Он гнал в открытую по берегу речушки, зная, что немцы видят его и могут обстрелять. И было странно, что они не стреляют.
Взлетев на холм и спрыгнув с коня, генерал Вашкевич подошел к Лукину. Закатное солнце освещало высокую фигуру командующего, и Вашкевич впервые заметил, как густо посеребрилась его голова за последние два дня.
— Что случилось? — спросил Лукин, не дожидаясь доклада комдива.
— Надо отложить атаку на утро, товарищ командующий, — ответил тот и тут же начал торопливо доказывать, почему это нужно сделать: — Надо отвести тылы назад, привести в порядок перемешавшиеся части, иначе они или сомнут атакующие полки, или будут расстреляны противником.
— Вашкевич, ты не представляешь всей обстановки, — заговорил генерал Лукин со злой усмешкой на узких губах. — Или мы сегодня, сейчас! прорвемся, или к утру нас сомнут. Немцы знают, что мы здесь. Они знают, что мы готовимся к прорыву. Пока нам противостоят лишь отдельные части. К утру здесь будут танковые дивизии, и нам тогда не пройти. Это ты понимаешь?
— Понимаю.
— А если понимаешь, так иди и прорывайся. Желаю успехов.
— Есть прорываться, товарищ командующий, — кинул руку к фуражке генерал Вашкевич, вскочил на коня и погнал назад.
И опять немцы не стреляли. Или их действительно было слишком мало, или они не хотели раскрывать свои позиции, ожидая атаки. Но теперь это уже не имело никакого значения.
Солнце висело над самым горизонтом. Длинные тени тянулись от деревьев и кустов. Кое-где еще золотились березы на фоне темно-зеленых елей и бурого чернолесья, золотилась пожухлая трава, ни лист не шелохнется, ни травинка. Во всем мире сгустилась такая неподвижная тишина, которая не позволяла поверить, что она вот-вот взорвется грохотом орудий, пулеметными очередями, криками боли и отчаяния. Даже гомон десятков тысяч людей, сгрудившихся на тесном пространстве, затих и как бы затаился. И куда-то исчезли немецкие самолеты, которые весь день бомбили колонны войск, продирающиеся сквозь леса.
Стрелки на часах сошлись на 16–00.
Тотчас же оглушительно рявкнули 152-миллиметровые гаубицы. Им вторили орудия меньших калибров. Полки 2-й дивизии начали выходить из лесу на сырую луговину, примыкающую к реке. На левом фланге шла бригада морской пехоты. Под ногами чавкала вода. Развернуться негде, поэтому шли густыми колоннами, надеясь ими перейти речку и уже за ней начать разворачиваться в цепи.
Генерал Вашкевич видел, как передние ряды вошли в воду там, где места перехода вброд заранее обозначены вешками. Вода после недавно прошедших дождей кое-где доходила до пояса.
Немцы молчали.
Передовые роты, преодолев речку, начали разворачиваться в цепи. Все это делалось под грохот артиллерийской канонады. Едва цепи двинулись к селу, обходя его с флангов, к реке устремился понтонный батальон, который должен наладить переправу для танков, транспорта и других войск. За ними надвигались повозки и сбившиеся в толпы батальоны вторых эшелонов.
Вот тогда-то немцы и открыли огонь.
С окраины села, слева — от леса, справа — с холма ударили пулеметы, счетверенные зенитные установки, минометы и орудия. Вокруг вдруг все замерцало густыми огнями выстрелов; стон снарядов и мин, частые взрывы, визг осколков, свист пуль, яростное дудуканье зенитных установок — все это обвалилось на людей грохотом и ревом, прижало цепи к земле. Вскакивающие кое-где командиры не успевали произнести и двух слов, как тут же падали убитыми.
Наши минометчики выпустили несколько дымовых зарядов, и белые дымы стали медленно наползать на луговину перед селом, укрывая атакующих. Но стрельба со стороны немцев не прекратилась, она даже усилилась. И слышно было, как сзади, в лощине, где яблоку упасть негде от тесноты сгрудившихся людей и лошадей, особенно густо рвутся снаряды и мины, как стонет от боли и ужаса раздираемая ими человеческая масса.
И тогда атакующие поползли. В надвигающихся сумерках зашевелилась трава, густая осока, низкие кусты ивняка. Казалось, сама земля со всем, что на ней росло, двинулась вперед, к окраине села, издавая глухой, отчаянный стон. Атакующие ползли, перелезая через трупы своих товарищей, через раненых, замирали на мгновение в воронках, остро пахнущих сгоревшей взрывчаткой, делали пару выстрелов из винтовки или выпускали короткую очередь из автоматов и ручных пулеметов по светлячкам выстрелов и ползли дальше. С матом, с воем, с хрипом и стонами.
Глава 20
Двадцатитрехлетний командир стрелковой роты лейтенант Скобелев, бывший студент исторического факультета Московского университета, собиравшийся стать археологом, с третьего курса пошедший добровольцем в народное ополчение, полз быстро, хотя, быть может, не впереди всех. Он полз, не оглядываясь, не думая о том, ползет ли за ним его рота или нет: вой и крики, стон и хрип, прорывавшиеся сквозь грохот разрывов и стрельбу, толкали его навстречу огненным сполохам, которые все приближались и приближались. Даже если он полз один, это уже ничего не значило: назад у него дороги не было.
Но не может того быть, чтобы один.
Вчера вечером, когда перед строем полка был прочитан приказ командования на прорыв, встал комиссар полка батальонный комиссар Епифанов, который комиссарил еще в гражданскую, а потом работал преподавателем истории Древнего мира в университете, и сказал:
— Завтра мы должны или прорваться или погибнуть. Другого нам не дано. Считайте, что мы стоим на самом последнем рубеже перед Москвой, и отступать нам некуда. Поэтому коммунисты и комсомольцы должны быть впереди. А если кто хочет вступить в партию большевиков, тот может прямо сейчас подавать заявление. Оно может быть коротким. Примерно таким: «Завтра предстоит решительный и последний бой на прорыв. Хочу в этот бой идти коммунистом». Далее подпись, число, год. Заявления прошу сдавать политрукам роты.
И тогда ротные политруки стали раздавать четвертушки тетрадного листа для заявлений и карандаши. И лейтенант Скобелев тоже взял листок у политрука своей роты Муравейкина, хотя до этого в партию вступать не собирался. И даже не думал об этом. Но не потому, что как-то не так относился к партии и партийности, а просто не считал партийность для себя обязательной, к тому же боялся, что кто-то может обвинить его в карьеризме.
Сегодня все эти соображения остались в прошлом. Сегодня вся его карьера сводилась к тому, чтобы, как верно сказал комиссар, прорваться или умереть. Последнее даже более вероятно: не может так продолжаться долго, чтобы не убило и даже не ранило. Сколько его товарищей-студентов, вступивших в ополчение вместе с ним, полегло на его же глазах. А какие были ребята, какие строили планы на будущее! А ему пока везло. И вот все его будущее сводится к завтрашнему дню — прорваться или умереть. Что ж, умереть коммунистом, пожалуй, даже лучше. Ведь наступит же когда-нибудь это прекрасное будущее, когда будет искоренено все зло на земле и люди станут светлыми и чистыми, как родниковая вода. Ведь должно же когда-нибудь закончиться то, что называется историей: войны, войны и войны, подтверждение чему он не раз находил в древних слоях исчезнувших городов и раскапываемых могил: наконечники стрел, копий, проржавевшие мечи и шеломы, остатки сгоревших жилищ.
Лейтенант Скобелев писал заявление на своей командирской планшетке. Кто-то на прикладе винтовки или автомата. Писал именно те слова, которые были предложены комиссаром. И когда он в раздумье оглядывался, пытаясь отыскать какие-нибудь другие — более сильные, что ли, — слова, ему казалось, что и весь полк склонился к этим четвертушкам белой бумаги в поисках этих слов. Но более сильные слова не находились: наверное, их просто не существовало.
Так что сейчас, на окраине села Богородицкое, оглядываться лейтенанту Скобелеву не было нужды: он был уверен, что рота следует за ним. И где-то рядом младший политрук Муравейкин. Этот тоже назад не повернет.
Солнце уже село, но небо продолжало светиться, и землю накрыл сиреневый сумрак, размывший предметы и расстояния. Горели избы. Черный дым поднимался к небу. Внизу, у земли, было почти темно. Там и сям докуривали свои белые дымы специальные мины.
Лейтенант Скобелев заполз в канаву, тянущуюся вдоль улицы села, пополз по ней. На него медленно надвигались закрывающие небо черные громады изб и деревьев, казавшиеся таковыми от земли. Уже слышно, как звенят пустые гильзы, выбрасываемые немецкими пулеметами. Слышны чужие отрывистые команды. Длинные факелы огня, выплевываемые стволами пулеметов, рвут на части зыбкую еще темноту. До них не больше двадцати метров.
Скобелев отцепил от пояса у себя за спиной две гранаты — лимонки. Зубами вырвал кольца и швырнул их одну за другой в этот самодовольный звон пустых гильз, отрывистых команд и пляшущего пламени.
Взрыв! Еще один! Еще и еще! И рядом и дальше.
— А-аа! — закричал, вскакивая на ноги, лейтенант Скобелев в жутком отчаянии, не чувствуя страха, а одно лишь желание дорваться до тех, кто с таким презрительным самодовольством убивает его товарищей, испытывая к убийцам одну лишь лютую ненависть.
И сзади, и рядом тоже закричали, и теперь уже густой треск выстрелов и взрывов гранат покатился по улицам села, сметая все на своем пути.
Яркие вспышки фар ослепили неожиданно, но Скобелев успел упасть и откатиться за угол сарая. Послышался лязг гусениц, безостановочно долбил крупнокалиберный пулемет, затем там вспыхнуло яркое пламя, осветив немецкий танк. Но за ним ползли другие. Ползли напролом через огороды, подминая под свои стальные туши деревья, изгороди, сараи, людей.
Рядом упали двое в черных бушлатах с длинным противотанковым ружьем. Выстрел — и танк закружился на месте. Еще выстрел — он задымил и замер. Открылся люк, из него вместе с черным дымом полезла черная фигура. Скобелев короткой очередью заставил ее обвиснуть — половина туловища в танке, половина снаружи. Затем вскочил на ноги, что-то крикнул бойцам, махнув рукой в сторону центра села, и они уже втроем побежали к церкви, колокольню которой сорвало тяжелым снарядом.