И с этими словами Гаврилов простился с полковником и вернулся в свою бригаду.
Не нравился майору Гаврилову полковник Луганцев, ох, не нравился. Тяжело с такими иметь дело: все им не так, все не по ним. Даже удивительно, где их учили воевать?
Майор Гаврилов закурил очередную папиросу. Глянул на часы: минутная стрелка почти сошлась с часовой. Вот-вот ударит наша артиллерия.
Впереди несколько танков приготовились растаскивать поваленные деревья, зацепив их тросами, чтобы образовать проходы, через которые пойдут в атаку первые машины. Основная масса танков стоит в километре отсюда, ждет своего часа.
В наших окопах, расположенных на левом берегу Судости, несколько попорченных снарядами и минами во время немецкой контрартподготовки, пока не заметно никакого движения. В наушниках потрескивает и попискивает, но эфир молчит, не подавая ни малейших признаков жизни. И на той стороне тоже точно все вымерло. А может, немцы ушли? Вряд ли. Скорее всего, ждут. Может, уверены, что своей контрартподготовкой расстроили планы русских? Тоже вряд ли: они давно поняли, что стреляли по пустому лесу. Будь там русские танки, хоть несколько черных дымов горящей солярки было бы видно. Но чтобы ни одного, такого не может быть. Не дураки же. Зато мы — это уж точно: надо было самим такие дымы организовать, сбить противника с толку. Не дотумкались.
Стрелки часов сошлись — и тут же за спиной Гаврилова воздух дрогнул, уплотнился и потек над головой придавливающими стонами и скрежетом, обрушился на окраину Почепа тяжелыми ударами. Началось! В наших окопах замелькали каски, пилотки, фуражки, солнечные блики. Еще несколько минут — и пехота поднялась, покатилась к реке, сбиваясь в несколько серых потоков, потоки стекли в реку, вспенили ее и выплеснулись на противоположном берегу, расползаясь в неровные густые цепи. За спиной натужно ревут моторы танков, растаскивающих завалы. Окраину города заволокло дымом от горящих домишек. Затем на противоположном берегу заплясали разрывы немецких снарядов и мин, но уже за спиной первой атакующей волны.
«И на кой черт посылать в атаку такую прорвищу людей! Да еще на таком небольшом пространстве! — желчно думает Гаврилов. — Это ж не гражданская война, чтобы давить массой. И тогда пара пулеметов могла выкосить половину, а нынче и половина до немецких окопов не доберется».
А впереди танковые экипажи все еще растаскивали завалы.
Фу! Наконец-то! Первые бэтэшки выползли на открытое место и потянулись к реке. «Эх, — подумал Гаврилов с запоздалым сожалением. — Дымовую б завесу сейчас!» А ведь на учениях такой метод атаки танков отрабатывали. И не раз. Но вот дошло до реального боя, и где эти дымовые шашки? В бригаде, по крайней мере, ни одной. А немцы уже не раз пользовались при своих атаках дымовой завесой. И очень эффективно, то есть в том смысле, что вести прицельный огонь по их танкам было весьма затруднительно.
В наушниках защелкало, прорезался голос командира дивизии генерала Полякова:
— Коробочки, отстаете! Отстаете, коробочки!
Гаврилов щелкнул рычажком:
— Идем по плану, минута в минуту!
— Какой к черту план! Быстрее надо! Быстрее! Мои уже к окраине подходят! А ваши все еще на этой стороне! Немедленно атаковать всей бригадой!
— Есть атаковать всей бригадой, — ответил Гаврилов.
Глава 23
Николай в беге жался к брату Петру, винтовку держал опущенной штыком вниз и не замечал этого. Петр несколько раз покрикивал на него, чтобы сохранял дистанцию, но до Николая эти сердитые окрики брата не доходили: он слышал лишь один непрерывный грохот со всех сторон, и этот грохот подбирался к нему все ближе и ближе, лишая его сил и способности соображать.
Николай не помнил, как перебрались через реку, как поднялись на берег и стали расходиться в разные стороны, образуя атакующие цепи. Он не видел ни что впереди него, ни что по бокам, он только чувствовал близкое и родное плечо старшего брата, и в этом, казалось ему, было его спасение.
Петр уже не гнал Николая от себя: что тут поделаешь? — трусит братец, трусит, но ведь родная кровиночка, от которой не отмахнешься. Был бы Петр сам по себе, он бы, наверное, тоже трусил, но перед братом показывать своей трусости нельзя, да и перед другими тоже. Да и привык Петр прикрывать Николая. С детства это пошло у них, чуть ли ни с пеленок. В школе прикрывал своей грудью, на танцульках в Заболотье или в Доме культуры при спиртзаводе в Тверецком, когда привяжутся подвыпившие тамошние парни. Это даже хорошо, что Николай рядом: мало ли что.
Луг за рекой не казался таким уж широким с другого берега, а вот выбежали на этот луг — батюшки мои! — чуть ни с версту будет. Судя по низкой траве, по коровьим лепешкам и овечьим катышкам, здесь выпасали домашнюю скотину, и начни немец стрелять, не за что схорониться, весь как на ладони. А немец не стреляет: то ли его нет совсем, то ли выжидает, подпускает поближе. И слышит Петр глухой топот сотен пар ног, запаленное хриплое дыхание, видит колышущиеся спины, отягощенные вещмешками, подсумками, саперными лопатками, противогазами.
И вдруг позади: Ах! Ах! Ах! И пошло-поехало. И впереди там и сям что-то вдруг треснет, взметнув вверх черную землю, и бежавший человек подпрыгнет на месте, нелепо взмахнув руками, и прянет наземь. А через минуту заплясали со всех сторон черные кусты разрывов с огненной середкой, и все гуще и гуще. И люди стали падать все чаще. И Петр, глядя на них, упал тоже, потянув за собой Николая.
— Жив? — прокричал брату в самое ухо.
— Жив! — ответил тот плачущим голосом.
— Держись, Колька!
— Держусь, Петь! — проблеял брат ягненочком, прижимаясь щекой к высохшей коровьей лепешке и скудным травинкам.
Впереди, метрах в десяти, не более, шарахнуло особенно сильно. Взвыли над головой осколки. Петр покосился в ту сторону. Боец, только что лежавший там, пропал, будто его и не было, а на головы Ершовым посыпалась земля и какие-то ошметки.
Петр вспомнил наставление командира роты: в одну и ту же воронку снаряды дважды не падают, и закричал, толкнув брата в плечо:
— Вперед! — и пополз, таща за собой Николая, к этой воронке.
Воронка оказалась мелкой, всего-то с полметра разве, и шириной метра полтора, а то и того нет, но все лучше, чем на ровном, как стол, поле. Ершовы заползли в воронку ужами, свернулись калачиками, прижавшись друг к другу спинами. Воняло сгоревшим толом, сырой землей и навозом.
— Окапываться! — послышался визгливый голос взводного. — Огонь по пулеметам!
А где они, пулеметы-то эти? Головы не поднимешь, чтобы рассмотреть.
Петр лег на бок, вынул из чехла саперную лопатку, принялся копать у себя сперва возле головы, потом сбоку, насыпая перед собой серый холмик земли. И Николай, следуя примеру брата, заработал лопаткой, но с другой стороны. Так они и копали один окопчик на двоих, кротами зарываясь в землю. Уж чего-чего, а копать-то им в жизни приходилось много: с самого детства с землей, как с родной матерью.
— Ротного убило! Ротного! — донеслось до них сквозь грохот разрывов и визг металла, проносящегося над головой.
Оба одновременно повернулись друг к другу. У Николая глаза какие-то белые, незрячие, и губы шевелятся, а разобрать ничего нельзя. У Петра глаза почти такие же, но все-таки не без смысла. Он прижался губами к уху брата, прокричал:
— Это ничего! Там еще командиры имеются! Ты копай знай!
Николай кивнул головой, отвернулся и еще яростнее заработал лопаткой.
Майор Гаврилов смотрел на поле за рекой, на котором немцы расстреливали из минометов и орудий залегшую пехоту, а скрытые в садах противотанковые пушки его танки. Уже две машины чадили, третья крутилась на одном месте, сматывая на землю разорванную гусеницу.
— Не стоять на месте! — кричал Гаврилов в микрофон. — Что вы, сук-кины дети, подставляете им свои бока? Маневрировать! Да не толкитесь в одном месте! Не мешайте друг другу!
Его танки не имели раций, рация была одна на всех у командира танковой роты. Видно было, как открылся башенный люк командирского танка и командир, лейтенант Сохатов, соскочил на землю, стал бегать от одного танка к другому, стучать по броне и отдавать приказания. Постепенно на той стороне наладилась какая-то система: отступив несколько назад, танки ползали вдоль небольшого земляного барьера, образовавшегося в половодье, прикрывавшего их почти по самую башню, вели огонь из пушек по немецким окопам и огневым точкам. Над барьером взлетали клубы дыма и земли, а чаще всего снаряды перелетали речку и взрывались в полосе нашей линии обороны.
И тут в наушники ворвался вкрадчивый голос:
— Ты зря стараешься, краснопузый. Все равно твои холопы воевать не умеют. Мы все твои коробочки сегодня превратим в куски жареного железа. А потом доберемся и до тебя, краснопузый комиссар, поймаем, как зайца, и повесим… Чего молчишь? Онемел?
Гаврилов и в самом деле на мгновение опешил от такой наглости. К тому же он был совершенно уверен, что его слушают только свои: на курсах им подробно объясняли, что все рации настроены на специальную волну, которая недоступна противнику. Правда, это было давно. И вот на тебе — вполне доступна!
Гаврилов забористо выругался и, переключив рацию на связь, крикнул вниз стрелку-радисту:
— Свяжись с командованием! — И как только в наушниках прозвучало: — «Я, „Тополь“, слушаю вас!», тут же сорвался на крик:
— Где, черт возьми, авиация? До коих пор этот бардак будет продолжаться? У меня скоро не останется ни одного танка!
— Будет авиация, — заверил его «Тополь». — Усильте огонь по садам! — А далее все звуки в эфире заглушила уже знакомая Гаврилову фашистская песня про Хорста Весселя.
Но прилетела не наша авиация, а немецкая, а нашу точно черти с квасом сожрали. «Юнкерсы» выстроились в цепочку и завели над лежащей пехотой и ползающими по берегу реки танками хоровод, то падая вниз под вой сирен, то взмывая вверх, засыпая поле, реку и окопы, занятые третьим батальоном, мелкими бомбами.