда придут новые поколения. Новые поколения выдвинут новых вождей, но лишь тот из них поднимется на самую вершину, кто сумеет понять свой народ и кто найдет в себе силы отвечать его глубинным интересам.
Сталин был уверен, что он понимает народ, знает его интересы, умеет эти интересы направлять в нужное русло. Он был уверен, что понимает не только народ, как некое целое, которому нужна сильная власть, но и отдельные его группы с их отдельными от народа интересами — и тоже умеет использовать их отдельные интересы ко благу целого. Он уверовал, что никто не имеет права препятствовать ему в определении общих интересов и в способах их удовлетворения. Потому что никто не может знать и понимать действительность так, как знает и понимает ее он, Сталин.
Присев на топчан под грибком, Сталин задумчиво смотрел, как все тоньше и тоньше становится багровая макушка солнечного диска, как наполняется тяжелым мраком морская вода. Теперь перед ним простиралось не живое существо, а бездумная и бездушная стихия, окутывающая сдержанным гулом и шорохами все вокруг: с нервной торопливостью плескались о песок волны, шуршала галька, гудели растрепанными верхушками черные сосны и черные свечи кипарисов…
Как все изменилось буквально на глазах! Как часто что-то меняется в самой жизни и как важно уметь видеть и понимать эти изменения. Иначе — крах. Иначе — смерть. Еще совсем недавно Сталин боялся неожиданных и неподвластных ему изменений, нервничал, замечая их приближение. Теперь он старался упреждать неожиданные изменения, научился отделять опасные для его власти неожиданности от неопасных. Любой неожиданности можно противостоять, когда у тебя в руках неограниченная никем и ничем власть. И никакая цена не может быть слишком большой для удержания такой власти.
Глава 16
Вдалеке прозвучал сигнал автомобиля. Скорее всего, приехал Ворошилов, приехал прямо с маневров Киевского военного округа.
Паукер, начальник оперативного отдела госбезопасности, которого Сталин по старой памяти притащил с собой в Мацесту, уже докладывал, что на маневрах Ворошилов столкнулся с оппозицией некоторых командующих округами во главе со своим заместителем Тухачевским. По словам Паукера, военные разошлись в оценке подготовки войск, их обеспечения техникой, а также использования этой техники в условиях разыгранных сражений между «красными» и «синими», и что Ворошилов в этом столкновении выглядел весьма бледно.
Сталин знал, что многие командующие округами, родами войск и корпусами считают Ворошилова отсталым в военном отношении человеком, что они желают кардинальных перемен в организации войск, в изменении военной доктрины и много чего еще. В том числе и отставки Ворошилова. Сам Сталин пока не решил, на чью сторону ему становиться, хотя прочитывал все, что писали эти военные, отстаивая свои взгляды на современную армию и на способы ведения современной войны. Вместе с тем у него были все основания опасаться разрастания военной оппозиции, ибо сегодня эта оппозиция осуществляется вроде бы исключительно по вопросам тактики и стратегии, завтра, если сдерживать ее устремления, она неизбежно пойдет дальше, то есть свяжет противодействие себе не только с именем наркомвоенмора, но и с именем самого Сталина, покровительствующего наркому. А нарком Ворошилов его устраивает, потому что не стремится решать сам, помимо Сталина, ни одной из задач, стоящих перед армией. Может быть, именно поэтому Тухачевский и его окружение считают Ворошилова дураком. А Ворошилов, хотя человек недалекий, но не дурак, во всяком случае, понимает, что, помимо проблем армии, есть еще десятки и сотни проблем других частей огромного государственного механизма, в котором все должно развиваться гармонично. Военных понять можно, но если военные не хотят понимать других, грош им цена. Такие военные вредны и опасны.
Сталин не принял никакого решения по имеющейся у него информации еще и потому, что полагал за лучшее пока не вмешиваться в распри военных, подождать, во что эти распри выльются, кто и как себя в них проявит. Для него не столь важными были теоретические построения военных доктрин, важнее было другое — кто стоит за этими доктринами и как тот или иной командир относится к товарищу Сталину. Но более существенным был тот несомненный факт, что Ворошилов никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет объединиться с такими людьми, как Тухачевский, Якир, Уборевич и прочие, следовательно, Ворошилову ничего не остается, как изо всех сил держаться за товарища Сталина.