Танк, по которому Кривоносов выпустил весь диск, встал метрах в тридцати от линии ячеек его роты. Сам ли Кривоносов заставил его остановиться, выстрел ли из пэтээра, это уже не имело значения. И тут танк подбросило, черный дым с красным пламенем вырвался из его утробы, железо вывернуло в разные стороны, как разрывает закупоренную консервную банку, забытую на жарком огне, башня слетела и, кувыркаясь, упала на другой танк, лязгнула сталь о сталь, башня свалилась, а из нее вывалилось что-то лохматое, и Кривоносов догадался, что это лохматое было остатками человеческого тела.
Капитан Атлас склонился над Грушиным, и увидел над его правым глазом черную дырку, из которой вытекала ленивая струйка черной же крови. В уши лез назойливый и однообразный гул, раскалывающий голову. Атлас вновь выглянул из ячейки: серые туши танков двигались правее — на позицию второй роты, а слева их обтекали бронетранспортеры, такие же серые, словно Атлас смотрел на них сквозь два слоя марли. А за ними мельтешили серые же фигурки.
Уперев автомат круглым диском в бруствер, Атлас стал стрелять в эти фигурки, а они расплывались и пропадали из виду, лишь яркие сполохи белого пламени, разбрызгиваемого косым кожухом автомата, плясали перед глазами, из которых текли слезы, а в голове стучали молотки, разнося ее на мелкие кусочки. Потом что-то тупое ткнулось в лицо — пламя охватило мозг, и сразу же стало темно. Атлас сполз на дно и навалился бесчувственным телом на рядового Грушина.
Бой закончился необъяснимо быстро, хотя казалось, что он еще толком и не начинался: танки стали пятиться, пехота сперва залегла, а потом тоже стала пятиться, и то, что подавляло волю ужасом еще несколько минут или даже секунд назад, теперь потеряло свое магическое действие. Наоборот, все покрыли остервенелые удары противотанковых пушек, визг мин, яростный треск пулеметов, настойчивый долбеж зенитных орудий.
Они драпали, уходя все дальше и дальше, оставив на поле десятка полтора танков и бронетранспортеров, серые комочки трупов, разбросанных среди чадящих воронок и срезанных огнем метелок ковыля и полыни.
— Прекратить огонь! — понеслось от ячейки к ячейке.
Выстрелы стали опадать, на степь опустилась оглушающая тишина. Почти сразу же потемнело, из сизой тучи, закрывшей солнце, хлынул ливень, люди подставляли под его прохладные струи разгоряченные лица, оглядывались по сторонам, перекликались, все еще не веря, что остались живы в этом аду.
Еще дважды, после длительных бомбардировок позиций отряда, немцы пытались прорваться через его порядки, но каждый раз откатывались назад. А ближе к ночи был получен приказ, предписывающий под покровом темноты отойти на новые позиции. К тому времени от отряда осталась едва ли половина его бойцов. Погиб майор Стрелецкий в короткой схватке с прорвавшимися к командному пункту немецкими автоматчиками, погиб комиссар Доманский, легший за пулемет.
Мимо подполковника Латченкова, принявшего командование отрядом, шли смертельно усталые люди, несли на носилках раненых. Вся артиллерия уничтожена, лошади погибли, повозки разбиты. Для подполковника это была привычная картина: командуя полком, затем бригадой, он после каждого такого боя видел одно и то же. Это заставляло его не заглядывать далеко в будущее, а просто исполнять свой долг в меру своих способностей. Но внутри его жила уверенность, что все эти жертвы не напрасны, что наступит день, когда что-то изменится как в нем самом и в этих усталых людях, так и в немцах, и тогда уже немцы будут цепляться за речки и овраги и отходить под покровом ночи, и закончится все это где-то там, куда час назад опустилось оранжевое солнце.
Остатки заградительного отряда майора Стрелецкого, перемешавшиеся с армейскими частями в результате отступления и боев на промежуточных рубежах, к концу августа оказались в Сталинграде. Подполковник Латченков привел оставшихся бойцов в город. Здесь армейских отделили от энкавэдэшных, последних влили в отдельный батальон НКВД, разместили в школе, дали три дня, чтобы привести себя в порядок.
Глава 14
Старший лейтенант Кривоносов вел свою роту, от которой осталось сорок семь человек, в баню.
Было воскресенье, на улицах Сталинграда полно народу, ходят трамваи, возле кинотеатров толпится народ за билетами на очередной сеанс, на перекрестках продают мороженое, газированную воду, арбузы, дыни, помидоры. Расчет зенитки на площади «9 января» облеплен мальчишками, зенитчики сидят на снарядных ящиках вокруг разрезанного на ломти огромного арбуза. С Волги доносятся гудки пароходов и буксиров, радио на столбе передает музыку.
На них, оборванных и пропыленных, с почерневшими бинтами, смотрят с удивлением, точно они явились с того света.
— Как будто и войны никакой нету, — произнес за спиной Кривоносова командир отделения сержант Конопатин. — Чудно.
— Немец еще до них не добрался… — пояснил другой голос, кажется, бронебойщика Находкина. — Вот как доберется, так по-другому запоют.
— Я думал, что тут и людей-то никого не осталось, а тут, глянь-ка… — удивлялся мальчишеский голос, и Кривоносов никак не мог вспомнить, кому этот голос принадлежит.
— А может, и не пустят сюда немца-то, — засомневался кто-то. — Где-то ж должны его остановить.
— Откуда вы, товарищи? — спросила пожилая женщина. Она стояла на перекрестке, пропуская колонну, держала за руку пятилетнюю девочку в белом платьице, с красным бантом в белокурых волосах, вглядывалась в лица проходящих мимо бойцов.
— С Дону, — ответил кто-то.
— Голушко Ивана никто из вас не встречал?
— Нет, мать, не встречали.
— Высокий такой, чернявый… Как ушел месяц назад, так ни слуху ни духу, — пожаловалась женщина.
Она еще что-то говорила, жаловалась, но Кривоносов уже не слышал. Он шагал впереди своей роты и думал, что вот как все удивительно устроено: одни гибнут сейчас в степях, пытаясь остановить немецкие танки, другие сидят в кино, смотрят Любовь Орлову, в том кино поют, смеются, а в задних рядах зала кто-то наверняка целуется. И все это происходит одновременно, но в разных местах, а если бы эти места сблизить, то никакого бы кино не было, а смерть все равно осталась бы и продолжала делать свое дело.
В бане еще не закончился помыв предыдущей смены. Велели подождать. Рота старшего лейтенанта Кривоносова устроилась в сквере, бойцы сидели на зеленой ухоженной траве, курили, лениво переговаривались. Минут через пятнадцать из бани повалили помывшиеся бойцы, красные, веселые, в новом обмундировании. Смех, шутки, будто и не было пыльной степи, немецких танков и самолетов, страха и боли, гибели товарищей, долгой дороги к этой бане.
— Товарищ старший лейтенант, — отвлек Кривоносова от размышлений тревожный голос сержанта Конопатина.
— Что случилось, сержант?
— Посмотрите: «костыль»! — и показал рукой в небо.
Кривоносов задрал голову, глянул вверх: точно, «костыль».
На большой высоте кружил маленький самолетик, и лишь слабое зудение долетало до земли, но, похоже, оно никого не тревожило.
Кривоносов огляделся. «Костыль» обычно предвещал либо огонь немецкой артиллерии, либо налет пикировщиков. Но это там, на фронте. А здесь? Что предвещает здесь, в этом солнечном и беспечном городе кружение над ним немецкого самолета-разведчика? А если налет? А они в бане. Что тогда? Куда бежать? И где тут бомбоубежище или хотя бы щели? Ни-че-го. Даже стекла в домах не заклеены. Откуда такая беспечность? О чем думают городские власти? Почему не эвакуируют жителей из города? Ведь немец совсем близко, севернее города он уже вышел к Волге, и наши войска продолжают отступать.
Кривоносов остановился на крыльце бани, пропуская в дверь свою роту. Еще раз глянул в небо: «костыль» продолжал кружить все на том же месте. Кривоносов в сердцах плюнул себе под ноги и заставил себя переступить порог.
Лавка, на которой лежал Кривоносов, в то время как ему терли спину мочалкой, дернулась под ним и забилась мелкой дрожью. И тотчас же дверь в помывочную вместе с грохотом близких разрывов бомб отворилась, в шум воды, плески и шлепки, гулкие голоса в парном тумане ворвался истошный вопль:
— Во-о-озду-ух!
И погас свет. Но темнота не наступила, стало просто серо и душно.
Кривоносов вскочил, крикнул:
— Спокойно! Быстро всем в раздевалку! Без паники! И в сквер!
Он выскочил из помывочной последним, успев опрокинуть на себя таз с холодной водой. В раздевалке люди торопливо натягивали на мокрые тела новенькое обмундирование, не попадая в рукава и штанины.
Несколько раз рвануло совсем близко, может, метрах в пятидесяти от бани, со звоном полетели на пол стекла. И сразу же снаружи ворвался в помещение знакомый вой сирен немецких бомбардировщиков, частые взрывы, треск пулеметов и тявканье зениток.
Кривоносов едва успел натянуть штаны и сапоги, остальное схватил в охапку и кинулся вон из бани: в ней он чувствовал себя беззащитным, будто в западне, дверь в которую вот-вот закроют навсегда. Он бежал через улицу к деревьям сквера, а сверху, догоняя его, стремительно нарастал истошный вой пикировщика. Перемахнув через низенький заборчик, Кривоносов рухнул на зеленую траву и закрыл голову руками, в которых держал гимнастерку и портупею с кобурой. Вой нарастал и нарастал, достиг некоего предела, заглох на мгновение — и в этом маленьком окошке наступившей тишины, вокруг которого все выло и грохотало, Кривоносов расслышал пронзительный визг падающих бомб.
Очнулся Павел Кривоносов в темноте и не сразу понял, где он и что с ним: тело раскачивалось из стороны в сторону, в темном небе раскачивались звезды, на них наплывали черные тучи, подсвеченные снизу красными сполохами огня. Справа и слева от него звучали сдержанные голоса, слышался детский плач, шорох шагов, стук дерева о дерево, плеск воды.
«Значит, я ранен и меня несут, — подумал Кривоносов. Спросил сам себя: — А куда?»