пребелые. И многие — с конопушками. Хотя Третьяковка — деревня маленькая, детей здесь много, поэтому ее называют Америкой. Наверное, потому, что Америка — это такая страна, где тоже много детей.
Когда мы приехали в Третьяковку и я первый раз вышел на улицу, меня окружили со всех сторон и стали дразниться:
— Жид, жид, жид! По жердочке бежит! Упал, перевернулся, в болоте захлебнулся!
— Я не жид, — говорю я. — Я — русский.
— А вот и нет! А вот и нет! — особенно старательно дразнятся девчонки. — Вы от войны сбежали.
Я бы, конечно, будь мальчишек один или двое, полез бы драться, но их штук десять, и среди них очень большой мальчишка, года на два-на три старше меня, — Толька Третьяков. Он, правда, не дразнится, но и не мешает другим.
Мне ужасно обидно, хотя я толком не знаю, что такое жид и почему быть жидом плохо и даже стыдно. Это, наверное, что-то вроде черта, которого я рисовал давным-давно у дедушки Василия. Дядя Кузьма, который остался в Борисово, иногда, бывало, запрягает Серко, тот мотает головой, потому что не хочет запрягаться, и дядя Кузьма кричит на него сердито:
— Ну, черт, балуй!
А тетя Груня ему выговаривает:
— Кузя, опять ты нечистого поминаешь. Вот накличешь беду, прости господи. — И крестится и вздыхает: так ей жалко своего дядю Кузьму.
Что такое черт, я знаю: в сказках про чертей говорится, что они делают все самое плохое, утаскивают людей в ад и жарят их там на сковородках. В одной книжке нарисован черт, который сидит на мужике и погоняет его плеткой. А вот что такое жид, я до сих пор не знаю.
Я помню, что про тетю Сару, которая осталась в Ленинграде и у которой была кошка Софи, взрослые говорили, что она жидовка, но говорили тихо, и никто ее не дразнил. А когда я пытался узнать, почему она жидовка и что это такое, взрослые начинали вести себя как-то не так, на вопрос не отвечали и сразу же заговаривали о чем-нибудь другом. Правда, не крестились, как тетя Груня. А тетя Сара такая же тетя, как и тетя Лена и другие тети, но ее почему-то все в нашем доме не любили.
Однажды я подошел к тете Саре, когда она сидела на лавочке возле дома, держала на руках свою рыжую Софи, курила папиросу и была такая скучная, как моя мама, когда папы не бывает дома. Я вежливо поздоровался и спросил:
— Тетя Сара, а почему вы жидовка?
Тетя Сара поперхнулась дымом, закашлялась, лицо ее покраснело, и она как закричит на меня:
— Ах ты, маленький негодяй! Ах ты, мерзавец! Да я тебя за это… я тебе уши поотрываю!
Я испугался и убежал. А тетя Сара еще долго кричала какие-то непонятные слова и грозилась вывести моих родителей на чистую воду. Наверное, это очень нехорошее слово: «жидовка», если тетя Сара так ужасно расстроилась.
И мама моя тоже после этого расстроилась, узнав от меня, почему так раскричалась тетя Сара, и велела мне не подходить к ней и ни о чем ее не спрашивать. Тетя Сара и потом еще кричала, уже на кухне, и тоже обзывалась, но я не разобрал, какими словами. Однако никто на кухню не вышел и с тетей Сарой не стал разговаривать. Она покричала-покричала и ушла в свою комнату. А я с тех пор никогда к ней не подходил, ни о чем ее не спрашивал и старался тихонько прошмыгнуть мимо, чтобы она меня не заметила и не поотрывала мне уши.
Но это было ужасно давно, когда я был совсем маленьким, жил в Ленинграде в деревянном таком доме, покрашенном желтой краской, а рядом была школа, а во дворе школы стояли зенитки. А местные мальчишки и девчонки про это ничего не знают, поэтому и дразнятся.
Я бегу в избу к маме, а вслед мне несется:
— Жид испугался и обос…ся. Бежал, бежал, в свое г…о же и упал.
Я врываюсь в избу и жалуюсь маме:
— Они меня жидом дразнят! Скажи им, что я русский.
Мама успокаивает меня, гладит по голове, а когда меня жалеют, у меня почему-то начинают течь из глаз слезы, хотя я очень креплюсь.
— Не обращай на них внимания, сынок, — говорит мама. — Они глупые. Они ничего не понимают. Ты самый настоящий русский, потому что и папа у тебя русский, и мама тоже русская. Это и в твоей метрике записано, и в паспорте у меня и у папы.
— А ты покажи им паспорт, — настаиваю я.
— Это бесполезно, — говорит мама печально. — Они все равно ничего не поймут.
— А почему они говорят, что мы от войны убежали?
— Потому, что там убивают, что воюют только дяди, а детям там опасно.
— А папе тоже опасно?
— Папа у нас болеет, — сказала мама. — Больных в армию не берут.
Я гуляю один или с сестренкой возле старых лип, строю из щепок и палочек домики, которые Людмилка тут же ломает, вспоминаю Сережку Землякова и Тамару: с ними было хорошо. Деревенские мальчишки и девчонки гуляют стайкой, играют за околицей в лапту, в прятки, в казаки-разбойники, ходят, куда хотят, даже к озеру, таскают с поля еще зеленый горох. Нас они к себе не приглашают, я к ним не напрашиваюсь, хотя мне с Людмилкой скучно, неинтересно.
Вскоре мама пошла работать, а через какое-то время и папа. Теперь у нас стал появляться настоящий хлеб, а не из высевок, и даже картошка. Нас с Людмилкой по утрам мама отводит к бабе Анисье, которая живет почти возле самой реки. У бабы Анисьи своих маленьких внуков — целых восемь штук, из них получился детский сад. Баба Анисья весь день возится возле печки, гремит чугунками или ковыряется в огороде. Она кормит нас раз в день, в основном вареной картошкой с молоком и хлебом, и сразу же укладывает спать. Для этого в сенях устроено что-то вроде яслей, на доски брошено сено, на сено какая-то тряпка, на тряпку вповалку укладываемся мы, сверху набрасывается огромное лоскутное одеяло, затем баба Анисья задергивает нас пологом, чтобы в ясли не пробрались мухи, велит нам немедленно закрывать глаза и уходит. Но глаза почему-то не закрываются: начинаются щипки, возня, сдавленный смех, визг и охи-ахи. Если баба Анисья застает нас за этой возней, то тут же раздает своим внукам шлепки, больше всего достается старшему внуку Федору — меня с Людмилкой она не трогает, — и внуки ее и внучки, быстро смекнув, что к чему, зачинщиками возни выставляют нас, за что им попадает еще больше.
Проходит еще несколько минут — и мы засыпаем, потому что во сне быстрее растешь.
Во все остальное время, то есть когда мы не едим и не спим, мы предоставлены самим себе, можем даже пойти к реке, но Федор, семилетний увалень с льняными волосами и светлыми глазами, следит, чтобы никто не отбивался от стаи и близко к воде не подходил. Теперь больше всего достается мне, при этом Федор выбирает момент и норовит дать ногой под зад, чаще всего без видимой причины. Я тут же оборачиваюсь и кидаюсь на него. Затевается возня, в которой принимают участие почти все внуки и внучки бабы Анисьи, и длится она до тех пор, пока мы не устанем. Только моя сестра стоит всегда в стороне, засунув в рот большой палец, и безучастно наблюдает за этой возней.
В избу мы возвращаемся вывалявшимися в песке, чумазые и сопливые, иногда с разорванными рубашками. Маме такой детский сад показался слишком опасным для нашего здоровья, да и рубашек на меня не напасешься, и она забрала нас от бабы Анисьи. Теперь мы с Людмилкой сидим дома одни-одинешеньки, мама прибегает раза два со своей работы, то есть с соседнего поля, на котором растет репа, которую надо пропалывать, которая еще маленькая и может помереть от травы, которая ее душит, потому что которая… которая… мама кормит нас, укладывает спать и уходит.
Потом начался сенокос, оттуда не набегаешься, на меня легла обязанность кормить сестренку и самого себя, то есть все делать за бабу Анисью и маму. Это оказалось не так просто, особенно с кормежкой, хотя все стоит на столе: нарезанный хлеб, молоко в кружках, каша в чугунке, завернутом в старое мамино пальто. Самое сложное — накормить Людмилку: она капризничает, размазывает кашу по своему лицу, и чуть что — в рев. А ей, между прочим, скоро пять лет. Я в ее годы был совсем не таким, то есть послушным и сообразительным, о чем мама всегда рассказывает новым своим знакомым тетям, кто еще про это не знает. Тети ахают, гладят меня по голове, иногда дают конфетку, а потом начинают рассказывать про своих детей или внуков, тоже очень послушных и сообразительных, но слушать про это скучно и неинтересно, и я ухожу в свой угол, где у меня в банке из-под чая хранятся всякие ценные ценности: обломок перочинного ножа, колесики, пуговицы и серебряный крестик без колечка, куда просовывают веревочку.
Глава 21
Однажды мама сказала, что завтра мы поедем в Борисово и запишемся в библиотеку. Я давно уговариваю ее поехать в эту таинственную библиотеку, о которой она как-то сама упомянула и забыла, а я не забыл, потому что теперь некому стало читать книжки, да и книжек нет ни одной: все они остались в Борисово у тети Лены.
И вот это завтра наступило.
Мама запрягла Бодю в телегу, на сено посадила Людмилку, а мы с мамой сели на скамеечку, мама взяла вожжи, сказала: «Но! Пошел!», — и Бодя пошагал по улице к реке, затем повернул налево между двумя домами и вышел на дорогу.
И тут мама дала мне вожжи и сказала:
— Ты уже большой, давай правь лошадью. Я в твои годы сено возила и снопы.
И я стал править.
Вообще-то, править Бодей совсем легко: он сам знает, куда ему идти, поэтому идет себе да идет, но если совсем им не править, он может остановиться и приняться есть траву. Поэтому надо все время подергивать вожжами и кричать громким голосом: «Но-ооо! Пошел, старый лентяй!» Боде обидно, когда его так называют, поэтому он сердито фыркает, машет хвостом и шагает без остановок.
Сначала мы ехали вдоль поля с горохом и овсом, потом поле кончилось, лес подступил к самому берегу, а в лесу притаился глубокий и широкий овраг, по дну которого течет ручей, над ручьем висит мостик, в ручье лежат большие мокрые камни, между ними плавают маленькие рыбки. Переезжать через речку надо осторожно, чтобы не свалиться в овраг, и мама берет у меня вожжи.
Переехав через овраг и поднявшись наверх, мы снова оказываемся между полем и рекой, только на этот раз поле засажено репой, у которой листья похожи на листья редьки, а сама она похожа на луковицу. Репу можно есть сырую и печеную. Печеная — она даже вкуснее. Поле заканчивается, и снова к дороге подступает лес. Река все время почему-то заворачивает вправо, а вслед за ней заворачивает и дорога. Под колесами то шуршит песок, то громыхают камушки, то стучат корни деревьев, а где-то кукует кукушка, заливаются дрозды, в кустах у реки щелкают соловьи, высоко над лесом кружит коршун и просит пить.