Конечно, на работу они в этих костюмах не ходят, наверняка это единственное, что у них есть нарядного и нового, и надевают они эти свои наряды, может быть, раз в месяц, но в данном случае это не имело никакого значения, а имело значение то, что эти рабочие и работницы смотрят на мир несколько не так, как те, кто повзрослел в годы гражданской войны и нэпа, и себя тоже видят другими.
«Господи, — подумала Ксения Капитоновна, вглядываясь в молодые оживленные лица, — мы не успели привыкнуть к одному, как надо привыкать к другому. Надолго ли?»
Собирались в фойе «Русского музея». Светлановцы, как бывшие, так и продолжавшие работать на заводе, каждую новую пару встречали шумно, радостно, поцелуями, объятьями, слезами. Поначалу обязанность встречать лежала на одной Аннушке Вознициной, затем к ней присоединялись другие.
Мужчины, познакомившись, отделялись от своих жен и подруг. Они устроили свой кружок, обсуждали последние события. Всех интересовало, будет или не будет в этом году на Западе война — особенно после вступления немецких войск в Рейнскую область и расторжения Германией Локарнского договора; объявят ли в Испании и во Франции советскую власть после победы тамошних Народных фронтов на парламентских выборах; выстоит ли Эфиопия против вторжения итальянских войск… Но больше всего разговоров было о том, почему рабочий класс Германии допустил приход к власти Адольфа Гитлера и скоро ли он этого Гитлера свергнет.
И много еще чего интересовало молодых мужчин, так что Спиридон Акимович, присоединившийся было к их не менее шумной, чем женская, компании, только хмыкал по поводу их такой непосредственной заинтересованности в далеких от них событиях. Сколько Спиридон Акимович помнит свою молодость, мужчин его круга интересовало совсем другое — нечто оторванное от постылой реальности, этакое воспарение над мерзкой обыденностью… — толком даже и не вспомнишь теперь, что именно имелось в виду, над чем ломали копья, над чем плакали и чему молились.
В женской половине о политике не говорили. Здесь все разговоры вертелись вокруг детей, мужей, свекров и свекровей, болезней и выздоровлений, пеленок, чулок, причесок и прочих всяких интересных и полезных для женского сердца вещей.
Зинаида стояла рядом с Аннушкой, которую не видела больше года, и снисходительно слушала щебетание бывших и нынешних своих подруг. Иные и сегодня работают на сборке электрических лампочек, иные вместе с ней собирают радиолампы, некоторые, выйдя замуж и обзаведясь детьми, стали домохозяйками. Слушая это щебетанье, Зинаида искоса поглядывала в сторону мужчин, на возвышавшегося над всеми свекра, на Ивана, увлеченно спорящего о чем-то с русоволосым парнем; потом она переводила взгляд на небольшое сообщество пожилых женщин и затерявшуюся среди них свекровь. Вместе с тем Зинаида искоса следила и за входной дверью.
Часы над дверью показывали без пяти минут четыре, а Марии и Василия Мануйловых все не было, — и это почему-то тревожило Зинаиду.
Но тут Аннушка, посветлев лицом, глянула чуть в сторону, Зинаида обернулась и увидела Александра Возницина, спускающегося по мраморной лестнице. Все тоже, хотя и не враз, посмотрели туда же — и шум прекратился.
На Александре был свитер домашней вязки, коричневые вельветовые брюки и парусиновые башмаки. Широкое лицо его казалось еще шире от улыбки, неудержимо растягивающей губы, волосы были спутаны, на левом плече белое известковое пятно.
Аннушка быстро подошла к мужу, взяла его под руку, произнесла, смущенно помаргивая большими серыми глазами:
— Это мой муж, художник Александр Возницын. Просто Саша. — Повела рукой, представляя другую сторону: — А это твои, Саша, гости.
Возницын слегка наклонил голову.
— Здравствуйте. Очень рад, что вы пришли на мою выставку, — заговорил он глуховатым голосом. Показав рукой на лестницу, ведущую на второй этаж, пригласил: — Милости прошу.
И все, сразу же посерьезнев, стали подвигаться к лестнице, но ступить на нее пока никто не решался.
Аннушка, стоя рядом с мужем, отчищала платком его плечо и тихо корила:
— Ну где ты успел так вымазаться? Горе ты мое!
И тут Зинаида, оглянувшись, увидела Василия Мануйлова. Василий стоял позади всех рядом с высоким носатым парнем и смотрел на Зинаиду каким-то странным взглядом, то ли не узнавая ее, то ли пытаясь что-то вспомнить. Наткнувшись на этот взгляд, Зинаида тут же отвернулась, почувствовав, как болезненно сжалось ее сердце. «Что же это он… без Мани-то?» — подумала она и крепко прижала к своему боку руку Ивана.
— Ты чего? — склонившись к ней, тихо спросил Иван Спиридонович.
— Нет, ничего, — ответила Зинаида и упрямо тряхнула красивой своей белокурой головкой: — «И правда, чего это я? Все в прошлом. Да и в прошлом ничего не было… — Но что-то подсказало жалобным голоском: — А ведь могло быть».
До самого закрытия толпой ходили по двум залам от картины к картине, возвращались назад, спрашивали у Александра, почему он выбрал именно эти сюжеты и темы, а не другие, почему нет почти ничего о рабочем классе, о тех переменах, что происходят в жизни каждый день и каждую минуту? Спорили, шумели, смотрительницы музея неодобрительно поглядывали на этих необычных посетителей, и только присутствие среди них известного художника удерживало их от решительного вмешательства: музей все-таки, а не базар какой-нибудь.
А Возницин, отвечая на вопросы и тоже иногда ввязываясь в спор, с тихой радостью думал, что как же все-таки хорошо, что он художник и что его творчество нужно вот этим людям. Он вспоминал открытие выставки, хмуро-неодобрительные взгляды одних, сочувственные других, снисходительные третьих — и как все переменилось, когда на выставке неожиданно появился Жданов, — неожиданно даже для устроителей выставки. И точно так же, как когда-то Киров, постоял у одной картины, у другой, скупо похвалил:
— Очень нужное, очень полезное дело делаете, товарищ Возницин. Мы, большевики, заняты реальным социалистическим строительством, нам нужно искусство, которое бы реалистически отражало дела партии и народа. — Пожал руку и ушел, едва пробежав глазами вторую половину выставки.
Все повторилось, как и при Кирове: лица просветлели, губы растянулись в улыбки, зазвучали восклицания, охи и ахи, чужие руки восторженно трясли его руку, но все это уже не радовало, а потом, когда официальная часть закончилась, Возницин долго в служебном туалете мыл с мылом руки, и все казалось, что кожа еще не чиста, что слипаются пальцы и под ногтями застряла невыводимая грязь.
Когда переходили из одного зала в другой, Зинаида улучила момент и повернулась лицом к Василию Мануйлову, которого все время чувствовала за своей спиной. Иван Спиридонович в это время, отпустив руку жены, о чем-то разговорился с Вознициным, а свекор со свекровью ушли вперед.
— Здравствуй, Вася, — произнесла Зинаида, протягивая руку Василию. — Ты что же это… без Мани?
— Да вот… — замялся Василий, бережно обнимая пальцами теплую ладошку Зинаиды, и посмотрел на своего спутника, будто ища у него поддержки. — Сынишка приболел, температурит. Говорят, зубы лезут… — И, спохватившись: — А это мой товарищ, Дмитрий Ерофеев. Работаем на одном заводе.
Зинаида мельком глянула на Ерофеева и почувствовала себя неуютно под тяжелым пристальным взглядом его пасмурных глаз. Однако и ему протянула руку, и когда их ладони встретились, невольно поежилась: рука Ерофеева была сухой, как дубовая кора и такой же грубо шершавой. Высвободив руку, Зинаида отвернулась от Ерофеева, кивнула головой в сторону Ивана Спиридоновича:
— А это, Васенька, мой муж. Он учитель. — И тут же, вспомнив: — Ты-то учишься?
— Пока нет, — нахмурился Василий, но объяснять, почему не учится, не стал.
Зинаида смотрела на него сбоку. Она заметила незнакомую ей жесткость скул и линии рта, резко очерченную горбинку вислого носа, а на виске несколько серебряных нитей ранней седины. Подумалось: видать, жизнь у Васьки не медом мазана, если он до времени седеть начал. И сердце у Зинаиды защемило жалостью.
Глава 10
— Что, бывшая любовь? — спросил Ерофеев, когда они с Василием шли по набережной Фонтанки в сторону Невы.
— Кто? — не понял Василий, вспоминавший в эти минуты Зинаиду: ее глаза, голос, улыбку, фигуру, тепло ее ладони.
— Ну, эта… Зинаида.
— А-ааа. Н-нет. Бывшая подруга жены. Вместе работали, жили в одной комнате общежития.
— Красивая, — после продолжительного молчания заключил Ерофеев и бросил недокуренную папиросу в неподвижную воду канала.
Шли молча, глядя прямо перед собой. Молчание не тяготило их нисколько.
Над Ленинградом висело прозрачное светлое небо, говорящее о близости белых ночей. Со стороны Финского залива слышались протяжные гудки пароходов и короткие рыки буксиров. Дребезжали трамваи, нетерпеливо вякали клаксоны редких автомобилей.
Прощаясь, Ерофеев задержал руку Василия в своей руке, спросил:
— Как ты думаешь, Вась, почему женщины так… такие непостоянные?
Василий посмотрел Димке в глаза — в них было ожидание и тоска.
— Ты поссорился с Любашей?
— Нет, не поссорился. Но с ней что-то происходит. Она отдаляется.
— Она не беременна?
— Н-не знаю. Вроде нет, — замялся Димка. — Ты думаешь…
— Предполагаю. Женщины всегда отдаляются, когда в них зарождается другая жизнь, — с убежденностью произнес Василий. И, озаренный нечаянной догадкой, добавил: — Тащи ее в загс, Дмитрий. Даже если она будет сопротивляться. И тогда все разрешится само собой. Ведь вы же любите друг друга, так чего ждать? Если хочешь, я помогу.
Димка кивнул головой, но не столько соглашаясь с Василием, сколько своим мыслям, повернулся и, сунув руки в карманы плаща, пошагал на противоположную сторону улицы.
Стоя на задней площадке трамвая, Василий долго еще видел его сутулую фигуру, постепенно растворяющуюся в дымке прямого, как струна, проспекта.
Два дня назад уполномоченный госбезопасности Курзень вызвал Ерофеева в свой кабинет, спросил, едва тот переступил порог: