йские процессии, словно шествующие за невидимым катафалком. Но все больше родные славянские лица, скорбные глаза женщин из-под косынок и стариков из-под картузов, испуганные глазенки детей. Новое переселение народов — да и только. Мимо таких же женщин, роющих окопы, мимо таких же стариков, забивающих в землю сваи противотанковых надолб. Жуткие и завораживающие картины народного бедствия.
И в этой серой массе было как-то странно видеть военных, рядовых красноармейцев и командиров, то бредущих в толпе беженцев, иногда и с оружием, то едущих в машинах, до верху набитых мебелью, мешками, ящиками, с сидящими наверху женщинами и детьми.
Проснулся Алексей Петрович от грохота. Вздрогнул, протер глаза. Сквозь наваленные на капот и крышу машины березовые ветки увидел дорогу с замершими на ней автомобилями, тачками, детскими колясками, подводами, рвущимися из постромков лошадьми, с неподвижными фигурками людей, приникших на откосах дороги так плотно друг к другу, словно в этом заключалось их спасение, и со множеством фигурок, бегущих прочь от дороги.
А над всем этим стремительными тенями проносились немецкие самолеты, посыпая все, что лежало, стояло и двигалось мелкими бомбами, расстреливая из пулеметов и пушек. Самолеты проносились один за другим с небольшими интервалами, под вой серебряных дисков вращающихся винтов, под грохот разрывов и треск пулеметов. Они пролетали так близко, оставляя за собой дымные следы выхлопных газов работающих моторов и стреляющих пулеметов и пушек, что за стеклами кабин хорошо различались силуэты летчиков — вполне человеческие силуэты. И не верилось, чтобы люди были способны на такое.
— Вот сволочи! — ругался рядом Кочевников. — Ведь видят же, что беженцы, а все равно бомбят. Одно слово — фашисты! А главное — ничем нельзя помочь. Ну, ничем! — убивался старшина, стуча жилистым кулаком по черному рулю, и не замечая этого.
Действительно, помочь было нечем. Ни пистолет Задонова, ни карабин Кочевникова не годились для того, чтобы остановить это хладнокровное и безнаказанное убийство. Только у самого моста на этой стороне окруженная мешками с песком стреляла зенитная пушчонка, задрав вверх тонкий дергающийся ствол, и такой жалкой казалась она в сравнении с самолетами, такими беззащитными виделись три фигурки, копошащиеся возле этой пушчонки, что удивительным казалось не то, что самолеты продолжали лететь, не замечая этой пушчонки, а то, что пушчонка все еще стреляет.
Но вот там, на краю моста, взметнулось пламя, пушчонку на несколько секунд заволокло дымом, а когда дым рассеялся, на месте пушчонки не было ничего: ни ее самой, ни человеческих фигурок, ни даже мешков. И неизвестно, куда все это подевалось.
Вдруг один из самолетов, приближающийся к металлическим фермам моста, окутался белым дымом, из этого дыма во все стороны полетели обломки, затем полыхнуло — и вся эта клубящаяся масса, бывшая секунду назад самолетом и человеком в ней, зацепилась за фермы моста и огненным смерчем пронеслась сквозь него, истребляя на мосту все, что там было.
И долго еще что-то сыпалось в воду тихой речушки. Алексей Петрович остановившимися глазами взирал на эту картину мгновенной смерти, впервые увиденную им так близко от себя. А еще ему казалось, что в воду сыплется что-то, проходя сквозь невидимое сито, а то, что не прошло, вот-вот должно упасть более крупными частями, но оно все не падало и не падало, и завороженные этим ожиданием глаза Алексея Петровича никак не могли оторваться от воды, принявшей в себя обломки и успокоившейся.
Странно выглядело это успокоение воды, странными казались фигурки людей, начавшие шевелиться вдоль дороги, странным казалось даже то, что после взрыва самолета других не появилось. А солнце светит, и белесые пряди тумана, зацепившиеся за кусты тальника, за непроницаемые шатры ив, так мирно и так беспечно тянутся к солнцу, чтобы растаять в его лучах. И над всем этим летают стрижи, где-то близко кукует, как ни в чем ни бывало, кукушка, редкие облачка равнодушно взирают вниз из прозрачной голубизны неба — и это после всего жуткого, что только что произошло на дороге, на виду у солнца и реки, облаков и стрижей, кустов и деревьев.
Алексей Петрович прикрыл глаза, суеверно надеясь, что когда он их откроет, не будет ни дороги, ни дыма от горящих машин, ни убитых лошадей, ни неподвижных фигурок людей, над одними из которых убивались оставшиеся в живых, а над другими лишь походя склонялись и шли дальше.
Постепенно жизнь на дороге возобладала, и черно-серый поток людей, потек дальше на восток, в ушах опять зазвучало знакомое шарканье ног, но тарахтенье подвод стало жиже, машин вообще не слышно — они дымили на обочине, сброшенные туда людским напором, зато вой и причитания по погибшим ввинчивались в небо, заглушая все остальные звуки.
Через час дорога почти очистилась от беженцев.
— Может, поедем? — спросил неуверенно Алексей Петрович у Кочевникова. И добавил с нервным смешком: — Черт не выдаст, свинья не съест.
— Может, сперва перекусим? — вопросом на вопрос ответил старшина.
Они еще не притерлись друг к другу, они только приглядывались, прислушивались к интонациям голоса, и если Кочевников делал свое дело, то Алексей Петрович, не имевший никогда подчиненных ему по службе людей, которыми надо командовать, чувствовал себя неловко и даже зависимо от своего шофера, его НЗ, умения и даже желания везти куда-то Задонова, исполнять его прихоти. Он всегда соглашался с предложениями старшины Кочевникова, полагаясь на его опытность, но предложение шофера перекусить на виду убитых и раненых, на виду погрома, устроенного на дороге немецкими самолетами, показалось кощунственным.
— Нет-нет! — испугался Алексей Петрович. — Только не здесь! Только не здесь!
Они переехали по мосту на другую сторону речки, мимо погибшей зенитки и ее расчета, развороченных мешков с песком, мимо каких-то обломков и даже остатков людей, которые не посчитали нужным убрать откуда-то появившиеся военные, мимо еще целой зенитки на той стороне и устало куривших зенитчиков, проехали еще несколько километров, но везде было одно и то же: разбитые повозки и машины, трупы людей и лошадей, которые никто не убирал. Наконец открылось свободное пространство, странным образом свободное и от людей, и от всего живого, точно оставшийся позади ужас каким-то необъяснимым образом миновал его, не оставив на нем своего следа.
Кочевников свернул на проселок и остановил машину в густом лесу возле ручья.
Завтракали крутыми яйцами, салом, луком, редиской и огурцами, купленными еще в Смоленске. Ели молча. Да и о чем говорить? Не о чем. Удивительно, что все это лезло в рот, не отвергалось желудком после всего увиденного. Впрочем, думать ни о чем не хотелось, мозг заволокло тупым равнодушием и усталостью.
После завтрака Кожевников аккуратно завернул в газету объедки и сунул в дупло старого пня. Затем расстелил на траве карту-трехверстку восточной части Белоруссии. Побродив пальцем по карте, предложил в Оршу не заезжать, а свернуть на проселок в Гусино и дальше через города Красный и Горки двигаться на Могилев.
— Во-первых, смотрите, товарищ майор (у Задонова звание интендант третьего ранга, но Кочевников этим званием пренебрегал), этот путь раза в полтора короче, — говорил он снисходительным тоном, уверенный, что штатский майор все равно ничего не поймет, а уж в карте наверняка не разбирается. — Во-вторых, беженцев будет меньше; в-третьих, спокойнее: у немцев на все проселки самолетов не хватит.
— Хорошо, поехали, — согласился Алексей Петрович, но тут же высказал опасение: — А что как в Гусино не окажется моста через Днепр?
— Не будет моста, будет паром или брод. Что-нибудь да будет. Ездят же они как-то на ту сторону. Не могут не ездить.
Моста, действительно, не оказалось, а паром был. И работал. Правда, пришлось ожидать его больше часа: на той стороне на паром загоняли стадо коров, коровы отчаянно мычали, идти не хотели, огромный рыжий бык цеплял рогом мостки, кричали пастухи, щелкали кнуты, лаяли собаки. Наконец быка зацепили за кольцо в ноздрях, затащили на паром, за ним пошло остальное стадо.
— Народ оттедова, а вы, стал быть, туды, — произнес паромщик, коротконогий мужик с толстыми, как березовое полено, ручищами и окладистой бородой, с подозрением поглядывая на военных.
— И что, много здесь проходит беженцев? — полюбопытствовал у паромщика Алексей Петрович, угостив его «Казбеком».
— Сёдни еще никого не бымши, дорогой товарищ, — покивал мужик лохматой головой в знак благодарности. — Сказывамши, быдто наши турнумши германца по-за Днепром-то, вот народ и призадумавшись: тикать или не тикать? На чужой-то стороне не маслом, чай, мазано, а на своей даже мышь — и та родня. — Затянулся несколько раз, критически оглядел черную машину, посоветовал: — Ахтамобиль-то занавесьте ветками: шибко в глаза кидаетси. Сказывамши, быдто немец за такими ахтамобилями страсть как охочь гоняться на своих ероплантах. Опять же: пошаливают на дорогах-то.
— Кто пошаливает? — удивился Алексей Петрович.
— А бог его знает, кто. Лихие людишки, звестное дело. Может, диверсанты, может, еще кто. Давеча вот военком Гусинский поехамши на ту сторону-то, а его и подстрелимши. Я его туды живого перевозимши, обратно, стал быть, мертвого.
За Днепром уложили поверх машины елового лапника и осиновых веток, крест-накрест перетянули веревкой, чтоб не сваливались, проверили оружие. Алексей Петрович — по настоянию Кочевникова — трижды стрельнул из своего ТТ в ближайшее дерево и попал… аж два раза. Только после всего этого покатили дальше. Дорога грунтовая, тележная, где суглинистая, где супесная, кое-где разве что присыпана гравием, колдобина на колдобине, но временами очень даже сносная. Во всяком случае, кроме редких подвод в ту и обратную сторону, ничто не мешало Кочевникову крутить свою баранку практически безостановочно.
Глава 8
Удивительно, но до самого Могилева дороги, по которым они ехали, не бомбили. Но именно на этих дорогах они несколько раз обгоняли маршевые роты, идущие к фронту, эскадроны конницы, конную же артиллерию. И чем ближе подъезжали к Могилеву, тем слышнее была артиллерийская канонада. Иногда грохот был настолько сильным, что Алексей Петрович с опаской посматривал на невозмутимого Кочевникова, сомневаясь, слышит ли он этот грохот и надо ли настолько близко приближаться к нему. Но все КПП, которые они миновали, не остановили их и не высказали никакого опасения на их счет. Может, на КПП попросту не знали истинного положения дел, а может, командирам, проверявшим документы, было все равно, что случится по ту сторону КПП с этим интендантом третьего ранга и старшиной. Во всяком случае, Алексей Петрович поглядывал по сторонам с опаской и недоверием. Эдак, чем черт ни шутит, едешь-едешь и приедешь прямо к немцам.