Закурил и подполковник Латченков.
Рядом, присев на ящик, что-то писал в блокноте комиссар Доманцев. Шелестел картой капитан Власенко.
Время будто остановилось.
Сверху посыпалась земля, светлую дыру в небо заслонила черная тень — и капитан Атлас открыл глаза.
— Товарищ капитан, немцы! — произнесла тень испуганным голосом.
Атлас дернулся, сел, вскинул голову — и тотчас же в мозг впилась проснувшаяся боль. Он сжал голову руками, посидел немного, затем, преодолевая тупое безразличие, медленно поднялся на ноги, осторожно встал на приступок, оперся руками о края ячейки. Движения его были неуверенными, робкими, словно он нес на голове сосуд с драгоценной жидкостью, которую никак нельзя расплескать.
Яркий свет заставил Атласа зажмуриться, а когда он открыл глаза, увидел рядом с собой серую тень политрука своей роты Подкаблученко, черноглазого красавца родом из Желтых Вод, совсем еще мальчишку, недавно из училища НКВД.
— Где немцы? — спросил Атлас.
— Да вон же! Видите? Танки ихние… Километра два осталось… — говорил политрук, показывая рукой в степь, но говорил как-то странно, точно на нем был противогаз.
Атлас напряженно вгляделся в ту сторону, куда показал политрук, но ничего не увидел, кроме расплывающегося зноя. Он протер глаза — не помогло.
— Что-то у меня со зрением, политрук: совсем ни черта не вижу.
— А слышите?
— Звон в голове… и гул.
— Майор Стрелецкий приказали мне взять на себя командование ротой… Если вы, товарищ капитан, не возражаете.
— Как я могу возражать? Бери, конечно.
— Может, вас, товарищ капитан, в тыл отправить?
— Нет, что ты! — испугался Атлас. — Ни в коем случае. — И опять схватился за голову.
— Я пришлю к вам фельдшера…
Атлас посмотрел на политрука глазами, наполненными страданием, попросил:
— Не надо никого, политрук. Я сам. Ты лучше распорядись посадить ко мне в окоп кого-нибудь… Так, на всякий случай. А стрелять я смогу…
— Слушаюсь, товарищ капитан. Я вам дам Грушина: он хорошо стреляет.
Политрук исчез, через минуту в окоп свалился Грушин, здоровенный малый с огромными ручищами и детским взглядом серо-голубых глаз.
— По вашему приказанию прибыл, товарищ капитан, — пробасил Грушин чуть ни в самое ухо Атласу, нажимая на «о».
— Не орите, Грушин, я вас и так слышу. Лучше скажите: немцы далеко?
— Далеко еще — с версту будет, товарищ капитан. Нам велено огня не открывать, пока они не подойдут вплотную. У нас нынче армейские командуют: они бывалые, знают, как с ними обходиться.
— Дайте мне автомат, — попросил Атлас. — И пояснил: — Вблизи я вижу, а вдаль — очень смутно. И сделайте мне самокрутку. Махорка и бумага у меня в нише.
— Так это не ваша ячейка, товарищ капитан. Ваша рядом. Там теперь политрук. А махра и у меня имеется. Я счас, я мигом.
И точно: менее чем через минуту Атлас, сидя на дне окопа, с жадностью затягивался едучим махорочным дымом и осторожно массировал пальцами свою плешивую голову, как это делали ему в госпитале жалостливые руки медицинских сестер. И через какое-то время стал различать отдельные звуки, звон в голове отодвинулся вдаль.
«Господи, — шептал Атлас синими губами, — мне бы хоть чуть-чуть оклематься, а там бы я уж как-нибудь, а то ведь стыдоба да и только перед товарищами. Может, и не подумают ничего, а все равно странно: ни царапины, и в то же время — дурак дураком…»
И тут послышался нарастающий визг снаряда — и сразу же ахнуло невдалеке, земля испуганно вздрогнула, сверху посыпались комья. И еще и еще забухало, но значительно дальше. Рядом опустился Грушин, лицо белое, виноватое.
— Стреляют, — товарищ капитан. — Снаряды зазря изводют.
— Это они пытаются раскрыть нашу оборону. Им тоже страшно, Грушин, они тоже боятся.
— Само собой, товарищ капитан: тоже человеки.
Метров с восьмисот немецкие танки начали на ходу обстреливать позиции отряда. Снаряды рвались то с недолетом, то с перелетом, но на почти двухкилометровую линию обороны эта стрельба не оказывала никакого влияния. Молчали, приникнув к земле длинными стволами, противотанковые пушки и зенитки, молчали бронебойщики.
Приблизившись к позициям заградительного отряда метров на шестьсот, танки встали, за ними остановились бронетранспортеры и машины с орудиями.
— А не подтолкнуть ли нам их из минометов, майор? — спросил подполковник Латченков. — А то они сейчас разберутся, что к чему, начнут гвоздить из орудий. Или вызовут авиацию…
— Давай попробуем, — согласился Стрелецкий и велел телефонисту вызвать минометчиков.
Отдав необходимые команды, оба командира приникли к окулярам биноклей. Им хорошо было видно, как немцы, высунувшись из танковых люков, разглядывают их позиции, показывают руками, переговариваясь между собою.
Сбоку упруго чвакнуло, с визгом прошла над головой первая мина, через несколько секунд среди танков взметнулся серый куст разрыва.
— Они уверены, что подходы к нашим позициям заминированы, — высказал свою догадку подполковник Латченков. — Поэтому и встали.
— Были у нас две подводы с минами, да немцы их разбомбили по дороге, — пояснил отсутствие мин Стрелецкий. Но дальше распространяться не стал, потому что мин действительно было лишь две подводы, а предлагали значительно больше, да он отказался, полагая, что и эти-то не пригодятся: не ставить же мины перед своими отступающими войсками. Выходит, зря отказался, да теперь уж не поправишь.
В немецких порядках заплясали разрывы, они добрались до бронетранспортеров и машин с орудиями, с них посыпались солдаты, и танки осторожно двинулись вперед, расходясь влево и вправо, выплевывая из тонких стволов облачка серого дыма. За ними, прикрываясь броней, пошла пехота. Вся эта армада двигалась узким фронтом слева и справа от дороги, и весь ее огонь приходился почти исключительно на позиции роты старшего лейтенанта Кривоносова, который сидел на дне своей ячейки с закрытыми глазами, слушая звуки нарастающей стрельбы. К выстрелам танковых пушек, отрывистым и сухим, через какое-то время добавилось дудукание крупнокалиберных пулеметов, над головой зачвикали пули, и было ощущение, что это не пули пролетают, а чирки-свистунки, и он, Пашка Кривоносов, не на дне окопа сидит и ждет, когда заговорят противотанковые орудия, а в охотничьем шалаше на берегу озера. Вот сейчас развиднеется, откроется широкая водная гладь, облитая розовой патокой утренней зари, розовые заросли камыша начнут куриться розовым туманом, над розовым туманом заснуют стаи куликов и уток, по розовой патоке медленно заскользят розовые лебеди…
— Ах! Ах! Ах! — очнулись от спячки противотанковые орудия, и Кривоносов рывком поднялся со дна окопа и высунул над бруствером свою голову, увенчанную тяжелой каской.
То, что он увидел, произвело на него впечатление неотвратимо надвигающейся смерти, которую ничем ни остановишь. Танки перли на окопы его роты в несколько рядов, по десяти-двенадцати штук в ряду, неся на лобовой броне черные с белым кресты; между танками вставали черные с красными прожилками кусты разрывов, которые, казалось, не причиняли им никакого вреда, за танками катили бронетранспортеры, над ними мигали белыми огоньками черные стволы пулеметов, а между ними, и дальше, левее и правее, бежали серые человеческие фигурки, — и все это гремело, рычало, сверкало.
А над окопами его роты не было видно ни одной каски, будто вся его рота уже полегла или, объятая ужасом, была не в силах оторвать свои задницы от спасительного дна ячеек.
«Вот почему капитан Власенко так настаивал на окопах полного профиля вместо индивидуальных ячеек», — запоздало осенило Кривоносова. Он не представлял себе, как вырвет из этого парализующего волю ужаса свою роту, каким образом заставит людей принять бой с накатывающей на них смертью.
Кривоносов набрал в легкие побольше воздуху и закричал, но голоса своего не расслышал в непрерывном грохоте, вое и визге. К тому же во рту у него спеклось, язык лишь царапал сухое нёбо, и в то время как сухие губы раздирало от крика, самого крика не было, а вместе с немотой его парализовала еще и глухота.
Тогда Павел нажал на спусковой крючок автомата, но… но и автомат тоже молчал. Павел в растерянности глянул на него — мертвая безжизненная железка. И бесполезная. И лишь в самое последнее мгновение обнаружил, что автомат стоит на предохранителе, и поразился тому затмению, какое на него нашло. Теперь он понял, почему люди бегут при виде этого неумолимого потока железа, изрыгающего смерть, но понимание еще не означает сочувствия, а Павел никогда и никому не сочувствовал.
Выругавшись, Кривоносов опустил флажок предохранителя, передернул затвор, еще раз нажал на спуск — оружие забилось в его руках, выщелкивая вправо опорожненные гильзы. Только после этого к Павлу вернулась способность соображать и реально оценивать происходящее. К тому же он услыхал слева от себя злой выстрел противотанкового ружья, а в лавине надвигающихся танков различил три или четыре серо-зеленых утюга, чадящих или просто уткнувшихся в невидимое препятствие и замерших с задранными вверх стволами. Значит, они не бессмертны, значит, их можно бить.
Он вспомнил: фланкирующий огонь… то есть он стреляет по пехоте не прямо перед собой, потому что та, что прямо, заслоняется танковой броней, а в ту, что вправо или влево. А еще — по смотровым щелям танков. И Кривоносов выбрал катящий прямо на него танк, нащупал своими сузившимися от напряжения глазами черные щели, припал щекой к прикладу автомата, поймал на кончик трезубца мушки щель механика-водителя, стал бить по ней короткими очередями. Краем глаза он заметил, что над брустверами ячеек появились каски, протянулись вперед длинные щупальца противотанковых ружей; треск автоматных и пулеметных очередей, разрозненные хлопки винтовочных выстрелов слились с накатывающимся грохотом, подавили его и окончательно вернули Кривоносову утраченное было чувство уверенности и хладнокровия.