Перед самой войной почти всю молодежь забрали в армию, а в первые дни войны успели вычистить остальных, так что Лужи сразу же опустели и притихли, на деревенской улице можно встретить лишь женщин, подростков, стариков со старухами да немногих мужиков, не моложе пятидесяти. Филиппу Васильевичу выдали временную броню и в армию не взяли. Он должен был организовать уборку урожая, эвакуацию колхозного имущества и части людей — на случай приближения фронта, и все шло к этому, но в самом начале июля сорок первого фронт встал на какое-то время по Днепру, и казалось, что это окончательно, что немец хоть и близко, но до них не дойдет.
Однако затишье длилось недолго. Немцы неожиданно форсировали Днепр, десятого июля уже были в Валуевичах. Об этом, прикатив на велосипеде, сообщил старший сын Филиппа Васильевича Владимир. Он уверял, что видел немецкие танки и машины на той стороне Студенички, речушки мелкой, но с болотистыми берегами, что танки стоят перед мостками, и солдаты что-то там делают.
— Может, это наши? — не поверил Филипп Васильевич.
— Не, батя, не наши — с крестами.
Филипп Васильевич разослал своих сынов собирать колхозных бригадиров, велел поднимать людей, гнать в лес коров и прочую живность, запрягать оставшихся от реквизиции лошадей, грузить на них самое необходимое, уводить в лес всех, оставив лишь древних стариков да старух: их-то уж наверное не тронут, — да и то лишь потому, что кто-то же должен блюсти деревню, которая без людей быстро придет в разор и упадок.
Филипп Васильевич сам смотался к мосту и некоторое время наблюдал из укрытия, как немецкие саперы укрепляют мост для прохода танков.
— Вот что, — сказал он бригадиру полеводческой бригады Ивану Половичу, сопевшему рядом. — Возьми-ка сколь надо людей из своей бригады и, как стемнеет, мост этот сожги к чертовой матери. Иначе завтра утром немец будет у нас, и мы ничего не успеем…
— А если они не уйдут? Если они всю ночь будут строить?
— А я откуда знаю, уйдут они или не уйдут! — взорвался Филипп Васильевич. — Придумай что-нибудь.
Иван в конце двадцатых служил в Красной армии, и как раз в саперных войсках, незадолго до войны проходил переподготовку, но в сороковом провалился под лед, простыл, получил какое-то осложнение на легкие и отсрочку от армии. Ему, как считал Филипп Васильевич, ничего объяснять и советовать не нужно: сам все знает. Но положение было такое, что саперных знаний оказывалось маловато, и председатель колхоза, нахмуря свой квадратный лоб, посоветовал:
— Завали дорогу на спуске к Студеничке: там деревья сами, почитай, валятся, только корни подрубить… Давно уж надо было их свалить, пока кого не придавило, а теперь в самый раз будет.
Но немецкие саперы на ночь все-таки ушли в Валуевичи, и Иван Полович со своими людьми почти готовый мост сжег и дорогу деревьями завалил тоже.
К удивлению Филиппа Мануйловича не все лужевцы согласились покидать свои дома и бежать в леса, где манной небесной не пахло.
— Чего бежать-то? — говорил, набычившись, Егор Ивашкевич, мужик темный и необщительный, хотя других претензий к нему у председателя колхоза не имелось: работал, как и все, не лучше и не хуже.
— Как это чего? — не понял Филипп. — Ворог же идет лютый, аль не слыхивал, что он в других местах вытворяет?
— Слыхать-то слыхал, а только все это враки. Я немца по Первой мировой помню: народ культурный, берут, конечное дело, себе на пропитание, так свои берут еще больше. А своих баб да ребятишек тащить в леса на погибель не дам. Тут переждем, чем кончится.
— А если начнет насильничать, тогда что? Тогда будет поздно локти кусать.
— Ничего, мы беспартийные, это тебе надо их бояться, а нас им трогать резону нету.
— Ну, смотри, Егорша, как бы потом не пожалеть. Наши скоро возвернутся, что им скажешь? Жил, мол, такая-этакая, рядом с германцами, потчевал их хлебом-солью. Так, что ли?
— Это как получится, председатель. А меня ты не неволь.
И еще несколько семей бежать в лес отказались.
В лесу, верстах в пяти от Луж, на широком взгорке, поросшем вековыми соснами, вырыли землянки, часть глубокого, но узкого оврага замостили сосновыми плахами и перекрыли навесом для скота и лошадей, по ночам, а иногда и днями, убирали хлеб со своих полей, рыли недозрелую картошку и свеклу, и ни о каком партизанском отряде не помышляли: и воевать некому, и оружия — две берданки да револьвер, а более всего — надежда, что Красная армия вот-вот соберется с силами и погонит немца назад. Но время шло, фронт уходил все дальше на восток, прибивались к лужевцам окруженцы и беглецы из концлагеря, что расположился на окраине Валуевичей, стали доходить слухи о партизанских отрядах, действующих на дорогах, сидеть и далее сложа руки не позволяли ни совесть, ни партийный долг, да и оружие стало появляться: пацаны шныряли по местам минувших боев, приносили винтовки, патроны, даже пулемет «максим» приволокли, и удержать их было невозможно. Тогда Филипп Васильевич разбил народ на четыре взвода — два хозяйственных из баб и стариков, два боевых — из мужиков, окруженцев и подростков, взводы разбил на пятерки и десятки, назначил старших, стал обучать ратному ремеслу с помощью приставших красноармейцев, а дальше дело само указало, как себя вести.
Для начала — уже в сентябре — устроили засаду на немецкий обоз, побили десятка полтора фрицев, разжились оружием и лошадьми, но немцы каким-то образом пронюхали, кто нападал и откуда, — не иначе кто-то из своих, оставшихся в деревне, донес, — и через пару дней каратели неожиданно появились недалеко от лагеря. Бой был недолгим и бестолковым, потому что ни опыта боев у отряда не было, ни умения такой бой организовать. Спасло знание леса да наличие лошадей, но не всех спасло, далеко не всех. Потерял в этом бою Филипп старшего из своих сыновей-подростков Володьку, старшего брата Андрея, племянника и сестру своей жены и еще полтора десятка односельчан. В том числе и Ивана Половича. Пришлось бежать, бросив почти всех коров и прочую живность, в самую глушь Монастырского леса, петлять, уходя от преследования, долго приходить в себя после учиненного немцами погрома.
Через несколько дней вернулся Филипп Васильевич с двумя десятками бойцов на старое место… Перед ними открылся обуглившийся лес, взорванные землянки, трупы коров и овец, валяющиеся по всему лагерю, трупы мужиков, женщин и подростков, привязанные к обуглившимся деревьям колючей проволокой, такие же обуглившиеся, как и сами деревья. И видно было, что одних привязали уже после смерти, а некоторых — еще живыми, перед этим срезали с иных кожу ремнями, выжигали звезды, отрезали уши и носы.
Стояли лужевцы и смотрели на своих односельчан и родственников — у кого сын обнаруживался, у кого мать или жена, у кого отец или брат. Смотрели и не верили глазам своим, что такое возможно, что содеяно это человеческими руками. Это ж до какой ненависти к ним, к мирным селянам, да на их же земле, до какого озверения надо было дойти человеку, чтобы сотворить подобное. И не один ведь этим занимался, а многие и многие.
Каменели скулы и высыхали глаза, так и не пролив ни единой слезинки, до боли в ладонях сжимались кулаки. И разве что стон вырвется ненароком из чьей-то груди и тут же оборвется, задавленный.
Филипп Васильевич сам открутил проволоку, принял на руки своего сына Володьку, пошел в лес, не разбирая дороги, не зная, куда идет и зачем, пока его не остановили, не отняли сына и не положили в ряд со всеми остальными в общую могилу. Не было ни речей, ни салютов. Постояли немного над погибшими в оцепенелом молчании, забросали землей и пошли в сторону Луж, почему-то уверенные, что те, кто нападал на них и сотворил такое зверство, непременно находятся там. Или поблизости.
В сумерках приблизились к деревне со стороны леса, а деревни-то и нет: одни лишь обгорелые развалины да черные трубы, точно кукиши, торчат над пожарищем. И ни души.
Нет, потом одна душа все-таки обнаружилась: старый Митрофан Вулович, Однорукий Митрофан, бывший когда-то председателем сельского совета. Когда пришли каратели, он проверял на реке мережи, услыхал оттуда выстрелы, а потом и огонь увидел, полыхнувший до самого неба, да так и таился в прибрежных ивняках, и лишь к утру приблизился к затихшему пожарищу и никого не застал там в живых. С тех пор жил на старой мельнице, прозванной Гаврилиной, надеясь, что придет кто-то из лужевцев, и тогда он поведает об увиденном.
Теперь надо было не просто воевать, а мстить, мстить жестоко и решительно, но тонко и умно, а не как бог на душу положит. И хорошо, что ни в тот день, ни в следующий они не встретили немцев, а то бы вряд ли кто из несостоявшихся еще партизан вернулся в лагерь живым.
Глава 25
Филипп Васильевич шагал впереди отряда, надвинув на глаза капюшон брезентового плаща. Рядом с ним комиссар, секретарь Лужевской партъячейки, он же бывший директор школы-девятилетки Антон Перевозчиков, из Валуевичей. Шли молча, говорить было не о чем: все переговорено за долгие месяцы лесной жизни, и невмоготу по такому дождю. Впереди иногда вспыхнет слабый огонек, померцает трижды и пропадет: это разведка подавала сигнал, что все спокойно и можно продолжать движение.
Вообще говоря, столь настойчивое желание немцев уничтожить отряд Филиппа Мануйловича было для лужевцев неожиданным. Почти год они просидели на одном месте в пятнадцати верстах от пепелища родной деревни, совершая вылазки в соседние районы то за продуктами, то для того, чтобы устроить засаду на дороге, нарушить связь или сжечь какой-нибудь деревянный мост. Случалось, нападали на небольшие тыловые подразделения немцев и полицаев, но если силы оказывались неравными или отпор слишком решительным, тут же уходили в леса, петляли по болотам и буреломам, сбивая погоню со следа. При этом всем отрядом лагерь никогда не покидали, на дело уходило человек пятнадцать-двадцать, и то после тщательной разведки и изучения района предстоящих боевых действий. За эти месяцы многому научились, заплатив за учебу кровью и жизнями своих товарищей.