— Вставай, Лен! Вставай!
— Что, пора уже? — как обычно спрашивает та, тянется под одеялом, затем резко спускает ноги, сует их в шлепанцы и бежит в сени, где стоит отхожее ведро.
Мария наливает воду в умывальник, споласкивает лицо, вытирает его вафельным полотенцем, затем идет к печи, открывает заслонку и достает из печи чугунок с кашей из размолотой пшеницы.
Глава 4
Вот уже четвертую неделю бойцы отдельного рабочего батальона роют окопы на правом берегу реки Сходня у деревни Гаврилково, живут по соседству в доме отдыха на казарменном положении, учатся воевать. Если посмотреть на карту, то это почти напротив Северного речного вокзала. На небольшой возвышенности устроены доты и землянки, установлены деревянные и бетонные надолбы, сваренные из трамвайных рельсов противотанковые ежи, натянута колючая проволока, здесь же обучаются борьбе с танками и пехотой противника. На весь батальон имеется около сотни винтовок, два станковых пулемета и штук десять ручных, четыре нагана. Чтобы обучение давало хоть какой-то результат, сами смастерили деревянные винтовки, с ними маршируют и кидаются в рукопашную на соломенные чучела; на деревянную основу насадили кусок трубы — получились гранаты, ими разят деревянные макеты танков.
На стрельбище роты выходят по очереди, каждому для стрельбы выдается по три патрона, после чего винтовку надо разобрать, почистить и смазать. Винтовки не только советские, но и английские, французские. Есть несколько штук немецких и даже японских. Пулеметчики тоже по нескольку раз в день собирают и разбирают пулеметы, так что их затворы блестят как новогодние игрушки, отполированные десятками рук.
Все чувствуют неполноценность такого обучения, ворчат и надеются на лучшее.
Командует батальоном бывший начальник склада готовой продукции обувной фабрики пятидесятишестилетний Степан Демидович Бородатов, воевавший в Первую мировую прапорщиком, а в Гражданскую — от командира роты до командира полка. Комиссаром батальона назначен секретарь парторганизации овощной базы Виталий Семенович Кумов, тоже когда-то воевавший с белыми. Батальон сводный, набран с разных заводов, фабрик, овощных и торговых баз, из научных институтов — откуда по роте, по взводу и как придется из тех остатков рабочих и служащих, научных работников, преподавателей и студентов, кто по тем или иным причинам задержался в Москве и не попал в первую волну эвакуации. Никого идти в батальон не принуждали, каждый ставил свою фамилию в списке самостоятельно.
Андрея Задонова, сына погибшего в тридцать седьмом Льва Петровича Задонова, три года после окончания института проработавшего на заводе имени Серго Орджоникидзе и доработавшегося до должности начальника механического цеха, на фронт, когда в Москве формировали первые дивизии народного ополчения, а было это еще в июле, с завода не отпустили.
— А вы знаете, что говорят рабочие, которые записались в ополчение? — спросил Андрей у директора завода, пятидесятилетнего Гаврилу Севостьяновича Булыжникова, буравя его ноздреватое лицо своими цыгановатыми глазами.
— И что же они говорят?
— Что начальство бежит из Москвы, а они, рабочие, должны защищать квартиры этого начальства.
— Если слушать всех провокаторов и паникеров, то и мне надо записываться в ополчение, — проворчал директор, который уже порядком устал от совестливых добровольцев из числа инженерно-технических работников. — А кто, спрошу я вас, молодой человек, будет снабжать Красную армию оружием и боеприпасами? Кто будет руководить производством? Кто будет налаживать это производство на новом месте, и так, чтобы качество продукции было не хуже, чем здесь, в Москве? Вас пять лет учили не для того, чтобы вы свои знания бросили коту под хвост и опустились до положения, при котором и двух-трех месяцев хватит, чтобы научиться убивать и чего там еще.
— Я в институте проходил военную подготовку, — не сдавался Андрей. — Лето проводил в военных лагерях, я умею стрелять из всех видов стрелкового оружия, знаю минное дело, артиллерийское, у меня первый разряд по боксу. В армии я не стану обузой. Более того, я смогу лучше многих других обучить вчерашних рабочих военному делу, потому что знаю, что может рабочий человек, на что он способен.
— Ну, милый мой, вы слишком самонадеянны — лучше других! Эка хватили! Ополченцев будут обучать командиры Красной армии, профессионалы, а вы все-таки любитель, и не более того.
— Ученых принимают в ополчение, артистов, музыкантов. У меня дядя — писатель, и тот на фронте с самого начала, — пошел Андрей с последнего козыря. — А я, его племянник, должен, по-вашему, окопаться в тылу? И как я буду смотреть людям в глаза после войны?
— Вот что, Андрей Львович, — потерял терпение директор. — Ваш дядя, во-первых, не воюет, а пишет; во-вторых, еще неизвестно, где будет труднее: в тылу или на фронте; в-третьих, записаться может кто угодно, да не всех пошлют на передовую. Пустой разговор! У меня распоряжение Цэка партии и лично товарища Сталина: специалистов на фронт не отпускать. Каждый должен делать свое дело.
Андрей Задонов дошел до райкома партии, но ничего не добился: вы нужны заводу, Родине, следовательно, армии и народу там, где всего больше можете принести им пользы. Все, и никаких разговоров. Иначе будете считаться дезертиром.
И Андрей сдался.
А через месяц началась эвакуация заводов в глубь страны.
Оборудование, станки и механизмы демонтировались, грузились в вагоны, отправлялись на Восток. Туда же эвакуировались рабочие и инженерно-технический персонал вместе с семьями. Андрея назначили членом штаба по эвакуации, работал он по двадцати часов в сутки. Немцы бомбили Москву.
И вот, когда был отправлен последний эшелон, всем оставшимся неожиданно предложили на выбор: или эвакуация, или рабочий батальон. Почти все выбрали второе.
Андрея Задонова назначили командиром роты. В роте три взвода, каждый из шестидесяти человек. Три роты составляют батальон. А еще разведчики, кошевары, повозочные, итого — около семисот человек. Обещали батальону со временем придать саперов и связистов, а пока, за отсутствием таковых, сами обучались минному делу, оказанию первой помощи раненым, организации связи и работе с телефонными аппаратами: обещанного, как известно, три года ждут.
Андрей оказался почти единственным из командиров рот, кто более-менее знал военное дело применительно к современным условиям боя. Поэтому поначалу учил всех и всему сразу, что знал сам. Но в конце третьей недели в батальон прислали командиров рот и взводов, выписавшихся из госпиталей и уже понюхавших пороху. Они-то и взяли на себя все обучение ополченцев. Тогда же Андрея с ротных понизили до взводного, а командиром роты стал старший лейтенант Олесич, с лицом топориком и бегающими светлыми глазами.
— Ну, покомандовал, и будя, — сказал Олесич, кривя остренькое свое лицо снисходительной усмешкой, когда Задонов познакомил его с ротой. — Командовать ротой — это тебе, паря, не бумажки писать. Тут злость нужна и… это самое… безжалостность. А ты, йёнт: ноги натерли. Как это так: ноги натерли? А куда, йёнт, смотрел взводный? А ротный? Они у тебя портянки заворачивать не умеют, а ты — тактика ближнего боя! Сказанул, йёнт! Зачем, спрошу я тебя, рядовому красноармейцу тактика? Она и взводному не нужна. Дело взводного, йёнт, поднять людей в атаку, показать личный пример, достигнуть вражеских окопов, и — коли, руби, режь. Какая тут, йёнт, тактика? Взводный живет одну атаку. Ротный — две-три. В лучшем случае — ранят. Обычно — наповал. А ты говоришь — тактика. Чушь это, йёнт. Я от тебя, профессор, буду, йёнт, требовать, чтобы твои бойцы умели быстро ходить и бегать, не терли ноги и в строю выглядели орлами. А то они у тебя, йёнт, ходят, как гуси беременные. Ты у меня смотри, йёнт, я не потерплю, чтобы, это самое… всякие там штучки. Я, брат, два раза раненый, за себя, йёнт, не отвечаю. Все понял?
Еще никто и никогда так по хамски и с таким унижением человеческого достоинства не разговаривал с Андреем Задоновым. Он слушал Олесича, бледнел, до боли в пальцах сжимал кулаки. Его не столько обидело, что понизили до взводного, сколько презрительное к себе отношение этого солдафона. И не только к себе, но и ко всем остальным.
Они только что распустили роту, которой был представлен Олесич в качестве ее нового командира, стояли под старым дубом, но кругом сновали бойцы по своим делам, и разговор шел на пониженных тонах.
— Я все понял, товарищ старший лейтенант, — выдавил из себя Андрей каким-то деревянным голосом. — Я понял, что вы хам, что на людей вам начхать, что командовать людьми вы не имеете права.
— Ч-что т-ты с-сказал? — вдруг начал заикаться Олесич, уставившись на Задонова побелевшими от бешенства глазами. — Да я т-тебя… по з-законам в-военного в-времени… А ну п-пойд-дем, п-пот-толк-куем. — И потянул Задонова за рукав в глубь леса, на опушке которого строились оборонительные укрепления.
Задонов отбросил его руку, пошел первым. Он был весь в мать: быстро загорался, не скоро остывал. На сей раз ему хотелось раз и навсегда установить между Олесичем и собой ту дистанцию, которая бы не позволяла ротному по хамски относиться к своему подчиненному.
— Стоять! — вскрикнул сзади Олесич высоким истерическим голосом, когда они вышли на небольшую полянку, окруженную со всех сторон непроницаемыми кустами лещины.
Задонов встал и повернулся к нему лицом.
Тот приблизился, схватил Андрея за отвороты телогрейки, потянул вверх.
— Ты думаешь, напугал меня! — зашипел он в лицо. — Меня, боевого командира! Да я смерти сто раз смотрел в лицо, и чтобы такого слизняка, йёнт… Да я тебя, йёнт… Да ты у меня, йёнт… сапоги, йёнт, лизать мне будешь! На одной ноге, йёнт, вертеться! Мразь! Говно! Удавлю!
И тут же осел от двойного удара по почкам, хватая ртом воздух и с детским удивлением глядя снизу вверх на Задонова.
— Следующий раз получишь по морде! — пообещал Задонов, одернул ватник, поправил кобуру и пошел назад, всем телом своим ожидая, что сзади щелкнет курок и раздастся выстрел. Но ни щелчка, ни выстрела не последовало.