— Всю противотанковую артиллерию у нас забрал, — вставил наболевшее Рамишев.
— Мелко плаваешь, академик, — не поддержал своего начштаба Сменщиков. — Значит, туго у нас с противотанковой артиллерией, если он по отдельным батареям ее считает. Будь я на его месте, тоже забрал бы. Сейчас немец попрет на Можайск, а пуще того — по флангам ударит всей своей мощью. Если там не удержим, Москве не устоять. Тут каждую пушку считать станешь, не то что батареи. — И, обернувшись к Алексею Петровичу: — Отступали, столько всего бросили с перепугу и от невозможности вывезти, вряд ли когда сосчитаем, а теперь вот… поштучно. Вечно у нас так.
— Вот вы со своим полком станцию брали, — повел свою тему Алексей Петрович. — Было ли что-то такое, что отличало этот бой от других?
— Так все бои чем-то отличаются друг от друга, — уверенно, как о давно известном, произнес Сменщиков. — Там мы атаковали при поддержке роты танков. Одиннадцать машин, среди них один КВ и одна тридцатьчетверка. Пехота впереди, танки чуть сзади. Как огневая точка противника себя проявила, танк ее прямой наводкой жах! — точки нету. И потом четыре дня держались, силы немцев на себя оттягивали. И все благодаря танкам. Без них все было бы по-другому.
— И нелетной погоде, — добавил начштаба.
— Так вас специально бросили, чтобы вы оттянули на себя противника? — не поверил Алексей Петрович.
— Специально, — уверенно подтвердил Сменщиков. И все же поправился: — Мы, разумеется, этого не знали. Приказ был взять станцию и держать до подхода основных сил дивизии. А потом, когда нас отрезали от своих, поступил приказ держаться до последнего бойца и патрона. Вот тогда я и понял, для чего мы брали станцию. Даже если бы немец знал, что мы отвлекаем на себя его силы, он все равно нас в покое не оставил бы: мы у него как кость в горле торчали, потому что и железную дорогу, и шоссе перекрыли, лишив его маневра вдоль фронта. Ну и… держались: больше половины полка там полегло. Зато, как я потом узнал, из окружения вырвалось несколько наших дивизий… Вернее, то, что от них осталось, — поправился полковник Сменщиков, а затем продолжил: — А все потому, что немец ослабил на них давление и разжижил стягивающее окружение кольцо. Значит, не зря мы там зубами и когтями держались за эту станцию.
— А как вам удалось вырваться?
Сменщиков усмехнулся в усы.
— Хитростью. Как только получили приказ на прорыв, так сами оповестили немцев, что наша задача состоит в том, чтобы продолжать стоять насмерть и никуда со станции не уходить. Ну, он и поверил, немец-то. Ночью снял несколько батальонов с разных участков и сосредоточил их на двух направлениях, чтобы, значит, рассечь наши порядки. На это мы и рассчитывали. Следили за ним во все глаза и уши. И как только узнали, что на некоторых участках против нас лишь сторожевые охранения, под утро ударили, смяли их и ушли в леса. Так вот и вырвались.
— И много людей вышло к своим?
— Чуть больше роты, — погрустнел Сменщиков.
— Так и полк у нас был двухбатальонного, и те не полного, состава, — заметил комиссар Рудько.
— И вы там были? — удивился Задонов.
— А мы с ним как нитка с иголкой, — усмехнулся Сменщиков. — Вместе в кавкорпусе служили, вместе уголек в Воркуте рубили, вместе полком командовали, а теперь вот дивизией. — И пошутил: — Видать, моя фамилия где-то и читается как двойная: Сменщиков-Рудько. Иначе давно бы разделили.
— Ладно тебе, — добродушно проворчал комиссар. — Товарищу корреспонденту это совершенно не интересно.
— Почему же? — вдруг осмелел Алексей Петрович. — Настанет время, когда и об этом надо будет рассказать без всяких прикрас. Не мне, так другим.
— Да-а, из песни слов не выкинешь, — качнул головой Сменщиков и велел: — Давай, комиссар, еще по маленькой, да за работу.
Глава 28
Немцы атаковали в семнадцать-пятнадцать, когда сумерки окутали землю. Даль стала зыбкой, окопы, протянувшиеся изогнутой линией метрах в трехстах от капэ на возвышенном берегу ручья, темные громады танков, подбитых в предыдущие дни, — все это потеряло четкость очертаний, зато стали видны пульсирующие зарницы от выстрелов немецких батарей.
В атаку немцы пошли почти одновременно с огневой подготовкой. Пехота жалась к танкам, прикрываясь ими от осколков. Разрывы мин и снарядов, отплясав свой танец над нашими окопами, медленно наползали на скат высоты, где расположился командный пункт дивизии, а танки и пехота уже подходили к самым окопам. Танков было не много — штук двадцать, и это были совсем другие танки, каких Алексей Петрович еще не видел: высокие, пузатые, неуклюжие.
— Танки-то французские, дрянь танки, если сравнивать с немецким Т-IV, — кричал в ухо Задонову комиссар Рудько. — А вон те, что правее, три штуки… Видите? Это чешские. Явный признак, что мы стоим не на главном направлении.
— А экипажи? — спросил Алексей Петрович.
— Экипажи тоже не немецкие. Как правило — чешские же. Или французские. Но бывают исключения…
Стена разрывов подобралась к командному пункту, один из снарядов разорвался в десяти метрах от смотровой щели — Алексей Петрович и Рудько одновременно присели, опаленные горячим дыханием взрыва.
— Уже не впервой таким вот манером атакуют, — прокричал комиссар Рудько, вскакивая на ноги и помогая подняться Задонову. — Тут хорошая выучка нужна и артиллеристам, и пехоте. А выучка у них первоклассная. Видите, как умело они используют складки местности? И это, доложу вам, не трусость, а трезвый расчет. Нам до этого еще далеко. Однако и мы не лыком шиты. Танки пехота пропустит, здесь специальные группы истребителей танков у нас рассажены по норам. Между норами противотанковые мины на веревочках в мешках уложены. Как танк выходит на линию этих нор, из той норы, что ближе к танку, мину подтягивают под самую гусеницу. Вот эти танки, — показал он рукой на черные громадины, похожие на копны прошлогодней соломы, все таким вот макаром остановлены. Два из них зарыли в землю — вон башни торчат! Видите? И сами танки на ходу, и боеприпас имеется. И сейчас все разыграется, как по нотам. Вон, смотрите! Видите, Алексей Петрович? Нет? Да вон же, чуть правее!
Немецкий танк перевалил через окоп, прополз метров двадцать и вдруг его охватило красноватым пламенем.
— Бутылку бросил кто-то, — подосадовал Рудько: так ему хотелось, чтобы журналист увидел своими глазами и оценил изобретательность бойцов его дивизии.
Но другие танки дальше не пошли, они утюжили окопы, иногда вертясь на одном месте, словно поджидая пехоту. Однако пехота залегла, и танки остались одни, без всякого прикрытия.
Задымился еще один, за ним еще сразу три, остальные стали пятиться, огрызаясь огнем из пулеметов и пушек.
— Ага, не нравится, мать вашу берлинскую! — радовался комиссар, приплясывая возле узкой смотровой щели. — Погодите, время придет, еще не так навтыкаем, еще почешетесь!
Из угла, где сидели телефонисты, слышался голос полковника Сменщикова:
— Атака противника захлебнулась, товарищ третий! Пять танков горят прямо на линии наших окопов… Танки французские и чешские. Нет, не дали… Отходить? Понятно, будем отходить. На Теряево? Понятно. Будет исполнено, товарищ третий.
— Вот так уже который раз, — покачал круглой головой Рудько. — Слава богу, на этом рубеже три дня дрались, и неплохо дрались, а то придем на новый рубеж, окопы понароем, землянок, дотов понастроим, пальнем разок и дальше. Не война, а сплошное землекопство, — говорил он, прислушиваясь к тому, что говорил по телефону комдив, отдавая распоряжение полкам на отход. — Где-то ж должен он остановиться, где-то же уткнется мордой в грязь, мать его, Гитлера, в гроб по самую маковку!
«Все живут этой уверенностью, — подумал Алексей Петрович, слушая комиссара Рудько. — А коли в людях есть эта уверенность, то непременно уткнется немец мордой в грязь. Или в снег».
Оставив в окопах реденький заслон, призванный создавать у немцев впечатление, что русские никуда не ушли, полки один за другим покидали позиции, вытекая из них, как вода из дырявого ведра — понемногу и незаметно.
Первыми капэ покинул штаб дивизии, вслед за ними ушел комиссар, весело распрощавшись с Алексеем Петровичем и пообещав встретиться во время наступления, а полковник Сменщиков все не уходил, звонил в полки и батальоны, на оставляемые позиции, выслушивал, произносил несколько малозначащих для постороннего человека слов и, казалось, никуда не собирался уходить.
Алексей Петрович, хотя и был уверен, что полковник уйдет вовремя и не самым последним, однако через какое-то время почувствовал тревогу и, чтобы не показать ее Сменщикову, курил и пялился в темноту осенней ночи, время от времени нарушаемую вспышками выстрелов и мертвенным светом ракет.
Из наших окопов тоже постреливали, но ракет не пускали. Светящиеся пунктиры пулеметных трасс прорезали темноту и угасали в ней без всякого, казалось, смысла. Иногда прозвенит в воздухе мина, и сухой взрыв, похожий на кашель чахоточного, вспугнет привычные звуки ночи — и тоже без всякого смысла.
Не было смысла и в сидении в опустевшем блиндаже корреспонденту «Правды», но что-то удерживало здесь Алексея Петровича, хотя знал, что никто бы не осудил его, если бы ушел вместе со штабом.
Он не сразу заметил, что наступила тишина, полная тревоги и ожидания: ни выстрела, ни пугливого света разгорающейся ракеты. Может, немцы почуяли неладное и выслали к нашим окопам дозоры? Может, они подползают сейчас в темноте к их блиндажу и вот-вот с треском растворится дверь и влетит сюда граната, ударит длинная автоматная очередь? Все может случиться в такую бессмысленную ночь.
Алексей Петрович зябко передернул плечами.
И тут со стороны наших окопов донесся тоненький, саднящий звук гармошки, точно кто-то грубый и неумелый взял инструмент и тряхнул его несколько раз по злобе или от скуки. Но вслед за этими странными звуками вылепилась из тьмы немудрящая мелодия плясовой, и даже отсюда чудилось, как кто-то там ходит п