«О, майн гот!» — пробормотал генерал засыпая, так и не решив, с какой просьбой обратиться к Всевышнему: просьб накопилось так много, что одно перечисление их утомит кого угодно.
Наблюдатели, одетые в летние шинели, обмотанные чем попало, отворачивались от морозного ветра, терли кулаками слезящиеся глаза, топали сапогами по заледенелому дну окопа, ожидая смены. Из землянок несло запахом тушенки и ячменного кофе.
— Ганс, ты ничего не слышишь? — спросил ефрейтор Бергман рядового Ротберга.
Ротберг отогнул наушник, подставил ухо пронизывающему ветру.
— Ничего, Густав. Ветер, черт бы его побрал! — просипел Ганс сквозь вафельное полотенце, которым обмотано его лицо до самых глаз. Затем спросил: — Сколько у нас осталось до смены?
— Еще полчаса.
— Курить хочется, — пожаловался Ганс.
— Мне и самому хочется. А больше всего согреться возле печки, потом дернуть шнапсу, а уж потом… — Кольбер не договорил и снова прислушался. — Нет, черт побери, там, впереди, что-то гудит! — воскликнул он.
— Да, похоже, — согласился рядовой Бергман.
Они еще несколько минут прислушивались к нарастающему гулу, пока не разобрали в нем отчетливый рык танковых двигателей.
— Панцерн! — вскрикнул Кольбер. — Русише панцерн! Ракету!
Белая ракета взлетела к небу, и тут же пропала, лишь мутное пятно то разгоралось, то снова угасало в снежной мгле, отмечая ее движение. Выстрелы и ракеты покатились вдоль линии обороны, выталкивая из землянок пехотинцев и артиллеристов.
Прошло еще несколько минут — и вот из снежной метели, точно призраки из преисподней, стали вылепливаться белые махины танков со скошенными башнями, облепленные людьми в белых масхалатах.
— Фойер! — прозвучали первые команды.
Ударили тридцатисемимиллиметровые противотанковые пушки, задудукали крупнокалиберные пулеметы, затрещали автоматы. Людей в белом точно ветром сдуло с танков, но те даже не остановились, продолжая нестись на предельной скорости к немецким окопам, стреляя из пулеметов и орудий. Было слышно в этой кутерьме боя, как с визгом отлетают от брони русских танков снаряды противотанковых пушек, как дробно хлещут по ней пули крупнокалиберных пулеметов.
— Мой бог, они не пробиваемы! — вскричал в отчаянии кто-то из артиллеристов, видя, как стремительно увеличиваются в размерах русские танки, точно сама смерть, несущиеся на окопы в лязге гусениц и реве моторов.
И дивизия дрогнула и побежала, объятая не рассуждающим ужасом. Через час дивизия перестала существовать.
Когда Гудериану доложили об этом невероятном факте, до сих пор не имевшем места в доблестной германской армии, он понял, что стойкость солдат вверенных ему войск упала до самой низкой черты, что наступление на Москву захлебнулось, что надо отступать, иначе от его дивизий не останется ни одного танка, ни одного солдата. Тем более что в тылу все еще держится непокоренная Тула, которую так и не удалось взять в кольцо плотной осады. А главное, русские действительно кое-чему научились, и, что более всего поразительно, их армия не разбита, она существует и даже усиливается, несмотря на понесенные ужасные потери. Об этом Гудериан доложил командованию фронтом, но командование приказало продолжать наступление.
— Я не требую от вас невозможного, генерал, — доносился до Гудериана сквозь трески и шорохи помех голос командующего группы армий «Центр» фельдмаршала фон Бока. — Мне не нужен второй Верден. Мне не нужны победы во что бы то ни стало. Однако на севере у нас дела идут не так уж плохо: генерал Гот движится к Москве. На исход войны, как известно, иногда оказывает решающее влияние последний батальон, введенный в сражение в нужном месте и в нужное время. У Жукова, судя по всему, такого батальона уже нет. Резервы, которые к нему поступают из Сибири, тают быстрее, чем восполняются новыми. Вам, генерал, надо собрать все, что у вас есть под рукой, нанести мощный удар и тем самым решить исход компании в нашу пользу. Это приказ фюрера.
Гудериан чертыхнулся и проворчал, обращаясь к своему начальнику штаба:
— Фон Бок сидит в Смоленске в сносных условиях, и ему кажется оттуда, что и все остальные могут при желании устроиться не хуже. Похоже, условия бывшего детского сада, в котором он обосновался, заставляют фельдмаршала впадать в детство. Надо будет написать письмо фюреру и показать ему без всяких прикрас, в каких условиях нам приходится воевать.
А фельдмаршал фон Бок в это время диктовал своему адъютанту:
— Несмотря на неоднократные запросы и рапорты, направленные Верховному командованию сухопутных сил группой армий с целью привлечения внимания к удручающему состоянию своих войск, там было принято решение о продолжении наступления даже ценой риска потери боеспособности атакующих соединений. Между тем, наступление, которое сейчас разворачивается, в значительной степени осуществляется посредством фронтальных ударов, каковые лишают нас преимуществ тактического маневра. Как уже не раз отмечалось в моих рапортах, мне не хватает сил для осуществления крупномасштабных операций по окружению противника, а в настоящее время еще и возможностей для переброски войск с одного участка фронта на другой. В результате атаки, осуществляемой войсками группы армий «Центр», мы после ожесточенных, кровопролитных сражений, несомненно, добьемся определенных успехов и даже разобьем некоторые русские части, но все это вряд ли будет иметь стратегический успех. Сражения последних 14 дней показали, что «полное уничтожение» противостоящей нам русской армии является не более чем фантазией… у меня все равно не хватит войск, чтобы окружить Москву и плотно запечатать ее с юго-востока, востока и северо-востока. Таким образом, проводящееся сейчас наступление является атакой без смысла и цели, особенно учитывая тот факт, что время приближается к роковой черте, когда силы наступающих войск будут исчерпаны полностью, а морозы усилятся настолько, что вся техника встанет, а оружие перестанет стрелять…
Услыхав какие-то странные звуки, доносящиеся снаружи, фельдмаршал прервал диктовку и подошел к окну. За окном бывшего детского сада бушевала метель. По улице тянулся обоз крестьянских розвальней, влекомых крестьянскими лошадьми, в которых везли раненых и обмороженных немецких солдат, укутанных в реквизированные у населения тулупы.
Фельдмаршал фон Бок неотрывно смотрел на эту картину до тех пор, пока последние сани не скрылись из виду. Его вдруг охватило чувство безысходности, и он некоторое время стоял у окна, сунув руку под китель и массируя ею левую часть груди. «В конце концов, — подумалось ему, — я в прошлом году перенес тяжелую болезнь, и сейчас пришло время напомнить об этом фюреру. Единственный приемлемый выход — получить отпуск и провести некоторое время вдали от этой трагедии, завершение которой не зависит ни от твоих знаний и способностей, ни от твоей воли. Фюрер должен понять, что моя стихия — наступательные операции стратегического масштаба, а не сидение в обороне, применяясь к обстоятельствам, диктуемым обнаглевшим противником».
За спиной кашлянул адъютант, фельдмаршал медленно повернулся к нему и продолжил диктовать, ища такие выражения, которые бы заставили Гитлера принять решение к отступлению войск от Москвы на заранее подготовленные позиции.
Единственным отрадным для командующего группой армий «Центр» известием стало получение благодарственного письма от граждан Смоленска, в котором они выражали свою искреннюю признательность господину фельдмаршалу за освобождение города от большевистского ига подчиненными ему доблестными германскими войсками.
Глава 17
Ноябрь подходил к концу, но немцы все еще продолжали наступать на отдельных участках фронта, хотя по многим признакам чувствовалось, что они выдыхаются. Пленные показывали, что в танковых дивизиях осталось от тридцати до пятидесяти исправных танков, в ротах не более трети солдат. Но самое главное — немцы не ожидали такой упорной обороны, они уже не верят, что возьмут Москву, — по крайней мере, нынешней зимой. В этих условиях только еще более упорная оборона решала судьбу Москвы. А может быть, и всей войны.
— Противник выдыхается, — доложили Жукову с южного участка фронта. — Он практически прекратил массированные атаки. В основном ведет разведку боем.
— Вы там не расслабляйтесь! — недовольно проскрипел Жуков. — Не исключено, что Гудериан производит перегруппировку своих сил для нового удара, ищет бреши в нашей обороне.
— Мы не расслабляемся, атакуем его по флангам. Немцы не выдерживают атаки наших тридцатьчетверок, бегут, бросая окопы. Так, юго-восточнее Венева была полностью разгромлена пехотная дивизия…
— Так уж вся дивизия? — не поверил Жуков.
— Так точно! — ликовал на другом конце провода голос командующего 10-й армией.
— Внимательнее следите за флангами, — посоветовал Жуков. — А то попадетесь в ловушку. Гудериан большой мастер устраивать такие ловушки.
— Не попадемся, товарищ третий! — донесся до Жукова уверенный голос командующего.
И все-таки попались.
Гудериан на разгром своей дивизии отреагировал мгновенно, бросив против ворвавшейся в его боевые порядки русской дивизии свои моторизованные соединения. Командование советской дивизии опомнилось лишь тогда, когда ни влево, ни вправо, ни вперед, ни назад пути не было. Более того, у танков заканчивалось горючее, снарядов почти не осталось, патронов по нескольку десятков на бойца. Однако, сжавшись в кулак, дивизия, пользуясь ночной темнотой и метелью, все-таки вырвалась из окружения, оставив на поле боя почти всю свою артиллерию, большинство танков и треть личного состава.
— Я же вас предупреждал, — скрипел голос Жукова. — Жду письменных объяснений по поводу вашего головотяпства.
Едва закончился этот неприятный разговор, звонок от Рокоссовского:
— Мы не можем удержаться на западном берегу канала: наши части атакуют большие силы танков и пехоты противника. Я прошу разрешения отойти на восточный берег…
— Что-ооо? — Жуков даже привстал, услыхав эти слова. — Это как понимать, генерал Рокоссовский? Тебе, что, не понятен полученный приказ держаться до последнего патрона?