Жуков слушал, хмурился. Ждал, когда иссякнут жалобы Хрулева. Не дождался, оборвал его своим скрипучим голосом:
— Я ничего не могу вам на это сказать. Мы не имеем связи с войсками, не знаем, кому что требуется. Постарайтесь сами найти общий язык с управлением перевозок и штабами фронтов. А еще лучше — подготовьте директиву ГКО о том, как лучше управлять всем этим из одного центра. У меня все.
И положил трубку.
Он чувствовал себя опустошенным. Ему казалось, будто он находится в глубоком подземелье, куда не доносится извне ни единый звук, откуда ни до кого не докричишься, не дозовешься. Каким-то непонятным образом более-менее налаженная государственная машина вдруг перестала работать, забуксовала на одном месте. И непонятно, что надо сделать, чтобы сдвинуть ее с места. Что же касается армии, то она неотделима от государства, так же зависит от него, как само государство зависит от армии. Еще один сильный нажим противника — и все расползется и покатится вспять. Остановить сползание армии к катастрофе можно лишь одним способом: заставить ее драться, и не просто драться, а непрерывно контратаковать. Остановка равносильна смерти. Движение, даже чреватое гибелью, имеет шанс на спасение. Переход к обороне в данной обстановке рождает чувство обреченности. Оборона есть остановка, за которой неизбежно новое отступление. И так до полного поражения. Контратаковать, только контратаковать! Пусть Кирпонос не добился большого успеха, но он все-таки немцев остановил, втянул их в затяжные бои. И это главное.
В дверь без стука вошел нарком обороны Тимошенко, вслед за ним начальник оперативного управления Генштаба генерал-лейтенант Злобин, начальники других отделов. Злобин принес с собой карты последних данных.
— Давай, Георгий, разберемся, — произнес Тимошенко устало. — Мне сейчас звонил товарищ Сталин: очень недоволен сложившимся положением и нашей работой… Через час надо будет докладывать товарищу Сталину, а я не могу толком разобраться, что происходит.
— Происходит то самое, что нас лупят в хвост и гриву, — мрачно ответил Жуков. — Наши армии дерутся в изоляции друг от друга, у них нет связи ни между собой, ни с командованием фронтов, ни со своими корпусами и дивизиями. А иногда и с Генштабом. Почти везде царит растерянность и паника, которую можно прекратить только самыми жесткими… и даже жестокими мерами. Мы посылаем в войска порученцев на самолетах, они либо пропадают, либо не могут отыскать соответствующие войска. Те сведения, что до нас доходят, устаревают через несколько часов. Мы бьем кулаком по пустому месту…
Двери вдруг растворились, в кабинет начальника штаба вошел Сталин. За ним теснились Молотов, Маленков, Берия.
Жуков замолчал на полуслове. Все уставились на вошедших. Тимошенко шагнул навстречу, доложил:
— Товарищ Сталин, руководство Наркомата обороны и Генерального штаба изучают обстановку на фронтах и вырабатывают очередные решения.
Доложил и замер — руки по швам. И все стояли в напряженном молчании, не понимая, что привело сюда Сталина.
— Очередные решения… — Лицо Сталина закаменело, глаза превратились в узкие щелки, голос звучал со сдерживаемой яростью: — Они, видите ли, принимают решения… А что нам дали ваши предыдущие решения? Что, я вас спрашиваю, товарищи генералы? Улучшилось положение на фронтах? Там уже бьют немцев? Они бегут? Их окружают? Что? — Сталин повел взглядом по меловым лицам Тимошенко и Жукова. Продолжил все тем же яростно-спокойным голосом: — Пока известно лишь одно: ваши решения ничего не решают. Ни Наркомат обороны, ни Генеральный штаб не способны принимать взвешенные решения и контролировать обстановку на театрах военных действий. Вы лишь фиксируете случившееся. На такое дело можно посадить любого дворника или уборщицу, работающих при Генеральном штабе — толку будет больше.
С этими словами Сталин повернулся и вышел из кабинета. За ним остальные.
В кабинете некоторое время царила тишина и растерянность. Все чувствовали себя так, словно каждый получил оплеуху. И это вместо того, чтобы разобраться, найти совместными усилиями выход из создавшегося положения.
— Мм-да, — произнес Жуков и кашлянул в кулак. — А работать все-таки надо. Давайте разбираться. Самое опасное положение у нас сложилось на Западном и Северо-Западном фронтах. Надо любой ценой остановить немцев на рубеже Днепра. И далее к Витебску. Посчитаем, что у нас имеется и как это можно использовать с наибольшей пользой.
И несколько голов склонилось над картой театра военных действий.
В кабинете Сталина собрались почти все члены Политбюро. Не было только Хрущева, Ворошилова и Жданова: первый не мог оставить Украину, двое других — Ленинград.
Маршал Тимошенко и генерал армии Жуков остановились перед столом, за которым сидели члены Политбюро.
Докладывал Тимошенко.
Из его доклада выходило, что немцы двумя танковыми колоннами рвутся к Смоленску, пытаясь окружить оставшиеся советские войска восточнее Смоленска, что необходимо сосредоточить на флангах Западного фронта сильные группировки, которые мощным ударом по немецким танковым клиньям отсекут их от своих тылов, расчленят и уничтожат. После чего перечислил, сколько для этого необходимо пехотных, танковых и кавалерийских дивизий, самолетов и артиллерии.
Сталин слушал не перебивая, разглядывал карты со множеством стрел и стрелок, пытался прикинуть, откуда и что можно взять и как доставить на место, то есть заполнить эти кружочки реальными людьми, танками и пушками. В то же время он не понимал, как эти люди, танки и пушки могут изменить положение к лучшему, если оно с теми же людьми, танками и пушками постоянно ухудшается. Он, однако, ничего другого предложить не мог, как только потребовать, чтобы вот эти двое сделали все возможное и невозможное, чтобы претворить свои планы в жизнь. Вместе с тем он чувствовал, что во всем этом есть какая-то несостоятельность, какая-то порочная однообразность, шаблонность и мелкотравчатость.
«Что ж, — думал Сталин, — если эти двое на своем нынешнем месте не способны к более глубокому взгляду на события, то пусть они хотя бы свои собственные планы попробуют претворить в жизнь на ограниченном пространстве с ограниченными целями. А там посмотрим… А этот Жуков… на него я возлагал такие большие надежды, а он…» — Сталин не закончил мысль, которая не впервой приходила ему в голову, боясь снова впасть в бешенство. Он молча подписал представленный ему приказ Ставки Верховного главнокомандования Красной армии и отпустил военных.
Глава 13
Вторую неделю Задонов мотался по фронту на своей машине то к югу от Могилева, то к северу от него, встречаясь с красноармейцами, политруками, командирами, начиная от взводных, кончая командующими армиями, то есть с теми, кто попадался под руку и соглашался с ним встретиться и поговорить. Постепенно вырисовывалась картина страшного разгрома армий Западного фронта, паники, безверия и уныния — с одной стороны, отчаянного героизма и самопожертвования как отдельных бойцов и командиров, так и целых подразделений — с другой.
Он видел, что резервные корпуса подходят к фронту отдельными разрозненными подразделениями, разведка противника не ведется, карт местности многие командиры не имеют, танки чаще всего идут своим ходом, идут днем, не скрываясь; над колоннами, точно мухи над падалью, целыми днями висят немецкие самолеты, бомбя и обстреливая, вдоль дорог стоят разбитые, сгоревшие и просто брошенные машины, вышедшие из строя из-за пустяшных поломок. Затем полки и дивизии посылаются в бой, иногда не видя противника, ничего не зная о нем и даже не находя его там, где предполагалось. Начиналось движение в сторону и вспять, образовывалась толчея, части мешались между собой, дороги забиты беженцами, так что не проедешь, не пройдешь, и над всей этой вопиющей безответственностью, сея панику и чувство обреченности, с завидным постоянством и практически безнаказанно творит свое черное дело немецкая авиация.
С кем бы Алексей Петрович ни заговаривал из тех, кто уже прошел через эту мясорубку, никто даже не пытался скрыть от него свое убеждение, что наверху не понимают, что происходит, с какими силами немцев приходится иметь дело в том или ином случае, что воевать так нельзя, что надо что-то менять и менять решительно. Но что именно менять и как, об этом помалкивали, пожимая плечами.
Из всего этого нагромождения мнений, историй, слухов, жалоб и даже мрачных пророчеств Алексей Петрович вывел ту мысль, что дело не только в силе немцев, неожиданности их нападения, дисциплинированности и умении воевать, и даже не в отсутствии всего этого у нашей армии и готовности все это приобрести за короткое время, а в чем-то еще, что трудно или невозможно объяснить словами чистой логики.
Так всегда на Руси бывало: вроде бы все знают о существующей опасности, вроде бы даже готовятся к ее отражению, но когда опасность становится реальностью, выясняется, что никто не готов и никто не знает, как ее отразить. Потом появляется некто, кто объединяет вокруг себя всех, примиряет разные точки зрения и ведет за собой. И люди начинают понимать, что и они так же думали и хотели поступить, но почему-то не получалось. А пришел этот человек, собрал всех вокруг себя — и все стало получаться. И теперь будет то же самое. Чем сильнее немцы будут давить, тем раньше это случится. Об этом, помнится, писал и Толстой в «Войне и мире» — о сжимающейся пружине, которая должна разжаться со страшной силой…
То же самое нечто существует и в нем самом, писателе Алексее Задонове. Неделю назад Алексей Петрович ехал на фронт обиженным, униженным и еще черт знает каким, но только не гражданином своего отечества и уж тем более не солдатом. Его патриотизм до сей поры ничего не значил, потому что это был патриотизм слов, и неизвестно, каким он окажется на деле. За несколько дней и ночей, проведенных в прифронтовой полосе, в Алексее Петровиче — он это чувствовал — ничего существенно не изменилось, если не считать того, что из стороннего наблюдателя и резонера он превратился во что-то неопределенное, точно в нем все смешали и перепутали, и только теперь оно начинает отстаиваться и укладываться в его душе и голове в надлежащем порядке.