Все эти жуткие картины до сих пор стоят перед глазами капитана Власенко и лежат тяжелым грузом на его совести.
Что-то произнес о необходимой глубине ячеек комиссар Доманцев, вернув Власенко из прошлого в настоящее. Мысль его зацепилась за эти ячейки, и он заговорил сварливым голосом, обращаясь к майору Стрелецкому:
— Надо бы, Валентин Карпыч, отрывать окопы полного профиля, а не ячейки. Практика показала…
Стрелецкий, рослый, широкоплечий, с тяжелым лицом, испещренным глубокими морщинами, досадливо передернул плечами и остановился. Судя по всему, капитан действовал ему на нервы и затевал разговор об окопах не впервой.
— Эта ваша практика привела немцев сюда, капитан, так что помолчали бы насчет своей практики. Мне надо срочно укрыть людей от налетов авиации, а уж потом думать о вашей практике.
Власенко обиженно поджал губы и отстал на два-три шага от командира и комиссара, показывая всем своим видом, что раз уж вы так относитесь к моим рекомендациям, то и ответственность лежит полностью на вас, а я умываю руки.
Они подошли к тому месту, где заканчивал свою ячейку старший лейтенант Кривоносов, и майор Стрелецкий, заметив на траве гимнастерку с командирскими кубарями, удивленно заглянул в яму, из которой летели черные комья земли.
— Старший лейтенант!? — воскликнул майор полувопросительно, полуудивленно. — Вам что, делать больше нечего?
Отполированное лезвие саперной лопаты замерло в точке выброса, затем из ямы показалось скуластое лицо Кривоносова, густо припудренное пылью, блеснули холодные серые глаза. Лицо бесстрастно глянуло на майора, губы с черными обводьями шевельнулись и хрипло произнесли:
— Во время вчерашней бомбежки, товарищ майор, в роте погибло, как вам известно, одиннадцать человек, девять человек ранено. У меня нет ни людей, ни времени, чтобы отрывать ячейки для командного состава роты.
— Че-пу-ха! — произнес майор Стрелецкий. — Может, прикажете и мне рыть для себя командный пункт отряда?
— Прикажете продолжать? — спросил Кривоносов, не отвечая на вопрос командира.
— Продолжайте! Но если я узнаю, что не вы командуете ротой, а рота вами, разжалую в рядовые.
Серо-черное лицо командира роты, между тем, уже исчезло в яме и, похоже, Кривоносов не расслышал последних слов Стрелецкого. Не исключено, что ему вообще было наплевать на его угрозы.
— Этот Кривоносов слишком много себе позволяет, — произнес комиссар Доманцев, когда они вышли к проселочной дороге, покрытой толстым слоем пыли, в которой сапоги утопали по самые голенища. — Я смотрел его личное дело: он разжалован из капитанов за превышение власти во время операции против чечено-ингушских бандгрупп на Северном Кавказе.
— Это ничего не значит, — отмахнулся майор Стрелецкий. — Зато его рота уже практически подготовила рубеж, в то время как другие роты явно отстали. И боевой практики у него побольше других.
— Земля очень твердая, — попытался встать на защиту остальных рот комиссар Доманцев, но майор Стрелецкий решительно отмел и это возражение:
— Земля везде одинакова, комиссар. Зато командиры рот и политруки разные — в этом все дело.
Доманцев не обиделся, как до этого начштаба, на резкую отповедь майора Стрелецкого, потому что обижаться на свое начальство глупо, а лишь передернул плечами: его политруки вкалывали наравне со всеми.
— Кто-то едет, — произнес он, вглядываясь в темную полосу неба на западе, откуда доносился прерывистый гул.
Действительно, вдали показался бурый шлейф пыли, который рос на глазах, заваливаясь к юго-востоку. Из этого шлейфа вскоре выступила черная точка, точка стала расти и в полукилометре от позиций превратилась в грузовую машину с прямоугольным радиатором и кабиной. Шофер явно спешил, выжимая из машины все ее лошадиные силы.
Доманцев беспокойно посмотрел вправо-влево на густую цепь ячеек, из которых летели комья земли. Не было никакой уверенности, что машина остановится, завидев трех командиров, трудно было понять, относятся ли ее пассажиры, если в ней кроме шофера есть кто-то еще, к паникерам и трусам, или машина гонит в тыл по приказу командования. Все равно ее необходимо остановить и выяснить, кто, куда и на каком основании.
Все шестеро стояли на дороге и смотрели на приближающуюся машину. За стеклом кабины уже можно разглядеть мутное пятно шофера, рядом с ним, но не так четко, другое. Похоже, шофер не собирался тормозить, и майор Стрелецкий, расставив ноги, медленно потянул из деревянной кобуры тяжелый маузер одной рукой, другую руку решительно поднял вверх.
Шиш там! Машина неслась прямо на них, шофер жал на клаксон, требуя освободить дорогу.
Тогда потянул из своей кобуры маузер и комиссар Доманцев, сзади клацнули затворами винтовок красноармейцы. Но и эти красноречивые жесты не подействовали на шофера.
Теперь было отчетливо видно его белое лицо, припавшее к рулю, и еще чья-то голова, безвольно мотавшаяся по спинке сиденья рядом.
Стрелецкий поднял маузер на уровень груди и выстрелил два раза поверх машины. Лишь после этого шофер стал тормозить и, остановив полуторку в трех шагах от Стрелецкого, высунулся из кабины и закричал, будто перед ним оказались не командиры НКВД, а какие-нибудь не поймешь кто:
— Вам чего? Жить надоело? А ну ослобоните дорогу! — кричал шофер истерическим голосом, но его крики не действовали на майора Стрелецкого.
Он подошел к машине, рванул дверцу и, воткнув ствол маузера шоферу в бок, коротко приказал:
— Документы!
— Какие еще документы! У меня командир ранетый! В госпиталь везу!
— Повторяю: документы, — еще тише произнес майор, встал на подножку, вырвал из гнезда ключ зажигания, и тот повис на шелковой ленточке.
Тарахтение мотора стихло, и стало слышно… и стало слышно, что ничего не слышно, то есть ни недавнего грохота, ни гула, ни еще каких-то дальних тревожащих звуков, к которым все уже вроде бы привыкли и даже почти не обращали на них внимания, будто все замерло в ожидании того, что должно сейчас случиться на этом крохотном пятачке придонской земли. Но постепенно из этой тишины вылепилась незамысловатая трель жаворонка. И была она такой беспечной и почти невозможной в голой степи, по которой стелилась бурая пыль, поднятая грузовиком, наплывая на череду ячеек с торчащими из них непокрытыми головами, одинаково серыми, с одинаково блестящими глазами. Головы эти, как подсолнухи к солнцу, стали поворачиваться в одну сторону, отыскивая глазами неприметную птичку.
— Пож-жа-алуйста, — снизошел шофер к просьбе майора и потащил из кармана гимнастерки плоский пакет из вощеной бумаги, развернул его, протянул новенькую красноармейскую книжку, лишь по весне ставшую основным документом рядовых бойцов Красной армии.
— Штыпа Афанасий Григорьевич, — вслух прочитал майор Стрелецкий, не выпуская из рук маузера. — Транспортная рота, сто шестая стрелковая бригада, водитель. — Затем подозрительно глянул на человека в командирской габардиновой гимнастерке, в синих галифе, с одной шпалой в черных петлицах. — А это кто? — И направил квадратный подбородок в сторону пассажира.
— А это мой командир, интендант третьего ранга товарищ Тригунков. Контузило его. Снарядом. В госпиталь везу.
— Почему одного? Что, других раненых не было?
— Насчет других не знаю, товарищ майор, — разобрал наконец Штыпа, кто допрашивает его с таким пристрастием, и сразу же потерял уверенность и наглость. — А только, товарищ майор, танки… немецкие… Снаряды только начали сгружать, а тут из балочки они и поперли… танки-то. Никто не ждал, потому как артподготовки не было и самолеты ихние не бомбили. Из пушек начали палить… Товарищ интендант третьего ранга и приказали мне гнать, поскольку один из снарядов рядом разорвался… ну и, стал быть, контузия…
— А в кузове, стал быть… — передразнил шофера майор Стрелецкий, заглядывая в кузов, где кое-как прикрытые брезентом, лежали зеленые ящики, — …а там, стал быть, снаряды, которые не получили артиллеристы. Ты, сукин сын, драпаешь, а они там без снарядов… с голыми руками… — задохнулся от ненависти майор и даже побелел лицом.
— Так стрельба ж, товарищ майор! — воскликнул Штыпа с искренним возмущением, прижимая к груди черную ладонь. — Попал бы снаряд в машину — всех бы вдрызг разнесло! Шутка ли — снаряды…
— Вылазь! — коротко бросил Стрелецкий. — Ну! Кому говорят!
— Так я…
— Убью-у!
Штыпа спрыгнул на растрескавшуюся от бездождья землю, на редкие кустики пожухлой травы, с беспокойством огляделся по сторонам, но помощи ждать было неоткуда, и принялся ковырять носком сапога кустик чахлой полыни.
Майор Стрелецкий обошел машину, открыл дверцу со стороны интенданта, человека плотного, с круглым одутловатым лицом, толкнул его в плечо стволом маузера.
Интендант спал, свесив на бок голову, изо рта тянулась вязкая слюна. Он с трудом разлепил веки, уставился на майора бессмысленным взглядом, что-то промычал невразумительное, в лицо майора пахнуло водочным духом, и он понял, что интендант пьян в стельку.
— А н-ну в-вылазь! — рявкнул майор Стрелецкий и рванул интенданта за рукав гимнастерки.
— Шо такое? Хто такие? — бормотал интендант, пытаясь оторвать от себя руку майора. — Да я вас… Мне сам командующий армии… одна пыль останется… Пшел вон! Зас-стрелю! — и начал выкручивать поясной ремень, стараясь перетащить кобуру с пистолетом на обвисший живот. Но Стрелецкий сжал его руку, расстегнул кобуру, забрал пистолет, рывком выдернул интенданта из машины, и тот, сделав два неуверенных шага, растянулся на земле, ободрав себе ладони и щеку.
Его поставили на ноги.
— Приказ номер двести двадцать семь читал? — прохрипел ему в лицо майор Стрелецкий. — Знаешь, что положено трусам и паникерам? Знаешь, что положено дезертирам?
С интенданта хмель слетел, будто он и не пил вовсе; лицо, до этого красное, как тушка вареного рака, побелело и покрылось бисером пота.
— Товарищ майор, — залепетал он, затравленно оглядываясь, но ни в ком не встречая сочувствия. — Да я… я за снарядами… танки там… немецкие… снаряды нужны… прорвались… скоро здесь будут… это все шофер: поехали, говорит, а я не разобрался… стреляют, знаете ли, все так неожиданно… а у меня приказ комбрига Латченкова по части боеприпасов…