Бакинские евреи очень обиделись на эту «шутку» и даже попытались исключить Кобу из партии. Статья дошла до заграницы, и Ленин, поговаривали, тоже был от нее не в восторге. Но Сталин своего добился: на очередных перевыборах многих евреев в комитет не переизбрали. Правда, и русских в нем тоже почти не осталось. Зато врагов Сталин нажил себе много и с тех пор старательно избегал повторять подобные «шутки».
Уже тогда Клим подпал под влияние Сталина, и все потому, что сам лишь чувствовал неудовлетворенность своим положением в партии, но не мог публично ее выразить. Да и побаивался выражать. Сталин не побоялся. А поскольку оба вышли из народных глубин, оба молились одному «революционному богу», то просто обязаны были найти общий язык. И они его нашли. Однако это был язык Сталина, но не Ворошилова, что, впрочем, вполне устраивало обоих. Но все это происходило до революции, о которой можно было только мечтать. Когда же она свершилась, Сталин вспоминал о тех, кто к нему благоволил.
Ужин еще продолжался, когда Сталин встал и, ничего не сказав, пошел к выходу. Взявшись за ручку двери, обернулся, поманил Ворошилова пальцем, открыл дверь и вышел. Он шел по длинному коридору, но ни разу не оглянулся, слыша, как Климушка тяжело дышит ему в затылок водочным перегаром. И в кабинете, показав Ворошилову на стул возле рабочего стола, молча стал набивать трубку табаком и, лишь затянувшись дымом, коротко приказал:
— Рассказывай.
Круглое лицо Ворошилова, красное от жары и выпитой водки, стало багровым: он не знал, о чем ему рассказывать, ему казалось, что он все рассказал за столом. Но если Сталин приказал рассказывать, то это означает, что он хочет услышать что-то еще, что-то такое, что Ворошилов упустил из виду.
Клим напрягся, полез в карман за портсигаром, щелкнул крышкой, стал выуживать из него папиросу непослушными пальцами. В голове метались всякие не идущие к делу мысли. Показалось, что Сталин неспроста зазвал его в кабинет, что он сейчас решает, что делать с Ворошиловым — не послать ли его в отставку или что-нибудь похуже?
Жадно затянувшись дымом и отерев с лица обильный пот, Ворошилов откашлялся и заговорил, преданно заглядывая в неподвижное лицо Сталина:
— Так что ж рассказывать-то? Ну, сцепились, поругались. Я один, а за спиной Тухачевского почти все: и Якир, и Эйдиман, и Путна, и Примаков, и Уборевич, и… Спасибо Буденному: он решительно встал на мою сторону. Да Кулик еще. А так, считай, в полном одиночестве.
— Считаешь, что это заговор? — тихо прозвучал голос Сталина, и вопрос точно повис в воздухе, повторяясь многократно в голове наркома.
От этого вопроса Ворошилову стало еще страшнее: согласиться, что заговор — так вроде заговора нет, не соглашаться — неизвестно, что об этом думает Коба. Может, у него имеется информация о том, что заговор действительно существует. И тут Ворошилов вспомнил, что по линии внешней разведки к нему поступала информация, будто Тухачевский снюхался с немцами и ведет с ними тайные переговоры. Да и Коба не зря помянул о присутствии Тухачевского на маневрах вермахта. Тут что-то есть. Не может не быть: Коба зря словами не сорит.
— Заговор? А что, очень может быть. Я тебе уже докладывал о данных внешней разведки. Дыма без огня не бывает… — кинулся будто в ледяную воду Ворошилов, преданно заглядывая в глаза Сталину.
— Дыма без огня не бывает, — как эхо повторил Сталин. — Но и современной армии без необходимых нововведений тоже не может быть. Или ты считаешь иначе?
— Коба! Побойся бога! Когда я так считал? — воскликнул Ворошилов. — Все дело именно в необходимости нововведений и их достаточности. Я ж понимаю. Но нельзя же рубить с плеча. Сегодня подай им танковые корпуса, завтра — армии. Это ж такие махины, их от чужих глаз не спрячешь. А ремонтные базы, а склады с горючим и боезапасами… На телеге за танком не угонишься, тем более что автотранспорт у нас желает, как говорится, много лучшего.
— Вот-вот. А некоторые товарищи все еще кричат… — медленно цедя слова, заговорил Сталин, искоса поглядывая на Ворошилова, будто тот и был тем товарищем, который кричит, — кричат, что товарищ Сталин решил своей индустриализацией изнасиловать матушку-Россию. Только окончательные дураки не понимают, что новая война есть война моторов. А моторы без моторных заводов не построишь. Моторные заводы, в свою очередь, не построишь без металлургических, не построишь без шахт и рудников, без электростанций. А все вместе — без грамотных рабочих, инженеров и техников. Нам никак нельзя повторять опыт Николашки, то есть кидаться в драку хуже подготовленными и вооруженными, чем, скажем, Германия… Кстати, ты читал записки бывшего царского военного министра Куропаткина? — И замолчал, плямкая губами, выпуская изо рта густые струи дыма.
— Читал. Правда, не очень внимательно, все как-то на ходу и на бегу: времени нет, то одно, то другое…
— Выходит, у меня одного есть время читать книги, — проворчал Сталин. — Выходит, одни вы только и работаете, а товарищ Сталин один среди вас дурака валяет. А между тем именно тебе надо с лупой изучить опыт Куропаткина. Тебе и твоим подчиненным. Чтобы не наделать таких же глупостей…
— Я все понимаю, Коба, — стал оправдываться Ворошилов. — И собираюсь прочесть эту книгу повнимательнее. Хотя там этот бывший министр слишком расшаркивается перед царем-батюшкой…
— Ему положено расшаркиваться, — перебил Ворошилова Сталин. — Он этому царю-батюшке присягал. И не на это надо обращать внимание, а на то, как сам Куропаткин понимал и объяснял войну с японцами, каков его взгляд на историю войн, которые вела Россия в течение последних двух веков. А вела она их не готовой, как правило, к этим войнам. И чем дальше, тем все более отставала от Германии и Австрии. И мы от них отстаем. И твой Тухачевский об этом знает. Более того, он уверен, что нам придется воевать именно с Германией. Другое дело, что он слишком забегает вперед…
— Так я о том же самом и говорю! — воскликнул Ворошилов. И добавил смиренно: — И я всегда поддерживал все твои начинания, Коба. И впредь, как говорится… Ты ж меня знаешь.
— Я тебя знаю, Клим. Поэтому советую: ты прислушивайся к Тухачевскому и другим командирам, вникай в их теории, в их предложения. Но одерживай, чтобы слишком не зарывались, чтобы по одежке протягивали ножки. Промышленные штанишки у нас коротковаты, едва коленки прикрывают. Это учитывать надо. А войска пусть учат так, как считают нужным. Тут они на правильном пути. Кстати, красноармейца надо учить не только тому, как чучело штыком проткнуть, но и грамоте, обращению с техникой. Кадры сегодня выдвигаются на передний план, кадры должны решать все. Но не всякие кадры, а овладевшие техникой, овладевшие знаниями. А то, как всегда, упустим время, на войне не наверстаешь.
Провел по усам кончиком короткого чубука, вяло махнул рукой.
— Ладно, иди.
Но едва Ворошилов переступил порог кабинета, произнес ему вдогонку:
— Ты, кстати, тоже учись, Климушка. Мне безграмотные наркомы не нужны.
Ворошилов замер, медленно повернулся к Сталину, открыл было рот, но Сталин насмешливо бросил:
— Закрой рот и дверь… с той стороны.
И снова мысль вернулась к Ницше, но не непосредственно, а к тем ощущениям, что он вызвал своей книгой.
Троцкий твердит на каждом углу, что в СССР может случиться русский националистический переворот, во главе которого встанут Ворошилов и Буденный, ибо за ними армия. В результате этого переворота Сталин будет свергнут, установится военная диктатура, ничего не имеющая общего с коммунизмом. Или этот переворот возглавит сам Сталин. У Троцкого всегда взаимоисключающие «или-или»…
А по линии госбезопасности, Ворошилов прав, идет информация из германских источников, что заговор против Сталина готовят Тухачевский и другие военные, в который Ворошилов с Буденным не входят, что заговор этот строится на тесном взаимодействии с германским генералитетом.
С Троцким более-менее ясно: он пытается столкнуть товарища Сталина с его ближайшим окружением. Указывая на Ворошилова, он, к тому же, отводит удар от своего ставленника Тухачевского. А вот зачем Тухачевского убирать немцам? Какая им выгода? Одно из двух: либо они подыгрывают Троцкому, либо здесь замешаны англичане и французы, для которых возможный союз Германии с СССР смерти подобен… В любом случае, правы ли немцы или Троцкий, есть заговор или нет, а только армию тоже поразила бюрократическая зараза. С такой армией много не навоюешь, ее тоже надо чистить. И весьма основательно. Во избежание всяких неожиданностей…
Глава 18
Последний месяц — где-то с самого начала октября — Василий Мануйлов жил в постоянно усиливающейся лихорадочной тревоге. Тревога возникала в нем сразу же, едва он открывал утром глаза. Ему казалось, что он опаздывает, не успевает что-то сделать очень нужное, что-то такое, что он еще не знает и сам, но что должно изменить его жизнь в лучшую сторону или, во всяком случае, сделать ее другой. Он уже и не замечал, как эта непонятная тревога сделала его торопливым и нетерпеливым. Он ходил широкими шагами, чуть наклонившись вперед, словно преодолевая сопротивление ветра; он ел, почти не жуя, обжигаясь и захлебываясь; он и работал за своим верстаком лихорадочно-поспешно, и вовсе не потому, что его подстегивали промфинплан и соцобязательства, ударничество и прочие вещи, а все из боязни опоздать и пропустить что-то важное, значительное. Или даже не успеть разглядеть.
Иногда Василий останавливался в своей торопливости, или кто-то его останавливал на бегу, и тогда он замирал, с недоумением оглядывался по сторонам и видел, что никто никуда не спешит, никто ни о чем не тревожится, но через минуту-другую забывал о том, почему остановился и зачем оглядывался, снова его охватывала гнетущая тревога, он снова начинал торопиться.
Взглянув на будильник, который мог зазвонить когда ему заблагорассудится, и отметив, что стрелки еще не дошли до шести часов утра, Василий тихонько, чтобы не разбудить Марию, выбрался из-под одеяла, поспешно натянул брюки и отправился на общую кухню умываться, тревожно прислушиваясь к тишине спящей квартиры. Помимо этой тревоги и постоянной торопливости, которые уже никак от него не зависели, а скорее наоборот — он зависел от них, Василий не любил торчать в очереди к раковине и туалету, не любил толкаться среди жильцов, поэтому вставал на полчаса раньше других и все делал без помех.