Дверь в кабинет Ежова распахнулась, один за другим вышло четыре человека, Ягоде совершенно не знакомых. Гуськом, с каменными лицами прошествовали через приемную и скрылись за дверью.
Секретарь Ежова вскочил, кинулся в кабинет своего шефа, оставив дверь не прикрытой, через минуту вернулся, пригласил в кабинет… увы, не товарища Ягоду, а двух военных, старший из которых имел звание всего лишь комбрига.
Генрих Григорьевич дернулся было встать при появлении секретаря, уверенный, что пришел его черед, да так и замер в полуприседе, даже дыхание остановилось от обиды и унижения.
Военные скрылись за дверью, секретарь посмотрел на Генриха Григорьевича, виновато пожал плечами. Сел.
Только через двадцать минут Ежов соизволил принять наркома внутренних дел. Правда, встретил его в дверях, растягивая на неподвижном сухом лице узкие губы в улыбке, стал оправдываться:
— Извини, Генрих, что заставил ждать. Сам понимаешь: товарищи с мест, ехали черт знает откуда, заставлять их околачиваться в приемной — ронять авторитет советской власти. А мы тут, наверху, люди свои, друг друга понимаем, нам обижаться друг на друга нельзя… Или обиделся? А, Генрих? — И, заглядывая снизу вверх в черные глаза Ягоды своими серыми малоподвижными глазами, в которых не заметно было ни грана сожаления, разве что одно любопытство, повел под локоток к отдельному столу, усадил в кресло, сел напротив.
— Ну, рассказывай, Генрих, какая туга-печаль привела тебя на Старую площадь.
Ягода умел скрывать свои чувства. К тому же знал наверное, что Ежов ведет себя так неспроста, следовательно, выказывать свою обиду — тешить мелкую душонку Николая Ивановича. А что она у него именно мелкая, Ягода не сомневался. Ничего, можно и перетерпеть. Зато потом, когда Ежов споткнется на чем-нибудь, вот тогда-то настанет время отыгрываться на этом сером валенке, вот уж когда Ягода потешит свою душеньку, уж он-то ему припомнит все-все-все, собственное дерьмо жрать заставит…
— Да ладно тебе, Николай, — страдальчески покривил свое лицо Генрих Григорьевич. — Что я не понимаю, что ли? Все я отлично понимаю. Сам иногда какого-нибудь лейтенантишку принимаю вне очереди, заставляя ждать в приемной комиссара госбезопасности первого ранга. Интересы партии и советской власти — превыше всего. — Раскрыл принесенную с собой папку, выложил из нее несколько скрепленных листов бумаги с машинописным текстом, с прямоугольным штампом «Совсекретно» на каждой странице. Пояснил: — Тут наши соображения по поводу упущений… я бы сказал, преступных упущений в расстановке кадров в Северо-Кавказском крае… Ты это потом почитаешь, а я тебе в двух словах поясню, в чем тут дело…
— Можешь не пояснять, — остановил Генриха Григорьевича Николай Иванович. — Я тамошнюю обстановку знаю. Какие у тебя предложения?
— Обсуждали вопрос в узком кругу: Агранов, Паукер, Вейншток. Паукер предложил создать ответственную комиссию наркомата и послать в Ростов для комплексной проверки. Агранов выдвинул кандидатуру Люшкова. Я полагаю, что кандидатура вполне подходящая: комиссар ГБ третьего ранга, в центральном аппарате с тридцать первого года, проявил себя твердым ленинцем-сталинцем, к врагам советской власти непримирим…
— Значит, говоришь, Паукер предложил, Агранов выдвинул? А сам что же? Сам в стороне? Ах, Генрих, Генрих! — вновь остановил Николай Иванович Генриха Григорьевича и укоризненно покачал головой. — А Люшкова я хорошо знаю: работал с ним по убийству Кирова. Кандидатура действительно подходящая. Только почему — комиссия? Почему опять только полумеры?
Николай Иванович встал из-за стола, одернул гимнастерку, заложил руки за спину и принялся прохаживаться по кабинету, явно подражая Сталину. И заговорил также медленно, с длинными паузами и еле слышно. Генриху Григорьевичу даже почудилось, что в слегка шепелявом голосе Ежова проскальзывает знакомый грузинский акцент:
— Что говорит нам товарищ Сталин? — спросил Николай Иванович, останавливаясь напротив Ягоды, и сам же ответил: — Товарищ Сталин говорит, что полумеры хуже, чем никаких мер. Полумеры говорят нашим врагам о нашей растерянности, неуверенности в собственных силах, об отсутствии единства. Полумеры, подчеркивает товарищ Сталин, придают нашим врагам сил и наглости, они уменьшают силы и уверенность у наших друзей. Нет, дорогой Генрих, не комиссию! — воскликнул Ежов, не выдержав ни тона, ни темпа своей речи. — Люшков должен встать во главе УНКВД края и с этих позиций начать решительную перетряску тамошних кадров.
Он говорил теперь и громко, и торопливо, и менее складно, и глаза его горели, и рот кривился от ненависти, обнажая верхнюю десну и кривые зубы, — и это была безусловно классовая ненависть, святая во всех своих проявлениях.
— Зажрались! Дачи развели! Прислугу подай-принеси! У каждого дюжина любовниц! Взятки берут! Круговую поруку устроили, как у бандитов! А под боком контра развелась! Вредительство! Шпионаж! Терроризм! Агитками Троцкого пересылаются! Народ ропщет! Письма… тысячи писем в КПК ежедневно! Помогите! Защитите! Примите меры! Истинных партийцев травят, сажают в тюрьмы, издеваются. Сам товарищ Шолохов, великий, можно сказать, советский писатель современности, пишет товарищу Сталину о безобразиях, которые имеют место на Дону. Или для этого революцию делали? Для этого лучших сынов рабочего класса клали в штыковых атаках? Для этого тонули в гнилых водах Сиваша? И это коммунисты! И это чекисты! И это советская власть! — выкрикивал Николай Иванович, брызжа слюной, топая ногами и размахивая кулаками.
Генриху Григорьевичу стало страшно, но не от слов, произносимых Ежовым, не от выражения лица его: слова не были новы, он и сам умел говорить такие же слова, и выражением лица удивить его тоже было нельзя — всяких лиц нагляделся за свою жизнь, а страшно стало оттого, что именно Ежов говорит с ним, Ягодой, таким тоном.
Генрих Григорьевич сглотнул слюну и облизал пересохшие губы.
— Ты прав, Николай, — произнес он, тоже вставая. — Я имел в виду, что Люшков приедет на место, выяснит вопрос, докладная в Центр, и, как следствие, назначение его на должность начальника УНКВД края. Такова практика…
— К черту старую, обветшавшую практику! — вскрикнул Николай Иванович высоким петушиным голосом и впился бешеным взглядом в лицо Генриха Григорьевича. — Новая расстановка сил требует новых форм борьбы с врагами советской власти. Время не ждет! Враги не дремлют! Комиссии, подкомиссии, совещания, заседания! К черту! Вы там, в своем наркомате, закисли! Мелкие шлепки! Щелчки! Булавочные уколы! Интрижки! Вон Гитлер — одним махом всех своих врагов: раз — и нету! И нам, нашей партии нужна беспощадная решительность в борьбе с врагами!
Прошелся туда-сюда несколько раз, дергая головой, остановился и, клонясь вперед маленьким своим телом, произнес тихо, еле слышно, со свистом:
— Это не я тебе говорю, Генрих. Это не моя воля. Это воля товарища Сталина. А наше с тобой дело — выполнять эту волю неукоснительно. — И еще раз повторил по слогам: — Не-у-кос-ни-тель-но! — Быстро протянул руку, энергично тиснул кончики пальцев Ягоды. Заглядывая в лицо, почти шепотом закончил: — Каждую неделю подробнейший отчет ко мне на стол. Под-роб-ней-ший! Все! Желаю удачи. — Резко отвернулся, сунул руки в карманы галифе, зябко передернул плечами.
На душе Генриха Григорьевича было смутно. Шагая по коридору, он пытался понять, чего хотел от него Ежов, а точнее сказать — чего хочет от него сам Сталин. Ясно было одно: нужен погром, нужно что-то такое устроить в этом чертовом Северо-Кавказском крае, чтобы у всех волосы встали дыбом. Иначе погром могут устроить тебе самому.
«Фигляр! Жук навозный! — думал Генрих Григорьевич о Ежове с ненавистью. — Под Гитлера работает. Перед Сталиным выслуживается. А где был этот Ежов в восемнадцатом году, когда кадеты зажимали нас со всех сторон? У бабы под юбкой сидел в Царском Селе? У-у, сиволапые!»
На лестнице Ягоду догнал секретарь Ежова. Запыхался, бежал, видать, а бегать не привык.
— Товарищ нарком, Николай Иванович просят вас вернуться, — произнес он, сдерживая дыхание. И добавил, понизив голос до шепота: — Звонил товарищ Сталин.
Ежова встретили идущим навстречу. Отослав секретаря, он сообщил:
— Ты только вышел, звонит Поскребышев, спрашивает, не у меня ли Ягода? Говорю, мол, только что вышел. А он: товарищ Сталин велел вместе с тобой сейчас же прибыть к нему «на уголок»… Ты не знаешь, зачем? — спросил Николай Иванович, и Генрих Григорьевич уловил в его голосе тревогу.
— Нет, не знаю.
До самого кабинета Сталина ни Ежов, ни Ягода не проронили больше ни слова.
Глава 16
Поздоровавшись за руку, Сталин показал на стол для заседаний кривым чубуком трубки.
— Садытэсь.
Подождал, пока прибывшие сели, спросил:
— Что обсуждали?
Вскочил Ежов, четко, по-военному, стал докладывать:
— Обсуждали меры борьбы с искривлениями линии партии в кадровой политике УНКВД Северо-Кавказского края, товарищ Сталин. Там сложилась ненормальная обстановка в этом вопросе.
— Только там? — негромко уточнил Сталин.
— Никак нет, товарищ Сталин, — чеканил Ежов. — В других управлениях тоже. Но в Северо-Кавказском обстановка особенно нетерпимая. Мы с товарищем Ягодой решили направить туда товарища Люшкова для наведения революционного порядка.
— Люшков… Это тот Люшков, который работал по делу об убийстве Кирова? — спросил Сталин.
— Так точно, товарищ Сталин.
— Помню… Очень старался… Что ж, я не возражаю против кандидатуры Люшкова… Пусть будет Люшков, — раздумчиво говорил Сталин, прохаживаясь вдоль стола для заседаний и искоса поглядывая на сидящих.
Казалось, что он советуется сам с собой: Люшкова или не Люшкова? Посоветовался, решил: Люшкова. Остановился напротив Ежова, несколько секунд смотрел ему в глаза, кивнул головой, произнес:
— Садысь. Чего вскочил? — Подождал, и опять, будто советуясь сам с собой: — Что ж, Люшкова посылать надо. Но лишь тогда, когда он вместе со следователем Шейниным закончит дело по «Объединенному троцкистско-зиновьевскому центру». Доведет его до суда. А судить их должен Ульрих. Прокурор — Вышинский. Чтобы ни у кого не возникло подозрения, что Зиновьева и Каменева преследуют исключительно по причине их национальности. А то за границей думают, что мы тут преследуем евреев. И Троцкий об этом же пишет во всех газетах.