Почти все было, как встарь: катанье с горок, снежки, валянье в сугробах, конфетти, хлопушки и даже ракеты. Алексея Петровича затолкали в снег дети и Маша — он делал вид, что сопротивляется им изо всех сил, но все-таки свалился и дал на себе попрыгать и повозиться. Едва выбрался из сугроба, сам похожий на сугроб, как сбоку налетела Катерина, сбила с ног, упала сверху, губами успела ткнуться в его губы, да накинулись дети — на сей раз стаскивать с папы тетю Катю. Визг, хохот, крики…
Вдруг всю эту кутерьму пронизали тихие и настойчивые звоны далекого колокола. Все смолкли, стали прислушиваться, недоверчиво и изумленно поглядывая друг на друга, поводить головами, отыскивая направление, откуда звонят.
— Где это? — испуганно прошептала Маша и вцепилась обеими руками в руку Алексея Петровича. — Может, пожар?
Забухал колокол поближе. К уверенному буханью большого колокола добавились веселые перезвоны малых, благовест летел над крышами домов, над ущельями улиц, над расшалившимися людьми, заставляя их выпрямляться и вслушиваться в позабытые звуки.
— Это что, церковь? — изумленно спросила дочь Алексея Петровича тринадцатилетняя Ляля. — А разве это можно?
— Значит, можно, — стараясь придать своему голосу непоколебимую убежденность, произнес Алексей Петрович, потому что с Лялей можно разговаривать только таким тоном, иначе она не поверит.
— Папа, так ведь бога-то не-ету-ууу! — Ляля была не просто пионеркой, но и заместителем председателя совета дружины своей школы, ее взгляды на действительность часто ставили Алексея Петровича и Машу в тупик.
Впрочем, не отставал от сестры и девятилетний Иван, который мало что понимал, но кое-какие прописные истины усвоил намертво.
— Бога нет, а верующие в него есть, — продолжил свои наставления Алексей Петрович. — И с этим приходится считаться.
— Но ведь верующие против революции, — не сдавалась Ляля. — Против советской власти и индустриализации.
— Да, папа, верующие против революции… А еще они не любят товарища Сталина, — звонким эхом подхватил Иван.
— Наша бабушка — верующая, но она вовсе не против революции и товарища Сталина, — пришла на помощь Алексею Петровичу Маша.
— А мне нравится, когда звонят! — воскликнула Катерина. — Есть бог, или нет, а когда звонят, это красиво. Ты, Лялька, не слышала настоящих звонов…
— Нет, слышала. Я была маленькой, а помню: ничего красивого. Отсталость и дикость.
— Вот и поговори с ними, — рассмеялся Лев Петрович и, подхватив племянницу на руки, закружил и шлепнулся вместе с нею в сугроб.
— Ребенка покалечишь, бегемот! — испугалась Маша, но и ее тут же с хохотом и криками затолкали в сугроб, и вокруг народ вновь завозился и зашумел, будто колокольный звон придал веселью новые силы и полную раскованность.
Лев Петрович сходил в дом, принес санки, и началась такая кутерьма, что только ах. На санках, разогнавшись, съезжали вниз по Рождественке к Трубной площади. Санки сцеплялись длинными поездами, сталкивались; седоки, взрослые и дети, сваливались в сугробы, все перепутывалось и мешалось, а все люди, еще недавно чужие и не вызывавшие доверия друг у друга, вдруг стали близкими и родными. И во все время катаний и кутерьмы Катерина старалась быть поближе к Алексею Петровичу, оказаться в сугробе рядом, визжала от проснувшихся желаний, от возбуждения и от предчувствия чего-то невероятного и скорого, точно девчонка.
Потом, уже за столом, и во время танцев, Катерина все заглядывала Алексею Петровичу в глаза, ища в них искры воспоминания о том далеком Новом же годе, с которого началась их короткая греховная связь, да не одно воспоминание, но и обещание эту связь восстановить. И была минута, когда Алексей Петрович поддался соблазну и во время танца слишком крепко прижал Катерину к себе, почувствовав, как горячие токи пронизали их слившиеся тела, но тут же испугался этого и начал извиняться и оправдываться теснотой и неловкостью. Однако, как ни оправдывался, а слияние все-таки состоялось, и Алексей Петрович хорошо видел, что дал Катерине надежду, — видел по ее беспомощному выражению лица и тоскующим глазам, по унизительно неловким движениям ее ищущих рук. И также неожиданно заметил, едва повернув голову в сторону, изумленно распахнутые глаза Маши, стряхнул с себя обволакивающий дурман — и Катерина предстала перед ним совсем другой — чужой и постаревшей: глубокие морщины вокруг глаз, рубчатость шеи, увядшие губы под толстым слоем малиновой помады и сероватая кожа, просвечивающая сквозь черные, но с проседью от корней крашеные волосы, ее усталый, потухший взор с искорками едва теплящейся надежды.
Двадцать лет, ровно двадцать лет! — представить только! — с того Нового года! И все было впереди: и революции, и гражданская война, и страх, и отчаяние, и возвращение к жизни… Еще подумалось Алексею Петровичу, что возобнови он эту связь, откликнись на зов неудовлетворенной Катерининой плоти, — и все повторится, все ужасы прошлого, только уже без всякой надежды на лучшее. И суеверный холодок на миг охватил его душу.
Глава 4
Николай Иванович Бухарин Новый год встречал в семье Лариных — в семье своей юной жены. И тоже с елкой. Правда, восторга от елки не испытывал. Да и Ларины, судя по всему, тоже. И все-таки без елки было никак нельзя. Николай Иванович даже в редакции «Известий», которую он возглавлял, распорядился установить елку и проследил, чтобы все сотрудники газеты не отстали в этом деле от времени: как в душе не относись к решениям Цэка партии, над которым нависает сумрачная фигура Сталина, а выполнять эти решения необходимо, ибо без этого не будет не только самого Цэка, но и партии, и советской власти, следовательно, и самого Бухарина. В жизни, как известно, все взаимосвязано. С диалектической необходимостью. А Николай Иванович — вопреки сомнениям Ленина — считал себя диалектиком и теоретиком революции. В отличие от Сталина, который, как считал уже сам Бухарин, хватал лишь по верхам марксизма-ленинизма.
Что ж, елка так елка. Пусть стоит. Место ей — в темном углу: в глаза не бросается, но и не заметить нельзя. Так что если кто пожалует в гости…
Впрочем, ожидать гостей, как и слишком разгульного праздника, не приходилось: НКВД повсюду выискивало сторонников томящихся в узилище Зиновьева-Каменева, замаскировавшихся троцкистов, террористов и шпионов. Из Политбюро чуть ли ни ежедневно поступали новые инструкции относительно агитации и пропаганды новых веяний, решений и постановлений, направленных на укрепление, усиление, расширение и прочая и прочая. Николай Иванович хорошо знал эту кухню, поэтому ни тени возмущения не омрачало его редакторскую сущность. Другое дело, что все эти решения-постановления есть плод фантазии лично Сталина и его сателлитов, и, зная это доподлинно, приходится прилагать определенные усилия для того, чтобы поверить в их нужность и полезность.
Или вот еще: Сталин решил, что каждый партийный, советский или хозяйственный руководитель должен подготовить себе смену не менее чем из трех человек, чтобы в ближайшие годы передать им бразды правления партией и государством. То же самое в армии и НКВД. Получается, что каждый должен подготовить себе соперника и отдать ему то, что было завоевано в течение долгих лет борьбы, а самому отойти в сторону. Не удивительно, что такая постановка вопроса родила в руководящих кругах мощную волну скрытого недовольства и почти сразу же — новые способы приспособления к новому поветрию. И заключалось оно в том, что руководящие работники стали готовить себе замену из своих сыновей и дочерей, а за неимением таковых, из ближайших родственников или единомышленников. И может получиться так, что сам Сталин вызовет к жизни мощную себе оппозицию на новых, так сказать, основаниях, которая в конце концов погребет под собой нынешних кремлевских небожителей. Ибо «кремлевский горец» не ведает, что творит. Остается лишь немного подождать — и все свершится само собой. И тогда вновь понадобится Бухарин.
Да, Новый год на сей раз встречали в семейном кругу. А раньше… раньше Сталин собирал на даче в Зубалово — или в Кремле — довольно шумные и обильные застолья. Насколько известно Николаю Ивановичу, в Зубалово сегодня тихо. Тихо и в Кремле, который Бухарин покинул всего два часа назад. В его саду не возится детвора, никто не карабкается на Царь-колокол, не лезет в жерло Царь-пушки. Обитатели пуповины Москвы поразъехались — кто на дачу, кто к друзьям, живущим вне кремлевских стен, да и самих старожилов постепенно выживали за кремлевские стены в новые дома, которые делились по принадлежности к тому или иному ведомству. Судя по всему, Сталин хотел остаться в Кремле в гордом одиночестве, превратив его в непреступную крепость, в которой могут заседать самые близкие ему люди.
Да, тревожно как-то нынче на душе, хотя Сталин с Бухариным по-прежнему приветлив, поздравил, например, Николая Ивановича с Новым годом и пожелал счастья с молодой женой. Не без ехидства, конечно, так на то он и Сталин, человек необразованный и некультурный, лишенный чувства такта и порядочности.
За столом в квартире Лариных всего трое: Николай Иванович с молодой женой и теща. Тесть, Михаил Александрович Ларин, не дожил до этого дня. Может, и к лучшему: не обрадовала бы Ларина, женитьба Бухарина, почти его сверстника, на своей юной дочери. А теща… А что теща? Ей за Николаем Ивановичем, знаменитым зятем своим, как за каменной стеной.
На праздничном столе шампанское, водка, икра, кое-какие овощи-фрукты, легкие закуски: наедаться за полночь — вредить своему здоровью. Это у Сталина манера есть по ночам, а у нормальных людей…
Николай Иванович с досадой отметил, что всякий раз мысленно апеллирует к Сталину, что это стало навязчивой идеей, чуть ли не манией. Противно и мерзко. А, с другой стороны, к кому же апеллировать, как не к Сталину? К тому же со смертью Кирова у Николая Ивановича пробудилась надежда, что Сталин вновь приблизит его к себе, сделает вторым человеком в партии и государстве. Кто еще по своему влиянию на эти институты может сегодня сравниться с Бухариным? Троцкий далеко, Зиновьев с Каменевым в тюрьме, другие — явная мелочь. Так что кроме Бухарина — никого. И кроме Сталина апеллировать не к кому. Хотя бы и мысленно. Как, надо думать, и Сталину к Бухарину.