— А снаряды куда ты везешь? В тыл? Из-за таких, как ты… Да еще нажрался, как свинья! А ну идем! — и майор Стрелецкий рванул интенданта за плечо, повернул его лицом на запад, толкнул. — Вперед!
И интендант как-то сразу съежился и пошел, спотыкаясь о кочки, из которых торчали жесткие стебли ковыля. Он шел, тупо глядя прямо перед собой, ни о чем не думая, но все прошлое и незавершенное будущее стремительно проносилось перед его глазами — и все только самое хорошее, хотя в жизни у интенданта третьего ранга Тригункова хорошего было не так уж и много, зато впереди оно ждало его ухоженным садом, наполненным прекрасными плодами и поющими юными девами. Ничего этого уже не будет, и крупная слеза сорвалась с его ресниц, докатилась до краешка губ, оставив на щеке белую полосу.
— Стой! — прозвучало за его спиной. — Кру-гом!
Тригунков повернулся неуклюже и глянул в жесткое лицо майора глазами, наполненными смертной тоской, но ни жалости, ни снисхождения в этом лице с выступающим вперед подбородком не увидел и слизнул кончиком языка соленую слезу. Он уже ни о чем не думал, лишь мимолетное сожаление кольнуло сердце: зря он поехал в бригаду с машиной снарядов, не его это дело — возить снаряды, сам напросился, потому что часто не доезжали шофера до передовых: то ли плутали в степи, где никаких ориентиров, то ли праздновали труса. И начальник боепитания армии поддержал его инициативу: мол, поезжайте, голубчик, заодно и выясните положение с боеприпасами. И все бы ничего, да только танки появились действительно неожиданно, и все как-то сразу куда-то побежали, никому не было дела до машины и интенданта Тригункова, начали рваться снаряды, пушки палить, а тут шофер, продувной малый, закричал, что надо ехать, и он, Тригунков, решил, что, действительно, надо, хотя понимал, что уезжать нельзя, потому что в машине еще оставались ящики… А перед этим выпили с командиром батареи, и первым же снарядом этого командира убило, буквально разорвало на куски у него на глазах, ну и… страх, — и вот что из всего этого вышло.
— Именем Союза Советских социалистических республик, — произнес майор Стрелецкий звенящим голосом, поднимая на уровень груди тяжелый маузер. — Во исполнение приказа Верховного Главнокомандующего Красной Армии товарища Сталина…
Интендант Тригунков был знаком с приказом за номером 227, одобрял его и даже считал, что такой приказ надо было отдать на полгода раньше, потому что… потому что драпали же — вот в чем вся штука, а он не драпал, более того, он делал все, чтобы они не драпали. И вот теперь по собственной глупости он сам оказался в роли драпающего. И ничего в этом диком положении изменить нельзя, как невозможно просить о снисхождении этого наверняка туповатого майора с петлицами войск НКВД, потому что все они не могут не быть туповатыми: служба у них такая…
Тригунков посмотрел в белесое небо, такое непохожее на небо родной его Вологодчины, хотел что-то вспомнить или о чем-то подумать, но не успел…
Выстрел был негромкий, точно переломили сухую ветку, но едва он прозвучал, интендант третьего ранга Тригунков шагнул вперед, выгнулся и рухнул навзничь, взбив своим тяжелым телом легкое облачко серой пыли.
Майор Стрелецкий болезненно поморщился, повел головой, отвернулся и пошел к машине, ровно ставя длинные ноги в синих галифе, никак не попадая маузером в деревянную кобуру. Подойдя к машине, глянул на замершего с открытым ртом шофера Штыпу, процедил сквозь стиснутые зубы:
— А ты, с-сукин с-сын… Вон, видишь, артиллеристы окапываются? Марш в машину и быстро к ним со своими снарядами! Поступаешь в распоряжение командира батареи. Еще раз такое — зас-стрелю. Понял?
— Так точно! Есть к артиллеристам, товарищ майор! — вскрикнул Штыпа, прижимая руку к пилотке. Черные глаза его таращились на майора с таким старанием, словно пытались выскочить из орбит, губы прыгали, и он никак не мог с ними справиться, однако в кабину вскочил прытко, сунул в скважину ключ зажигания, затем выскочил наружу с заводной ручкой, несколько раз провернул двигатель, завел машину и, плюхнувшись на сидение, погнал ее напрямик к позициям артиллеристов.
— Вот, возьми, составь протокол, — произнес Стрелецкий усталым голосом, отдавая комиссару документы и полевую сумку интенданта. Глянул в ускользающие водянисто-серые глаза Доманцева, добавил: — Разберись там… — и неопределенно махнул рукой.
Начштаба стоял в стороне, делая вид, что все происшедшее его не касается, тщательно изучая в бинокль горизонт.
А там, между тем, километрах в шести, откуда прикатила полуторка, вновь стало шириться и подниматься вверх густое облако пыли. Вскоре можно было разглядеть, что по дороге движутся подводы, скорее всего, свои, хотя на таком расстоянии разобрать свои или чужие невозможно даже в бинокль. Но не станут же немцы высылать в качестве авангарда подводы, когда у них до черта танков, бронетранспортеров и грузовиков.
Глава 10
Старший лейтенант Павел Кривоносов выбрался из своей ячейки, снял пропитанную потом майку, встряхнул ее, снова напялил на мускулистое тело, затем придирчиво оценил ячейку сверху и остался доволен. Действительно, ячейка была глубокой — почти в рост человека, с нишей для гранат, в ней можно было не только стоять, но и сидеть.
Натянув гимнастерку, подпоясавшись и надев фуражку, Кривоносов глотнул из фляги теплой воды. Только после этого глянул в ту сторону, где лежал застреленный майором Стрелецким интендант, лежал, точно вжавшись в землю, как бы прорастая в нее своим плотным телом, и над ним клонился седой ковыль, видавший в этой бескрайней степи и не такое.
Жалости к этому незнакомому человеку Кривоносов не испытывал. Разве что брезгливость. Но было в самом факте распростертого тела на виду всей роты нечто деморализующее. Не положено ему лежать здесь, не место. Вот и бойцы посматривают в ту сторону: тело притягивает взгляд, будит ненужные мысли, а случись бой, станет отвлекать на себя внимание.
«Убрать», — решил Кривоносов и пошел вдоль позиции своей роты, заглядывая в каждую ячейку, бросая короткие замечания:
— Ступенька мала, станешь гранату кидать — свалишься.
Или:
— Бруствер высокий, стрелять будет неловко.
Подошел к пулеметчикам, покачал головой: тупорылый «максим» торчал над позициями обгорелым пнем, виден издалека, служит хорошим ориентиром.
— Опустите пулемет так, чтобы ствол почти лежал на земле, — приказал он пулеметчикам. — Прикройте щиток полынью и расширьте окоп, иначе будете мешать друг другу. А землю разбросайте. Советую отойти шагов на двести и оценить позицию с точки зрения противника.
Старший лейтенант Кривоносов знал толк в маскировке, окапывании и во всяких других способах укрытия человеческого тела от вражеских пуль. После ранения в тридцать четвертом году во время преследования по тайге бежавших с золотого прииска заключенных, он долго лечился в госпитале, затем служил в специальных войсках НКВД, воевавших с националистическими бандами сперва в Средней Азии, затем на Кавказе. Мечта его стать следователем так и не осуществилась, но он смирился с этим, находя в новых своих обязанностях все, что нужно для полезной и не скучной жизни.
В одном из горных аулов Чечни во время преследования банды его спецотряд попал в засаду. Стреляли со всех сторон: из окон саклей, с плоских крыш, из-за каменных оград. Лишь оставив в кривых закоулках около двух десятков бойцов, отряду удалось вырваться из западни. Разобравшись, в чем дело, атаковали аул с двух сторон, захватывая с бою каждый дом, каждую постройку, предварительно забрасывая их гранатами, и оказалось, что с ними сражались не только мужчины, но и женщины, и старики, и даже дети. С подобным Кривоносов еще не сталкивался.
После боя в живых из этого аула не осталось почти никого, и не только потому, что бойцы отряда ожесточились до крайности, а по той простой причине, что за своей спиной живых оставлять нельзя: живые стреляли в спину.
Однако специальная комиссия НКВД не стала разбираться во всех тонкостях этого боя, обвинила Кривоносова в превышении власти и понизила в звании, а партийная организация влепила ему строгий выговор. И надо признать, что Кривоносов еще легко отделался: три года назад вполне мог получить «вышку». Но времена настали другие, к власти в НКВД пришли новые люди, а новая метла, как известно, по-новому метет.
Впрочем, и после этого он по-прежнему командовал спецотрядом, гонялся за мелкими бандами, втянулся в кочевую жизнь и не мыслил себе другой. Лишь с весны сорок первого, после очередного ранения, когда несколько месяцев лечился и жил в Кисловодске, потом там же служил в отдельном батальоне НКВД, стал подумывать о женитьбе: года-то перевалили за тридцать, пора бы уже, и женщина была на примете, но грянула война — и стало не до женитьбы. А вскоре батальон послали на Южный фронт для борьбы с немецкими десантниками, шпионами и диверсантами. Приходилось Кривоносову со своей ротой охранять эвакуируемое имущество заводов и фабрик, взрывать мосты, сжигать оставляемые армией склады, но в обороне, каковая, судя по всему, им предстояла не сегодня-завтра, сидеть не доводилось — это выпало ему впервой. Поэтому он и чувствовал себя весьма неуютно в этой выжженной и ровной степи, будто выставили его на виду у всех в чем мать родила, а прикрыться — разве что собственной пятерней.
Прибежал запыхавшийся связной от командира отряда, передал Кривоносову, что всех ротных срочно собирает майор Стрелецкий на своем командном пункте.
Приказав одному из командиров взводов убрать труп расстрелянного, Кривоносов отправился на КП отряда.
КП расположился на небольшом кургане в полутора сотнях метров от линии ячеек и метрах в полуста от дороги. Такие же курганы тянулись длинной чередой с равными промежутками с севера на юг. Одни имели высоту метра в три-четыре, другие едва поднимались над степью плоским бугорком. В них когда-то хоронили древних обитателей этих степей, курганы грабили, забирая все самое ценное, но, видимо, кое-что в них оставалось: на восточном скате кургана, где расположился КП отряда, лежали человеческие и лошадиные кости, черепки посуды, в них ковырялся комиссар Доманцев.