Все переглянулись, никто не возразил.
Через несколько дней глава НКВД Генрих Ягода получил письмо за несколькими подписями виднейших московских врачей. В письме сообщалось, что профессор Плетнев осуществлял лечение Горького «вредительскими методами». Ягода, прочитав письмо, убрал его в сейф: в ту пору ему было не до врачей.
Письмо извлек из сейфа Николай Иванович Ежов, сменивший Ягоду на посту наркома внутренних дел. Он не сразу дал ход этому «делу», подождал, соображая, кого еще из врачей можно пристегнуть к Плетневу.
Плетнева и еще несколько человек арестовали на следующий год. Дмитрия Дмитриевича приговорили к 25 годам тюремного заключения. Он сидел в Орловском централе, лечил там заключенных и тюремщиков. Его расстреляли незадолго до взятия города немцами в 41-м году.
А подписантов арестовали через 11 лет — практически за то же самое.
Права русская пословица: не рой другим яму, сам в нее когда-нибудь угодишь.
Глава 12
Совещание начальников ведущих отделов НКВД и Госбезопасности проходило, как обычно, в кабинете наркома. Сам нарком, Генрих Григорьевич Ягода, сидел за своим рабочим столом, в своем рабочем кресле и, положив руки на стол, следил глазами за солнечным бликом, перемещающимся по полированной глади стола то влево, то вправо, то медленно и плавно, то резкими толчками, и пытался понять, откуда этот блик и с чем связаны его перемещения. Скорее всего, с колебанием портьеры на ближайшем окне, решил он и, для того чтобы проверить это предположение, повернул голову, принявшись внимательно разглядывать портьеру. И точно: в одном месте портьеры чуть разошлись, в образовавшуюся щель проник тоненький лучик солнца, в котором весело мельтешили золотые пылинки.
Слева скрипнул стул под тяжелым телом Прокофьева. Ягода недовольно глянул на своего второго зама и снова, опустив глаза к столу, стал следить за солнечным зайчиком.
Поблизости от наркома, по правую и по левую руку от него, но за длинным приставным столом, располагались его заместители, Агранов и Прокофьев, далее сидели начальники ведущих отделов, по пять человек друг против друга, а за отдельным столом, чуть в стороне, две стенографистки, низко склонив головы, строчили свои закорючки.
Получалось, если не считать стенографисток, тринадцать человек вместе с самим наркомом. Тут Ягода вспомнил, что включил в список приглашенных на совещание еще двоих, но оба не пришли: один, как доложили, оказался болен, другой в командировке. Потом Ягода позабыл, зачем ему понадобились эти два человека, и вспомнил только сейчас: чтобы не было этого несчастливого числа тринадцать, с которым связаны несколько неприятных совпадений в его жизни.
«Ну да что уж теперь, — подумал он обреченно. — Одной неприятностью больше, одной меньше — никакой разницы…» Но мутный осадок между тем лег на душу и потихоньку давил ее, мешая сосредоточиться на чем-то определенном.
Агранов, первый заместитель наркома, читал доклад, отпечатанный на машинке. В тишине кабинета, где слышался даже шорох карандашей стенографисток, тихий и вкрадчивый голос Агранова звучал назойливо и непозволительно громко. Впрочем, Ягода не слушал докладчика: Генриху Григорьевичу и без того было известно содержание доклада, он еще вчера прочитал его и внес кое-какие исправления. Знал он, что и остальные слушают Агранова вполуха: обычный ежемесячный доклад, в котором ничего не содержалось нового ни для кого из присутствующих. Потом этот доклад ляжет на стол Ежову, с некоторых пор председателю Комитета партконтроля и куратору НКВД, тот добавит в него что-то свое, сожмет до двух-трех страничек и положит на стол Сталину. Было важно, чтобы в докладе, который сейчас читал Агранов, не проскользнуло ничего такого, что бросило бы тень на работу наркомата.
Генрих Григорьевич следил глазами за солнечным бликом, но видел в то же время и всех своих подчиненных.
Как, однако, преобразила людей новая форма, а больше всего — звезды на рукавах и в малиновых петлицах, рубиновые ромбы, новенькие ордена Ленина и Красного знамени, значки и прочие атрибуты власти! С ноября прошлого года и в ведомстве введены звания, приравненные к воинским, но сохранившие аромат революции и гражданской войны. Сам Ягода теперь Генеральный комиссар госбезопасности, а поставь его рядом с Ворошиловым или Тухачевским, не отличишь: все — маршалы, только называются по-разному. Да и остальные соратники наркома внудел — комиссары первого, второго и третьего ранга — по форме своей не отличаются от армейских командармов первого и прочих рангов. Впечатляет!
И все-таки, несмотря на благополучие в его наркомате и в самом положении наркомата во властных структурах страны, Ягоду не отпускает странное ощущение, что все эти внешние атрибуты власти, вся эта красно-малиновая мишура, которая так льстит его подчиненным, задумана Сталиным не для того только, чтобы поднять авторитет органов госбезопасности, а еще и с какой-то далеко идущей целью. Искушенный в политических интригах мозг Генриха Григорьевича по многим признакам угадывал, что Сталин задумал большую чистку, не похожую на все предыдущие, и для этого всякими отличиями подготавливает органы к такой работе, которая потребует чего-то большего, чем преданность коммунизму и мировой революции. Остается понять, чем грозит ему, Ягоде, задуманное Сталиным дело.
Впрочем, один конец цепочки нагнетания страстей нарком крепко держал в своих руках, однако другой ее конец терялся в полумраке сталинских расчетов, которые далеко не всегда поддаются логическому предвидению и объяснению. Более того, если судить по внешним признакам, то власть самого Генриха Григорьевича в последнее время все более упрочивается и расширяется. А после «Кремлевского дела», которое было раздуто из обычной бабьей болтовни кремлевских уборщиц и библиотекарш, болтовни и сплетен о жизни верховных лиц партии и государства, после падения секретаря ВЦИКа сластолюбца Авеля Енукидзе, свойственника и старого товарища по партии самого Сталина, на которого все это свалили, охрана Кремля и членов Политбюро перешла в ведение НКВД и товарища Ягоды, и, таким образом, было ликвидировано последнее независимое от НКВД звено госбезопасности. На другом конце цепочки маячил лишь Ежов со своим партконтролем, но он редко вмешивается в деятельность НКВД и его наркома, а если иногда и вставляет палки в колеса, то, разумеется, не по своей воле, а по воле Хозяина…
В любом случае надо быть предельно осторожным и осмотрительным.
Голос Агранова пресекся шелестением бумаг, звяканьем стакана о поднос. Забулькала вода из графина, стало слышно, как Агранов пьет мелкими глотками, как освобожденно заскрипели стулья под начальниками отделов. Но продолжалось это недолго. Вновь осторожное звяканье стакана, робкий шелест бумаг, вновь тихий, вкрадчивый голос заполнил тишину кабинета, вернув в него рабочую атмосферу.
Генрих Григорьевич воздел брови вверх, сложив гармошкой лоб и опоясав этой гармошкой лысину, отчего лицо вытянулось и покривилось еще больше, прошел взглядом по сидящим за столом комиссарам. Всех он знал, как облупленных, знал, кто чем дышит, что говорит и даже думает. Во всяком случае, был уверен, что знает.
Вот, например, комиссар госбезопасности первого ранга Прокофьев Георгий Евгеньевич. Дворянин, из чиновничьей семьи. Самый образованный из всех, кто сидит в этом кабинете, то есть с законченным университетским образованием. Юрист. Однако звезд с неба не хватает. Но именно такой заместитель наркома из русских и нужен Генриху Григорьевичу. Поставь на его место столь же грамотного, но более умного, начнет интриговать, совать нос не в свои дела. А Прокофьев — он весь на виду, и даже то, что связан с Ежовым, известно всем и каждому.
Далее вслед за ним сидит комиссар госбезопасности второго ранга Карл Паукер, большой плут и хитрован, известный наушник Сталина, недавний его брадобрей и шут. И вместе с тем в нем, австро-венгерском еврее, еврейства куда больше, чем в евреях русских, то есть понимания необходимости сплоченности евреев перед лицом окружающей враждебной среды.
Рядом с Паукером, в том же звании, Лев Григорьевич Миронов, за ним, рангом пониже, Израиль Моисеевич Леплевский, далее главный разведчик Абрам Аронович Слуцкий и начальник ГУЛАГа Матвей Давыдович Берман. Все, кроме Паукера, выходцы из украинских и белорусских местечек, многие начинали с еврейского Бунда, иные с сионистов, в лучшем случае — с эсеров или меньшевиков, потом переметнулись к большевикам. Свои люди. Из них разве что начальник московской милиции Израиль Леплевский не вызывает особого доверия: он в центре недавно, до этого был одним из руководителей Украинского НКВД и очень старается перетащить в Москву своих людей. Честолюбив, с ним ухо надо держать востро, иначе предаст и продаст. И даже не поперхнется. Ясно, что Сталин пересадил его из Киева в Москву исключительно для того, чтобы создать в центральном аппарате НКВД дух соперничества и неустойчивости. У Сталина любая спевшаяся на том или ином деле группа людей вызывает подозрение, и он всегда готов к любым перетасовкам, лишь бы такую спетость разрушить…
Что ж, Сталина понять можно. Но и самому Генриху Григорьевичу не следует зевать, он должен создать впечатление у Леплевского, что условия для его честолюбивых помыслов вполне созрели — пусть раскроется, заспешит и на этом сломает себе шею. Затем вернуть его в Киев, где без него уже сложилась новая спайка, которая в борьбе за власть его и доконает. Или еще куда-нибудь. Страна большая, мест много, и везде свои кланы, чужаков встречают с подозрением и стараются от них отделаться любыми способами. При этом русского выдвиженца рассматривают в еврейской среде как проявление антисемитизма Сталина, а еврея в русской, украинской и любой другой — как наушника Кремля и укрепление еврейского засилья. И хотя борьба с подобными настроениями ведется давно, результатов почти никаких. Особенно в Закавказье и Средней Азии. Нужны меры глобального характера, решительные и жестокие. Правда, существует опасность, что такие меры могут привести к полному развалу системы и к анархии. Так что лучше не спешить и не пороть горячку…