— Ну и что? Маленький, что ль, твой Вася? Приедет, на работу пойдет, счас всем на работу идти велено, больной али немощный какой, в отпуску али еще где, а все при деле должны находиться. Потому как — война.
Вечером из Спирово вернулся Михаил Васильевич, сказал, что достать билет невозможно, все поезда идут полнехоньки, но он попросил свояченицу, она в Спирово учительствует, чтобы достала, а ему недосуг там задерживаться: дела.
И Мария стала ждать.
Днем то за детьми смотри, то по дому работа, то в поле, — некогда переживать и оставаться наедине со своими страхами, а как в доме стихнет все, лишь сверчок за печкой заливается, так тоска схватит за сердце когтистой лапой и давай царапать и сдавливать, и кажется Марии, что Вася ее где-то в чистом поле лежит раненый, зовет ее, Марию, а она здесь, в деревне, и некому ему, Васе ее, помочь, водицы дать, пот отереть со лба, приголубить. Заплачет Мария горькими слезами да так на мокрой подушке и уснет. А с утра все то же: дети, хозяйство, работа…
Миновал день, другой, третий. И однажды под вечер прибежал из правления Михаил Васильевич и прямо с порога крикнул:
— Маня! Где ты там? Сбирайся давай! Только что позвонимши из Спирова… Аня сказамши, что билет купимши тебе на сегодня, на девять вечера.
Ахнула Мария, схватилась за вспыхнувшее лицо обеими ладонями, заметалась.
— Да ты не спеши, Маня, — перевел дух Михаил Васильевич. — До девяти-то еще много времени, успеем. Я уж велел бричку заложить. Поедем через Заболотье, поспеем к поезду-то.
К поезду поспели. Михаил Васильевич затолкал в тамбур все Манины вещички и детишек, расцеловал их напоследок и едва успел соскочить с подножки — поезд уж тронулся. А в тамбуре полно молодых командиров, стоят, курят. Весело подхватили Манины пожитки да деревенские гостинцы, ребятишек тоже, рассовали по полкам. В вагоне шумно, играет гармошка, поют про трех танкистов, трех веселых друзей, про то, что «броня крепка и танки наши быстры» — и вообще очень весело, будто не на войну едут, а на свадьбу. Впрочем, ведь и действительно не на войну — пока еще только до Ленинграда. А война — она где? — о-ё-ёй где! И Маня, которая все эти дни жила в тревоге за Василия, успокоилась. Но напротив сидел дядька, лет, пожалуй, за пятьдесят, небритый, на одной руки всего два пальца, сидел, откинувшись к стенке и бубнил:
— Германец, это вам не финны. Финны и те попервости наложили нам так, что досе чешемся. А германец — я его знаю — он ворог сурьезный, если решил чего, так будет переть и переть. Шуточное ли дело: всю Европу под себя подмял. А вам все хаханьки да хиханьки. Молодые еще — все оттого.
— Ты, батя, от жизни отстал, — втолковывал ему молодой вихрастый командир с черными петлицами на воротнике габардиновой гимнастерки, с серебряными на них танками. — Отсталый ты человек, батя. У нас знаешь сколько танков?
— И сколько же у вас танков? — скривил обросшее лицо свое дядька.
— Сколько у всех других армий, вместе взятых! И даже больше — вот сколько!
— Эка у вас, молодых, голова как неправильно устроена, — качал дядька своей лысеющей головой. — И чему вас только в училищах учат?
— Чему надо, тому и учат, — не уступал молодой вихрастый командир. — Ты вот представь себе, батя, такую картину. Представь! Вот поле, вот твой окоп, а на тебя со скоростью в пятьдесят километров в час несутся танки, к примеру, штук двести. И не просто несутся, а еще стреляют из пушек и пулеметов. А сверху атакует твои позиции авиация. А еще тебя долбит артиллерия. Вот ты представь себя в своем окопе, представь, что ты немец, и что ты будешь делать? А?
— А ты сам-то себя представлял?
— Я-то? Еще как! Нас, когда курсантами были, командир училища несколько раз танками обкатывал, чтоб, значит, прочувствовали, каково оно тому, кто в окопе против тебя сидит. Так что я знаю.
— Ладно, обкатывали, но свои же. Не насмерть, стал быть, а для видимости. А у меня, хоть бы я и немец, по-твоему, что — артиллерии нет? Танков нет? Самолетов тоже нету? И в руках у меня не винтовка, а палка? Так ты себе немца представляешь?
— Да не в этом дело! — горячился командир. — Все у тебя есть! То есть у немца. А вот чего у него нет, так это нашей пролетарской сознательности, нашей коммунистической идейности, нашей уверенности в правоте своего дела, в международную рабочую солидарность.
— Ну, этого, положим, у тебя много, а у него нету. Ладно, согласен. Тогда почему ты ему Минск отдал со своими танками и сознательностью? Почему, спрашивается? А? Молчишь? Вот то-то и оно. А я тебе скажу, почему. Потому что к сознательности надо еще умение, как с этими танками управляться. И чтоб тебе вовремя дали патроны и все прочее. И чтобы накормили вовремя, одели-обули, чтоб ты зубами не клацал от голода. И чтоб твоим танкам керосину налили от пуза. А если этого не будет, то и получится черте что. А то: двести та-анков, двести та-анков! Дураку хоть тыщу дай, а толку никакого.
— Значит, ты, батя, нас за дураков считаешь?
— А за кого же вас считать? За умных, что ли? Они, вишь ты, едут на войну, а в голове сплошной ветер. Приедем, мол, так надаем немцу по сопатке, что только держись. А у тебя, промежду прочим, в подчинении будет такой же вот, наподобие меня, дядька, или мальчишка с-под Рязани, которые танка в глаза не видали. И сколько ты на него ни кричи, револьвером ни размахивай, а он, когда увидит танки, побежит. Или руки вверх подымет… И ты на меня глазьми своими не зыркай! — повысил голос дядька. — Я тебе не немецкий шпиён и не этот, как его, провокатор. Я всю германскую прошел, потом гражданскую, и танки тоже видел, и газами меня травили, а только если ты мною будешь плохо командовать, то и толку никакого не будет. С таким командованием, чего доброго, немец и до Москвы доберется. И до Питера. А ты — танки! танки! Видел я твои танки. Сам их делаю. Ничего танки. А только, скажу я тебе, человек главнее танка. И пока германец нас бьет, значит, он умнее тебя. Вот это ты и заруби себе на носу. А вот почему он оказался умнее, ты над этим и задумайся, если такой ученый. И пока ты сам не поумнеешь, ничего из твоих танков не получится.
И дядька, сердито сопя, стал скручивать из газеты «козью ножку». Затем встал и пошел по вагону к тамбуру. И командиры, которые слушали этот спор, тоже разошлись, уже без всякого веселья.
Тут же и гармошка затихла.
И Марию опять охватила тоска по Василию: где он? что с ним? Ведь те места, где он отдыхал в санатории, сказывали, уж под немцем.
В Питер приехали утром. Те же военные посадили Марию с детьми на извозчика, и он повез их домой. По дороге встречались разбитые и сгоревшие дома, на стенах некоторых из них черными буквами было написано: «Вход в бомбоубежище». И черная же стрелка показывала куда-то вниз. По улицам маршировали колонны солдат и гражданских с ружьями, катили машины с пушками, на перекрестках, пропуская трамвай, рычали танки, окутываясь синими дымами. Кое-где виднелись пушки с длинными стволами, а возле них солдаты в железных касках. Народу в городе стало вроде бы побольше, особенно женщин, и все они куда-то спешили, опасливо поглядывая на серое небо.
Дома Васи еще не было. Он появился лишь на второй день.
Глава 10
Нелегким оказался путь Василия Мануйлова до родного порога. От санатория до Пярну они втроем с Филиппом Вологжиным и Инной Лопаревой добирались более суток — и это каких-то тридцать километров. А все из-за Лопаревой: силенок у нее хватило лишь на десяток километров, а потом она больше отдыхала, чем шла. Но не бросишь же. Приходилось тащиться еле-еле, ночевать в лесу, потому что ночевать у эстонцев боялись.
Только совсем близко от Пярну их подхватила военная полуторка: шофер ехал в город за провиантом для какой-то военной части, находящейся на берегу залива. Рассказывал, что Пярну бомбили в первый же день, что там много чего разбили и пожгли, особенно станцию, что народу побило — страсть, что вряд ли им удастся уехать в ближайшие дни, что лучше на попутках добираться до Таллина, а оттуда уж наверняка поезда в Россию ходят. Однако, покрутив стриженой головой, сообщил по секрету, что им, военным, строго-настрого запретили брать попутчиков и даже останавливаться, потому что уже были случаи, когда шофера убивали, а машину угоняли невесть куда.
— Так чего же ты, кукла рязанская, приказ нарушаешь? — вдруг ни с того ни с сего окрысился на шофера молчавший до сих пор Вологжин. — А вдруг мы шпионы или диверсанты какие! А? Что тогда? Тебя служивые с провиантом ждут, а ты в кустах валяешься…
У парня от неожиданности даже челюсть отвалилась.
— Так я же… — Он резко нажал на тормоза и остановил машину. — А ну давай вылазь! — закричал. — Вылазь, говорю! Я их по-человечески, а они… Выметайтесь давай, а то сейчас как…
— Чего раскакался? Теперь уж поздно какать, раз посадил, — издевался Филипп Вологжин. — Теперь вези уж. Не повезет он… Приказы надо выполнять, дура, на то она и армия. А если каждый рядовой начнет все по-своему переиначивать, немец до самой Москвы докатит, и даже стрелять ему не нужно будет: чего в дураков-то стрелять — сами помрут.
— Что у вас там? — свесился из кузова Василий.
— А вот везти не хочет, — отозвался Вологжин.
— И не повезу. Вот хоть убейте, не повезу, — уперся парень.
— Повезешь, никуда не денешься. А не повезешь, вылазь. Я сам повезу, — озлился не на шутку Вологжин.
Еле-еле Василий с Инной угомонили разбушевавшегося электросварщика и успокоили парня. Вологжин перебрался в кузов, Василий в кабину.
— Я ж смотрю: свои, русские то есть, идут, — жаловался парень Василию. — Жалко стало. Особенно товарища женщину. А он…
— Ты не сердись на него, — успокаивал парня Василий. — Он еще в четырнадцатом с немцами воевал, у него сын танкистом служит, сам понимаешь…
Служивый высадил их за версту от города, дал колбасы и хлеба.
— За поворотом КПП, — пояснил он. — Вы напрямки идите, через поле — так ближе будет, в самый раз к станции выйдете.