ми. Но все ухищрения оказались напрасными: на дальних холмах, где расположились немцы, засекли одиноких путников — и первая мина, противно и жутко провыв свою зловещую песню, шлепнулась метрах в ста впереди и чуть сбоку, выплюнув седое облачко дыма и выбросив в воздух комья земли и травы, словно только за этим и прилетела.
— Быстрее, товарищ интендант! — крикнул младший сержант. — Тут скоро траншея будет. — И ловко поскакал вперед, не очень-то заботясь о товарище интенданте.
Захлебываясь воздухом, который застревал в горле и никак не хотел идти в легкие, Алексей Петрович бежал вслед за младшим сержантом, стараясь не отставать, прыгал через бомболомины, воронки и канавы и думал, что вот добежит вон до того дерева с отбитой верхушкой, упадет и никуда больше не побежит. И вообще на эти чертовы позиции ездить ему совсем не обязательно, как не обязательно доказывать каждому встречному, что он не трус и от опасностей бегать не собирается. Лучше держаться от пуль и снарядов подальше, чем вот так вот нестись черт знает куда, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди или остановится.
Вторая мина ударила сзади метрах в тридцати, но Алексей Петрович как-то не очень обратил на нее внимание, занятый бегом и прислушиванием к своему бедному сердцу, но бегущий сзади автоматчик сбил его с ног и накрыл своим телом. Полежали немного, поднялись, потрусили дальше.
Снова завыла мина, Алексей Петрович уже сам шлепнулся в грязь, хватая ртом неподатливый воздух. Мина взорвалась правее метрах в двадцати. Провизжали осколки.
Снова вскочили и побежали. Сердце билось в висках. Мало он бегал от немцев и каких-то полицейских, скитаясь по немецким тылам, так еще и на своей территории должен делать то же самое. Нет, с него хватит: не мальчик да и к бегу совсем не приспособлен.
Младший сержант вдруг пропал из виду, бегущий сзади автоматчик поотстал, и Алексей Петрович, почти ничего не видя залитыми потом глазами, тут же провалился в яму, оказавшуюся входом в траншею, укрытую ветками и дерном. Он ударился грудью и лицом о противоположную стенку, охнул и сел на дно, тяжело дыша и глотая кровь, хлынувшую из носу.
Кто-то прижал к его носу мокрую тряпицу, пахнущую болотом, и посочувствовал:
— Эка вы, товарищ командир, как неловко, однако, приложились: кровь-то так и хлещет, язви ее в душу. Голову, голову поднимите… Вот та-ак, во-от, — ворковал над ним участливый голос. — Маненько посидите — и все как рукой сымет. Нос — это что! Это пустяки. Вот если б мина рядом гвозданула, тогда пиши отходную, а так посидите малость и пойдете дальше.
Алексей Петрович открыл глаза и увидел рядом небритого дядьку в ватнике защитного цвета. Оба провожатых стояли в стороне, курили и смотрели на Алексея Петровича так, как смотрят на ненужную вещь, которую совсем не жалко выбросить. Такой взгляд на себя Алексей Петрович видел не впервой. Это был взгляд человека с передовой на тыловика, из-за которого лишний раз приходится вылезать из теплой землянки и рисковать жизнью. Сердиться на этих Сусаниных не было никакого смысла, зато следующий раз надо повнимательнее приглядываться к людям, чтобы рядом оказался человек, для которого твоя судьба не безразлична. Или хотя бы готовый выполнять приказы своего начальства: проводить и доставить в целостности и сохранности. Впрочем, сержант телом своим все-таки прикрыл заезжего корреспондента — и это говорит в его пользу, однако мина то ли не сработала, то ли померещилась, а там — черт ее знает!
И Алексей Петрович, отвернувшись от провожатых, спросил у дядьки:
— Скажите, пожалуйста, как мне пройти на капэ полковника Сменщикова?
Дядька глянул удивленно на Алексея Петровича, затем на провожатых, смекнул, в чем дело, и, показав рукой в полумрак хода сообщения, посоветовал:
— А вот все прямо и прямо. Потом направо. Там и будет это самое капэ… — Однако, что-то мучило этого добродушного дядьку, что-то здесь было по его разумению неправильно, и он добавил: — Так вот же, товарищ младший сержант — они знают. И пароль… Без паролю вас не пустят.
— Какой пароль, товарищ младший сержант? — стараясь придать своему голосу командирскую строгость, обратился Алексей Петрович к провожатому.
— Мы вас доведем..
— Здесь останетесь, — отрубил Задонов. — Без вас найду.
Младший сержант равнодушно пожал плечами, произнес:
— «Слава». Отзыв — «Можайск». Только мне приказали…
— Выполняйте последнее приказание!
— Есть выполнять последнее приказание! — дернулся младший сержант и обиженно закусил губу.
Глава 27
Командный пункт дивизии полковника Сменщикова представлял из себя землянку в обычные три наката, расположенную на скате холма. В землянку вел длинный, извилистый и узкий — двоим едва разойтись — ход сообщения, прикрытый сверху ветками и дерном. Корреспондента «Правды» здесь ждали, предупрежденные из штаба армии, хотя сам новоиспеченный полковник Сменщиков особых восторгов не выказывал, был сух, предупредителен, прежде чем ответить на вопрос, дергал себя за седой ус и косился на своего комиссара по фамилии Рудько, проявлявшего чуть большее радушие к столичному гостю.
Оба, командир дивизии и комиссар, были примерно одного возраста — лет за сорок с небольшим, на лицах обоих лежала та усталость, которая копится быстро, но от которой избавляются годами, из чего наблюдательный Алексей Петрович сделал вывод, что его собеседники хлебнули лиха выше головы и как раз там, где эта усталость может появиться за несколько недель, а то и дней. Ему даже показалось, что он видел кого-то из них в Березниках. Впрочем, там все выглядели одинаково, как будто их специально усредняли и подгоняли друг под друга, лишая индивидуальных черт.
Пока два расторопных пожилых дядьки, очень похожих на того, что дежурил у входа в траншею, в белых замурзанных куртках поверх гимнастерок, накрывали на стол, разговор не клеился и вертелся вокруг недавних боев.
— Вам повезло, — говорил Сменщиков усталым голосом. — Два часа не прошло, как отбили очередную атаку. Вчера они атаковали танками при поддержке пехоты, сегодня наоборот — пехотой при поддержке немногих танков. Атаковали лениво, без обычной настойчивости. Артподготовка тоже была слабой. Ясно, что танки и артиллерию перебрасывают в другое место, будут пробовать прорваться там, а нас пытаются сковать, лишить маневра. Моя дивизия стоит не на главном направлении, основные бои идут вдоль Старой Смоленской дороги, если немцы там прорвутся, нам придется отходить, чтобы не оказаться в окружении. — Помолчал, подождал, пока вышли дядьки, предложил: — Прошу к столу. Мы еще не обедали, вас ждали. Так что заодно и поговорим…
И крикнул кому-то, кто находился за брезентовым пологом:
— Рамишев! Давай к столу! Обед стынет.
Вошел Рамишев, очень крупный мужчина, лет на пятнадцать моложе комдива и комиссара, совсем другой человек по складу и, видать, по жизненному опыту.
— Мой начштаба майор Рамишев, — представил его Сменщиков. — До сорок первого года работал в генштабе, теперь вот в дивизии. На нем все и держится.
Рамишев смущенно улыбнулся, пожимая руку Задонова, пробормотал:
— Товарищ полковник явно преувеличивает. Просто я — сравнительно грамотный оформитель его приказов и распоряжений.
— Не прибедняйся, Рамишев. Идея мертва, пока она не примет практически пригодную форму. А форма эта означает, что каждый солдат должен знать свой маневр. Командир — тем более. И все это зависит от знаний и головы начштаба. А то товарищ корреспондент подумают, что у нас штаб существует лишь для мебели.
— Не подумаю, — сказал Алексей Петрович. И уточнил: — Более года назад подумал бы, а за это время тоже кое-чему научился.
— И где же учились?
— Сперва на финской, потом… вот уже четвертый месяц учусь на нашей собственной глупости.
— Да, на финской было чему поучиться, а глупости везде много. — Сменщиков подергал свой ус, но тему развивать не стал и предложил: — Тогда приступим к трапезе, а то немец может не дать нам спокойно пообедать.
— Даст, куда он денется, — уверил комиссар, разливая по стаканам водку. — Следующую атаку надо ждать не ранее семнадцати часов. — И пояснил специально для Алексея Петровича: — В последнее время немец особенно настойчиво атакует в сумерках или даже в темноте. Меняет тактику. И, должен сказать, делает это весьма профессионально, то есть согласованно с артиллерией, а если погода позволяет, то и с авиацией. И вот что интересно: просачивается в наши боевые порядки отдельными группами, поднимает такую трескотню, что начинает казаться: всё, окружены, давай бог ноги. Таким вот макаром пробует вызвать панику и дезориентировать. Раньше это ему вполне удавалось, сейчас и мы кое-чему научились: действуем против него отдельными группами автоматчиков и гранатометчиков, доказываем, что и мы не лыком шиты, а стенка на стенку мы сильнее, тут мы спуску не даем.
— Да, — поддержал Сменщиков своего комиссара. — Учимся помаленьку, изживаем собственную глупость, как вы изволили выразиться. Бог даст, и научимся. А там и войне конец.
— И когда этот конец наступит? — спросил Алексей Петрович, заедая водку соленым огурцом.
— Не сегодня и не завтра, — дипломатично ушел Сменщиков от прямого ответа. Затем все-таки решил уточнить, заметив разочарованный вид московского гостя: — Думаю, года два-три придется с ним повозиться, пока совсем не научимся.
— Или пока он не выдохнется, — вставил комиссар.
— Не без этого. Но выдохнется он не скоро: вся Европа на него работает, и в войсках кого только нет, начиная от французов, кончая иными братьями-славянами. Еще столько вдов и сирот наплодим, что вся Россия слезами умоется, — заключил Сменщиков так уверенно, точно дано ему было такое зрение — видеть на два-три года вперед.
— Нового командующего фронтом видели? — спросил комиссар, благоразумно меняя тему разговора.
— Встретил на дороге, — ответил Алексей Петрович.
— Как он вам показался?
— Так он мной не командует, — тоже ушел Задонов от прямого ответа, вспомнив уклончивый разговор с майором Кругликовым. — Не мне о нем и судить.