Незаметно подкрался вечер. Вместе с ним по жестяному подоконнику забарабанил осенний дождь. По радио передавали последние новости из Испании. В Испании Кольцов… Может, и самому попроситься туда же?
Глава 8
Унылые мысли Бабеля прервал звонок в дверь. Из кабинета было слышно, как жена пошла открывать. «Иду, иду!» — говорила она, проходя мимо кабинета своего мужа.
Почти сразу же вслед за ее «иду, иду» послышались раскатистые, уверенные мужские голоса.
«Кого бы это черт принес на ночь глядя?» — с досадой подумал Бабель.
Оказалось, что черт на ночь глядя принес Ефима Григорьевича Евдокимова и Леонида Михайловича Заковского. Он принес жизнь.
С Заковским Бабель, проходивший под чекистской кличкой Лютов, когда-то служил в ВЧК-ОГПУ еще в Питере, потом встречался в Одессе в середине двадцатых, когда Леонид был там начальником ОГПУ. Евдокимова знавал по Северному Кавказу, где тот занимал высокие посты в том же ОГПУ, прославился расказачиванием на Дону и Кубани, на Тереке и Сунже, усмирял бунтовавших горцев. Старые друзья-товарищи, проверенные временем. Нынче они высоко сидят, далеко глядят. Заковский, комиссар госбезопасности первого ранга, начальник УНКВД по Ленинграду и области, осел там после смерти Кирова. «Ленинградский контрреволюционный центр» — это в основном его дело. Евдокимов поднялся еще выше: с чекистской работы перешел на партийную, теперь он секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) и член ЦК партии. Поговаривали, что с Ягодой он не в ладах, что одно время Ефима даже прочили на место Генриха-отравителя, и тот постоянно строил всякие козни своему сопернику.
Бабель облегченно вздохнул и вышел к нежданным гостям, широко улыбаясь толстыми губами, разводя в сторону короткопалые руки.
Обнялись, по-русски трижды ткнулись губами в колючие щеки, хлопали друг друга по плечам.
— Собирайся, Исак! — велел Евдокимов после первых охов и ахов, бестолковых вопросов и ответов. — Поедем с нами, отметим встречу. Машина ждет.
— А может, у меня? — несмело предложил Исаак и посмотрел на жену.
— Брось! Чего зазря напрягать твою хозяйку! Мальчишник — великое дело. Давай по-военному. — И, понизив голос до шепота: — Нас уже ждут в одном весьма тепленьком местечке. Скажи хозяйке, чтоб не беспокоилась.
Тепленьким местечком оказалась большая квартира в старом особняке на Пушкинской, принадлежащая НКВД. Их действительно ждали: ждал накрытый стол, а за столом три весьма миловидные женщины — не старше тридцати. Умеет же, черт побери, старая гвардия красиво проводить свободное от работы время! Да и то сказать: все дела да дела, зато если выпадает случай, так непременно загул на всю катушку.
— Ну что, писатель, — похохатывал широкий Евдокимов, — вспомним молодость? А?
— Вспомним, Ефим, — блаженно улыбался Бабель, оглядывая застолье и разбитных девиц затуманившимися глазами. А в голове звучало облегчающее: — «К черту все раздумья, сомнения и колебания! Не пишется? Не беда! Все писатели, даже великие, время от времени переживали кризис в своем творчестве. Пройдет месяц-другой — и Муза вновь сойдет с небес и усядется за твоим плечом, станет нашептывать тебе сладкие видения, от которых будет захватывать дух. Ты еще молод, у тебя все впереди…»
Ели, пили, тискали девиц и, распалив себя, шли в соседнюю комнату и там, на широкой тахте, гасили священный огонь любви сладким совокуплением.
Ближе к полуночи Бабель вспомнил о своей даче и предложил ехать туда. Поглаживая ножку своей белокурой дамы, сидящей у него на коленях, на которой кроме коротенького халатика ничего не было, говорил с чувством:
— Затопим баньку, попаримся… Там у меня и веники заготовлены, и хмель, и мята…
— Так какого черта ты раньше молчал… про дачу-то? — хлопнул его по плечу Заковский. — Экий ты, Исак…
— Забыл, — честно признался Бабель. — Прямо из головы вон. А как раз перед вашим приходом думал: «На дачу бы…»
Собрались, втиснулись в просторный «оппель-адмирал», покатили. Отдыхать, так отдыхать!
Хотя вроде бы и не сезон, однако дачный поселок, принадлежащий партийной, советской и всякой прочей элите, продолжал жить своей особой жизнью: во многих домах светились окна, слышались шепелявые, тонкие, надрывные голоса певцов, извлекаемые из патефонных пластинок, поющих о надорванных любовью сердцах и прочих буржуазных материях. По соседству с дачей Бабеля расположена дача известного дипломата. Оттуда шум веселья вонзался в чернильную, пронизываемую осенним дождем тьму, особенно полнозвучно и взрывообразно.
— Что это у них там? Свадьба, что ли? — спросил Евдокимов, оглядываясь в ожидании, пока Бабель откроет калитку.
— Да у них там чуть ли ни каждый день свадьбы, — хихикнул Исаак. И пояснил: — Там частенько собираются студенты ИФЛИ, наша, так сказать, смена. Хорошие ребята и девчата, а главное — без всяких буржуазных предрассудков относительно так называемой любви.
Из соседнего дома, в окнах которого маячили тени танцующих, из открытых форточек выплескивались наружу пронзительные девичьи визги и раскованный мужской гогот, свидетельствующие о той степени возбужденности, когда визгом и гоготом только и можно выразить эту степень.
— У нас, между прочим, то же самое, — подтвердил Заковский. — В Питерский ИФЛИ набирали только своих, преподавательский состав — тоже. Тридцать лет назад сказали бы: высший свет, золотая молодежь, опора трона, а нынче — передовой отряд рабочего класса, плоть, так сказать, от плоти… — и хихикнул, довольный своим остроумием.
— А вот в Ростове институт философии, литературы и истории создать не разрешили, — проворчал Евдокимов.
— И правильно сделали, — воскликнул Заковский. — Откуда бы вы набрали столько способных студентов и преподавателей? С Северо-Кавказского края на четверть института не набралось бы. А нам нужны не абы кто, а, во-первых, талантливые; во-вторых, широко и глубоко образованные; в-третьих, преданные нашей идее люди.
— Тебе-то откуда знать, набрали бы мы или не набрали? — рассердился Евдокимов. — Еще неизвестно, кого набрали вы сами. Талантливые, образованные, преданные — хотел бы я посмотреть…
— Да уж знаю, какие у вас в Северо-Кавказском крае кадры. Казачьё да скрытая белогвардейщина.
— Много ты знаешь, — напрягся Евдокимов. — Зато я точно знаю, какие кадры у тебя в Питере.
— Товарищи! Друзья! — воскликнул Бабель, справившийся наконец с замком и почувствовавший, что друзья-товарищи вот-вот поднимутся и до более крепких выражений, в чем они особенно образованы по роду своей деятельности. — Прошу к нашему шалашу! Девочки, девочки! Не отставайте! И не забывайте о своих обязанностях!
Девочки, спохватившись, повисли на Заковском и Евдокимове, заворковали, едва наметившийся конфликт был потушен в зародыше.
Шофер принес в дом сумки с провизией и бутылками, вернулся в машину и, зная по опыту, что это надолго, устроился на заднем сидении, укрывшись полушубком.
Пока девицы накрывали на стол, мужчины растапливали баню. Растопкой руководил Бабель. Вспыхнула береста, охватило огнем щепки, загудело в трубе. Старые друзья сидели на лавке в предбаннике, смотрели на огонь, курили. Бабель развлекал их сплетнями из литературно-театральных кругов: кто с кем живет, кто с кем развелся или сошелся, что пишут некоторые поэты и прозаики и что пишут и говорят о тех, кто пишет прозу или стихи, сочиняет музыку или играет в театрах. Звучали фамилии известных писателей, поэтов, композиторов, актеров и режиссеров.
— А что у вас говорят о Шолохове? — поинтересовался Евдокимов.
— Всякое, — воодушевился Бабель. — Говорят, что источник его плагиата иссяк восстанием на Дону, и он не имеет уже понятия, как завершать свой «Тихий Дон». Поэтому и перекинулся на «Поднятую целину»…
— А что, мне лично нравится и то и другое, — вступился за Шолохова Евдокимов, поскольку это был как бы его писатель, проживающий на подвластной ему территории, а не московский или питерский. Но на него посмотрели с явным недоумением, и Евдокимов счел необходимым пояснить: — Писатель он талантливый, ничего не скажешь, а человек дерьмовый, партиец некудышный. Строчит на всех доносы, жалуется самому товарищу Сталину на деятельность райкома и даже крайкома, будто мы проводим неправильную политику по отношению к казакам. Из-за него пострадали многие наши товарищи, в том числе бывший первый секретарь крайкома Шеболдаев. А из-за чего пострадали? А из-за того, что своими решительными действиями в казачьих хуторах и станицах способствовали выполнению указаний Цэка и лично товарища Сталина по усилению работы колхозов. Но мы держим господина писателя под контролем. Нам известно, что Шолохов якшается со всякой швалью, в том числе и с бывшими беляками. Мы много раз предупреждали его, внушали, что ты, мол, человек у нас заметный, тебя сам товарищ Сталин принимает, на тебя смотрят и тому подобное, а ты, дорогой товарищ, ведешь себя неподобающим образом… Нет, не действует. Он думает, что раз он великий писатель, значит, ему все сойдет с рук…
— Да какой он великий! — воскликнул Бабель возмущенно. — Таких великих в Москве под каждой подворотней по два и даже по три. Его величие есть величие местного масштаба. Да.
— Исак! Ты никак завидуешь? — хохотнул Заковский. — У нас в Питере к Шолохову относятся более благожелательно, чем в Москве. Хотя мы, разумеется, уже не столица и поем как бы вторым голосом…
— Какая разница — первые-вторые? Главное — мировоззрение! — воскликнул Бабель. — А оно у Шолохова сугубо белогвардейское. Достаточно уже внимательно прочитать «Тихий Дон», как всё встанет на свои места.
— Ничего, разберемся со временем, — пообещал Евдокимов. — И все ему припомним: и кляузы, и Гришку Мелихова, беляка и бандита, которого он сделал своим героем, и многое другое. — И повторил многозначительно: — У нас каждый его шаг под контролем, и если бы наверху его не защищали…
В дверь бани постучали.
Евдокимов оборвал свою речь, все трое с неудовольствием глянули на дверь, Бабель крикнул: