Он спешит, спешит, но куда и зачем, ответить не может.
Пятого ноября, уходя с работы домой, Василий зашел в каморку к мастеру предупредить, что, может быть, завтра он или не придет совсем, или опоздает.
— Что, подперло? — спросил Евгений Семенович, отрываясь от своего «гроссбуха», и Василий почувствовал, что тот ему завидует.
— Да у нее не поймешь, — пожал плечами Василий. — Это я так, на всякий случай.
— Вот на всякий случай садись к столу и пиши заявление: мол, так и так, прошу предоставить отгул по семейным обстоятельствам. А число не ставь. Обойдется — придешь на работу, нет — сам поставлю. А то сам, небось, знаешь, что за прогул могут дать?
— Знаю…
— Вот и я о том же. Ну, давай пиши, — показал на стул Евгений Семенович и выложил перед Василием лист бумаги и ручку. Но едва Василий обмакнул перо в чернильницу, спросил: — Как назвать-то решили?
— Кого?
— Сына, разумеется.
— Еще не знаю. Мы договорились с женой: если сын — она называет, если дочь — я. — Подумал и уточнил: — Дочь назовем Людмилой.
— А-ааа. Что ж, красивое имя. Хотя, скажу тебе, с подтекстом: милая людям.
— Разве плохо?
— Как сказать.
Василий задумчиво обвел глазами тесную каморку, задержался на миг на блестящей лысине мастера.
— Мне нравится, — отрезал он и заскрипел пером по бумаге.
Глава 19
За проходной на пронизывающем ветру топтался Димка Ерофеев, ежил широкие плечи, втягивал голову в воротник поношенного пальто.
— Здорово, — тиснул он руку Василию. — Как жизнь? Скоро на крестины звать будешь?
— Какие крестины? — удивился Василий.
— Да это я так, в шутку. Но все равно: рождение и имя отметить положено.
— Положено сперва родить.
— Вот я и спрашиваю: скоро?
— На днях или раньше.
— Точнее не скажешь. Домой?
— Домой, — замялся Василий, который стеснялся своего растущего пристрастия к выпивке.
— Пойдем — провожу.
— А тебе разве не в институт?
— Каникулы, — коротко бросил Димка. Но потом пояснил:
— У нас, понимаешь ли, двух преподавателей взяли: врагами народа оказались. На прошлой неделе на партсобрании их вычистили из партии, а вчера взяли в ГПУ.
— И что они преподавали? — спросил Василий, смирившись с тем, что выпить сегодня не удастся.
— Один — истпарт, другой — истмат. А у нас как раз сегодня политдень. Вот и гуляем.
— Наверстаете.
— Само собой.
Возле продмага Василий замедлил шаг, произнес с надеждой:
— Может зайдем? Отметим встречу: давно не виделись.
— Что ж, давай зайдем. Только я боюсь, Маня нас не попрет?
— Да нет, не попрет, — успокоил Василий, хотя и знал, что Мария будет недовольна. И, чтобы окончательно развеять сомнения друга, добавил: — Она уже какой раз спрашивала, как там Димка. А я ей одно то же: нормально, мол, живет, хлеб жует.
— Так оно и есть на самом деле, — согласился Димка. И спросил: — Как Таисия, заходит?
— Иногда. А вы что, поссорились?
— Да ни то чтобы поссорились, а, как бы тебе сказать: разошлись на идейных основаниях…
— Это как то есть? — Василий даже остановился от неожиданности.
— Да так: прознала она, что я сидел, вот и… Говорит, почему скрыл с самого начала? А я разве скрывал? Я ничего не скрывал. Я просто не говорил об этом. Зачем? Не станешь же каждому встречному-поперечному сообщать, что сидел и что с тебя эту судимость сняли… Правда, условно. Но сняли же! — возмущенно воскликнул Димка. И пояснил: — Потом бы сказал. Для такого признания нужна особая причина, нужны веские основания. Да.
— А теперь?
— Что теперь?
— Основания…
— Все шло к этому, и все уже в прошлом.
Василий поискал слова, чтобы утешить друга, но на ум приходили слова весьма неубедительные. К тому же Димкино разочарование перекликалось с его собственным, а он и для своего не может найти нужных слов.
Еще издали Василий заметил, что в угловом окошке на втором этаже не горит свет.
— Свет не горит, — в растерянности произнес он и остановился. Но тут же сорвался с места и кинулся к дому, взлетел на второй этаж, пробежал по коридору к своей комнатенке и возле самых дверей столкнулся с теткой Авдотьей.
— Отправила я твою Маню в роддом, — ворчливо произнесла тетка Авдотья. — Как сердце чуяло: помыла кабинет директора — и домой. А Маня уж собралась, стоит в коридоре, за стенку рукой держится. Я сразу смекнула: началось. Кликнула соседского Мишку, послала за «скорой». Только уложила ее — вот те и «скорая». Увезли. Может, уж и родила: дело-то не шибко хитрое.
— В какую больницу? — выдохнул Василий.
— Да в нашу же…
— А-а… — И Василий, крутнувшись на месте, кинулся к выходу, чуть не сшибив кого-то с ног на темной лестнице.
Димка Ерофеев молча последовал за ним, прижимая к груди пакет с водкой и закусками.
В роддоме сказали, что Мария еще не родила и пусть муж зря не ждет, под окнами не топчется, а приходит завтра в любое время. Все равно свидания не будет, а часом раньше узнает или часом позже, мир не перевернется.
— Пойдем, — сказал Димка и потянул Василия за рукав. — Завтра перед работой заскочим.
Василий молча подчинился другу. Торопиться на сей раз было некуда. В душе его установилось гнетущее безразличие ко всему на свете. Подумалось даже: «Хорошо бы, если бы Мария умерла. И ребенок тоже». Почему это было бы хорошо, почему ему так подумалось, тоже не имело никакого значения. Мало ли что думалось ему в прошлом. А лучше, когда не думается вообще.
Вечер Василий и Димка провели за бутылкой. Говорили мало. Да и о чем было говорить? Все давно переговорено.
Димка не одобрял отстраненности Василия от мира, его безразличия, но хорошо понимал своего друга, потому что сам когда-то прошел через это, знал, что словами тут не поможешь и уговорами ничего не изменишь, что Василию надо переболеть, от чего-то, некогда желанного, отвыкнуть, к чему-то, нежеланному, привыкнуть. Все проходят через одно и то же.
Вот и сам Димка привык к тому, что на нем несмываемое клеймо судимости, что приходится еженедельно, преодолевая себя, писать отчет обо всем, что видел и слышал на заводе и в институте и нести эту бумагу, называемую политдонесением, в первый отдел. Правда, вносит он в свои политдонесения далеко не все: иногда человек ляпнет что-то, не подумавши, а человек-то в основном хороший — Димка-то уж точно знает, а вставь его ляп в донесение — и нет человека. Если бы Димка не прошел через тюрьмы и лагерь, через следствие и Соньку Золотую Ножку, он, скорее всего, писал бы все подряд. А после такой школы сто раз подумаешь, прежде чем вписывать человека в бумагу: потом не отскоблишь ни человека, ни самого себя.
— Ты на кого рассчитываешь — на парня или на девку? — спрашивает Димка в темноте. Он лежит на раскладушке, закинув руки за голову и смотрит в потолок. Ему кажется, что если бы Тайка не повела себя так принципиально, он бы женился на ней и ждал бы, конечно, сына.
— Мне как-то все равно, — отвечает из темноты Василий. И добавляет: — Маня хочет, чтобы у нас были и сын и дочка.
— Это хорошо, — мечтательно соглашается Димка. И добавляет: — Я бы сына назвал Владимиром… В честь Ленина. Да и само имя мне нравится: владетель мира. Это тебе не фунт изюму.
— Х-хы, владетель мира! — усмехается Василий. — Если бы от имени зависело, владеть или не владеть, таких бы имен напридумывали… А моя вот решила, что если будет сын, назвать его Виктором. Лично мне не нравится.
— Почему?
— Буржуйское имя.
— Ерунда! Имен не бывает ни буржуйских, ни пролетарских. Я имею в виду старые имена, — поправился Димка. — Конечно, буржуй своего сына не назовет Владленом или Кимом. Или Смебуром. У нас один папаша назвал — от смерть буржуям произвел. Смешно. А Виктор — совсем не плохо: Победитель по-гречески. Глядишь, маршалом будет. Зря ты на это имя окрысился.
— Да я не окрысился, а так как-то… Не привык. А иногда кажется, что я его из-за этого имени меньше любить буду.
— Ну, это ты, скажу тебе, совсем уж в ерунду полез. Любить меньше — скажешь ведь такое… Сын ведь! Сы-ын! Понимать и чувствовать надо! Чудак, право слово…
И долго слышалось, как Димка вздыхает и ворочается на своем неудобном и коротком для его длинного тела ложе.
На другой день встали рано. Быстро позавтракали, по пути на работу заскочили в роддом. Справочная еще была закрыта, но они — особенно Димка расстарался — пристали к какой-то тетке в белом халате, проходившей через холл, и упросили узнать, что там и как Мануйлова Мария.
Через несколько минут вышла совсем еще девчушка в таком же белом халате и в белой же шапочке, из-под которой выбилась густая рыжеватая прядь. Девчушка недовольно оглядела парней усталыми прозрачными глазами, сурово свела к переносице тонкие брови:
— Это вы Мануйловой Марией интересуетесь? — И, получив утвердительные кивки, накинулась на парней: — Вы что, товарищи, совсем, что ли? Саму завотделением акушерства, товарища Сметанину, заставили ходить и узнавать. Совести у вас, товарищи, нету и сознательности. А небось, комсомольцы. Товарищ Сметанина всю ночь глаз не сомкнула, у нее два кесарева сечения за ночь было, пять разрывов промежности, а вам, видать, делать нечего…
— Да мы ж откуда знали, что это завотделением? — оправдывался Василий заискивающе. — Если б знали…
— Ты вот что, товарищ, — выступил вперед Димка Ерофеев. — Ты нас не совести. Это ты привыкла ко всему, а мы первый раз через это проходим, мы, может, на работе план не выполним по причине волнения и переживания. Или промфинплан, по-твоему, ничего не значит? Так что давай выкладывай, с чем пришла.
— И нечего мне грубить, — устало сказала девчушка, тоже, видать, глаз не сомкнувшая за ночь. — Я бы и так вам сказала… Мануйлова Мария сейчас в родилке. Начались схватки. Должна скоро родить. Все идет нормально. Пока без осложнений. Это все.
— Ну, спасибо тебе, товарищ, — поблагодарил Димка девчушку. — Звать-то тебя как?