— Интересуюсь-таки знать, что это за вещь такая уже большая?
— Пьеса.
— О-о! Ну, так дай тебе наш извечный бог, чтобы эта твоя новая пьеса, Исак, увидела-таки свет рампы.
Бабель положил трубку, перевел дыхание: с этим идиотом Фефером инфаркт заработаешь. И тут же, спохватившись, набрал прямой телефон Поскребышева.
Фефер не соврал: бывшую дачу бывшего предсовнаркома Каменева действительно решено передать Бабелю. И ни кем-нибудь решено, а самим Сталиным. Нет, не зря он, Исаак Бабель, не скупился на яркие эпитеты, метафоры и даже гиперболы при упоминании имени вождя всемирного пролетариата. Не только воздух сотрясли его слова, но и сердце потрясли великого горца, обернувшись пользой, да еще какой: чтобы сам Сталин — и лично ему, Бабелю, дачу! Одно портило торжество Исаака: дачу-то поначалу предложили не ему, а Леньке Леонову, и только когда тот отказался…
Впрочем, этот факт известен очень немногим, так что…
Нет, что ни говори, а жизнь прекрасна и удивительна, особенно если она преподносит нам такие приятные сюрпризы!
Через несколько дней, в воскресенье, Бабель вместе с женой осматривал дачу. Здесь все было перевернуто и вывернуто во время обыска, кое-как собрано и рассовано куда попало, но в целом — ничего не тронуто, все осталось, как и при Каменеве. Уж кто-кто, а Исаак не раз бывал в гостях у Льва Борисовича, когда тот был еще в силе, не раз в спорах о прошлом и будущем литературы засиживались до петухов. И вот он, Бабель, — обладатель этой дачи. Прекрасная обстановка, еще более прекрасная библиотека. Да и сама дача — загляденье.
Сам факт говорил о многом: о прочности положения в обществе, в литературе, о приближенности к сильным мира сего, о больших перспективах. Когда вдумаешься в этот факт, дух начинает захватывать от восторга, но уже не гибельного, а от восторга полноты жизни, и хочется воскликнуть вслед за Гоголем: «Ах, черт бы вас всех побрал!» Или что-нибудь в этом роде.
Нет, великое это счастье — быть писателем в стране победившего пролетариата! А ведь когда-то юного Бабеля в русскую гимназию приняли не с первого раза. Где теперь те, которые не приняли? Ау!
Что касается товарища Каменева, так тут ничего не поделаешь: не усидел на коне, не удержался ни за гриву, ни за хвост, не на тех поставил, проявил недальновидность, недооценил товарища Сталина. Многие недооценили. Теперь расплачиваются. Жизнь есть жизнь.
Глава 7
Стояла погожая пора поздней осени. Правда, в самом начале октября перепали дожди, но на второй неделе потеплело, небо разъяснилось, и в вечернем воздухе стала особенно отчетливо слышна тревожная перекличка летящих над Москвою к югу бесконечных птичьих стай.
Бабель стоял у раскрытого окна своей московской квартиры и провожал глазами неровный колеблющийся треугольник гусей, величественно скользящий в прозрачной голубизне вечернего неба. «Га-га! Га-га!» — падало на землю, крыши домов, мостовые, проникая в окна, сжимая душу и вызывая желание куда-то ехать, ехать и даже бежать.
Властно потянуло на дачу. На даче лучше пишется, там никто не мешает полету мысли своею мышиной возней. На даче чувствуешь себя не только независимым от кого бы то ни было, но и более значительным. Это — от одиночества, когда не с кем себя сравнивать, разве что с бесконечностью и тенями великих предшественников. Вот только писать, увы, не о чем.
О коллективизации — не получилось: ведь не станешь описывать, как на твоих глазах расстреливали украинских крестьян, как отнимали у них последнее, как голод косил людей тысячами и тысячами, хотя люди эти — твои враги и враги твоей власти. Кровь, смерть, ненависть и отчаяние — все это правда Революции, правда Истории, но не отдельного человека, даже если этот человек — талантливый писатель. Такую книгу не только не напечатают, но ты не успеешь от редакции дойти до своего дома, как за тобой придут — и не станет писателя Исаака Бабеля. И в этом тоже необходимая правда Революции.
Не получается и о чекистах. И тоже по тем же причинам: действительные герои-чекисты, сделавшие чекистскую работу своим призванием, отдающие ей душу, наполняющие ее высокой страстью, можно сказать — поэзией, такие как Софья Гертнер или Яков Меклер, не могут — увы — стать героями ни романа, ни повести, ни даже рассказа. Обыватель не поймет этих героев, обыватель привык мерить человеческую страсть своими жалкими мерками, где все расписано от и до, он с ужасом отвернется от этих людей, от их великих деяний. К сожалению, и власть нынче все больше поворачивается в сторону обывателя, она вводит в норму закона именно его представления о жизни, о человеческих отношениях в обществе и семье, его заскорузлые мерки, ограничивающие революцию рамками «от сих до сих». С этим приходится мириться скрепя сердце, но от этого насилия над собой нет настоящего полета ни мысли, ни фантазии.
И ни о чем другом писать тоже не получается: «Внутренний редактор» безраздельно властвует в сознании — похлестче шефа жандармов и начальника Третьего отделения Его Императорского Величества Тайной Канцелярии Александра Христофоровича Бенкендорфа. «Внутренний редактор» диктует свои условия, выстраивает поэзию жизни по своим неумолимым законам.
Что ж, он не так уж и не прав, этот «Внутренний редактор». В конце концов, поэзия творчества призвана служить поэзии жизни, а разве первую мы призываем не для того, чтобы наслаждаться второй? Это лишь сифилитик Мопассан мог находить усладу в своих фантазиях: так безногий наслаждается своими представлениями о том, каким бы он был могучим и пленительным, если бы имел ноги. А когда у человека есть все, ему хочется чего-то запредельного, чего-то такого, от чего сердце билось бы сильнее и вопль животного ужаса гармонично сливался бы с криком гибельного восторга.
Дома никого. Жена на службе, дочка в школе. Бабель отошел от окна и мрачно поглядел на чистый лист бумаги, которого так и не коснулось «вечное перо».
Может, позвонить «веселой вдове» Тимоше Пешковой? Правда, за бывшей невесткой Максима Горького увиваются и Ягода, и Тухачевский, и еще бог знает кто, но зато она, при всей своей видимой легкомысленности, многое знает, а в постели выделывает такие штучки, что забываешь, кто ты и где находишься.
Надежды Алексеевны Пешковой дома не оказалось: еще не вернулись с юга: бархатный сезон. Дети в школу пошли, а ей все трынь-трава. Легко живет «веселая вдова».
Пораздумав, Бабель решил позвонить еще одной своей любовнице — Евгении Соломоновне Хаютиной, жене председателя Комитета партийного контроля товарища Ежова. Женька в кремлевских делах осведомлена даже побольше Пешковой. А в постели жадна до любовных утех, как жаден бывает постоянно голодающий человек. Да и то сказать: Колька Ежов не балует свою супругу мужским вниманием: всем известно, что Ежов больше склонен к мальчикам с женскими попками. Да и молоденьких сотрудниц своего ведомства он не обходит стороной. Так что ему не до жены.
Но и Евгении Соломоновны тоже не оказалось в Москве. Домработница Ежовых сообщила, что та еще не вернулась из Одессы.
После двух неудач судьбу в третий раз испытывать не хотелось. Бабель заставил себя сесть за стол и приняться от уныния за очередную пьесу, которая, в отличие от предыдущей, наконец-то потрясет все московские подмостки.
Итак, пьеса. Название… Название придумаю потом. Действие пьесы происходит в середине двадцатых годов. Маленький городок на юге… А почему, собственно, маленький? И почему на юге? И почему в середине двадцатых? Не лучше ли дать некую промышленную стройку, что-то вроде Кузбасса или Днепрогэса? Правда, я не имею понятия, чем и как жили эти стройки, даже не знаю, что там и как называется. Бывал, заглядывал, но не вникал. А если просто борьба нового со старым в психологии людей? Как-нибудь связать с борьбой партии с вредительством, терроризмом и прочими вещами… Победа коммунистической морали над старыми традициями и буржуазными условностями… Пожалуй, это будет лучше. Итак, промышленный город середины тридцатых годов… Отдел НКВД. Сотрудник… Нет, сотрудница. До исступления преданная революции. Фамилия, разумеется, русская, но с известным «душком». Скажем, Смоленская или Варшавская. Имя тоже русское, а отчество… отчество: Львовна или Борисовна. Сотрудник — наоборот, типичный русак, но себе на уме. Оба работают по разоблачению, но если он спустя рукава, то она… Здесь основа конфликта. Далее завод или фабрика. Там примерно то же самое. Противостояние…
Бабель увлекся и даже не заметил, как подошло время обеда.
Обед подавала домработница, девка лет тридцати, криворожая и рябая: жена специально подобрала такую, чтобы у мужа не было соблазна. На первое украинский борщ, на второе жареная картошка с салом. Ну и… пара рюмок водки.
После обеда — мертвый час, растянувшийся на два с половиной. Проснувшись, лежал, смотрел в потолок, блаженствовал. Потом снял с полки последнюю свою книжку, стал читать, увлекся: хорошо написано, черт возьми! Умею.
Вернулась со службы жена. Принесла новости: кого-то арестовали, кто-то ждет ареста. Поговаривают, что Ягоду снимают с поста наркомвнудела, а вместо него прочат то ли Ежова, то ли Кагановича, то ли Хрущева. Сталин вернулся из Сочи, ожидаются перемены…
Звучал голос жены, за окном возились воробьи, слышались близкие звуки работающей паровой «бабы», забивающей в землю сваи. Эти звуки били по голове, отвлекали… Надо все бросить и ехать на дачу… Но жена работает, дочь ходит в школу… Прислуга — ее еще надо найти. Пока ищешь, «баба» заколотит последнюю сваю, а воробьи думать не мешают.
Бабель отметил про себя: с Ежовым знаком хорошо, можно сказать, друзья; с Кагановичем тоже, а вот с Хрущевым знакомство шапочное, надо бы упрочить. Лучше всего через того же Кагановича. Надо будет встретиться с Аграновым, с Паукером: эти люди многое знают, к тебе относятся с пиететом.
Дочка вернулась с музыкальных занятий. У нее новости из той же пьесы: чей-то папа арестован, кого-то из одноклассников не досчитались на первой же школьной линейке, а теперь выясняется, что и у них папы вранары и каэры. Вот так вот — уже пригвоздили к стене короткими и хлесткими словечками. Новояз! Народное творчество! Почти о том же пишут газеты. Но «враги народа» и «контрреволюционеры» еще не влезли в новые сапоги экономического размера.