Постепенно Алексей Петрович соединял в своем сознании любовь к Родине с несчастными беженцами, бредущими на восток, усталыми, измученными окруженцами, пробившимися к своим, с терпеливыми ранеными, дожидающимися возле палаток медсанбатов своей очереди, с разбитыми немецкой авиацией колоннами разнообразной техники, с оставляемыми на немца крестьянками с их детьми, стариками и старухами, с черными избами, с колосящимися полями ржи и пшеницы, с цветущим льном и картофелем, с березовыми рощами, дубравами, речными плесами, лугами, на которых пасутся поредевшие стада, — со всеми и всем, что раньше значило так мало, как мало значат родители, жена и дети, которые всегда рядом, а теперь они за тридевять земель, и тебе не дано знать, что с ними будет и когда ты их увидишь вновь, как будто ты лишился рук и ног, без которых жизнь уже невозможна.
Тщательно скрываемая растерянность и угрюмое непонимание происходящего слабо соединяло друг с другом людей, лицом к лицу столкнувшихся с жестокой и неумолимой силой. Но постепенно зрело чувство, что у них у всех общая судьба, и под ударами этой судьбы они из инертной массы должны неминуемо превратиться в народ без различия того, что осталось у каждого из них в прошлом. Это становление будет продолжаться до той поры, пока единство чувств, мысли и воли не созреет окончательно, пока не проснется нечто и не вдохнет в каждого из них силу преодоления прошлой апатии, неверия и разобщенности, не сделает каждого настоящим бойцом, осознающим каждой клеточкой своего тела, что только от него зависит судьба отечества и всего народа, а значит, и его собственная судьба, и судьба его близких.
Все это Алексей Петрович испытывал как сумбурные и противоречивые ощущения, которые еще не были способны облечься в определенные слова, но он, весьма чуткий не столько к чужому горю, сколько к своему, постепенно переносил эту чуткость на других, и нужные слова уже брезжили на пороге его сознания. И еще: если недавно он способен был лишь сердиться и негодовать по поводу творящихся вокруг безобразий, то теперь по-настоящему злился и ненавидел, и злость его и ненависть требовали выхода.
В Орше Алексей Петрович узнал о смене командования Западным фронтом, о назначении командующим бывшего наркома обороны маршала Тимошенко, о том, что Сталин взял на себя всю полноту власти, встав во главе Государственного Комитета Обороны.
«Может, с этого все и начнется? — думал Алексей Петрович, трясясь на сидении „эмки“ и провожая глазами идущие куда-то пропыленные роты. — Может, до этого и сам Сталин до конца еще не осознавал грозящей опасности и не делал из нее решительных выводов. А может быть, он и не способен на это, тогда его поневоле заменит кто-то более решительный и умелый. Только бы скорее это произошло».
Со второй декады июля, как показалось Алексею Петровичу, начало что-то меняться в управлении войсками Красной армии, стало больше порядка и меньше паники. Тимошенко, подтянув резервы, нанес несколько ударов с юга во фланг танковой группировке немцев, продвигавшейся к Днепру, и хотя движения немцев к Смоленску не остановил, однако замедлил его, заставив противника отвлекать часть сил на защиту своих флангов, ослабляя тем самым пробивную мощь бронированных клиньев.
За те дни, что Задонов провел в прифронтовой полосе, он написал и передал в газету лишь один репортаж и продиктовал по телефону несколько небольших заметок о боях в том или ином районе. Собственно говоря, писать было не о чем. Ведь не о поражениях же, которые следовали одно за другим, не о паническом бегстве некоторых полков и даже дивизий, не о нераспорядительности командования всех уровней, — писать об этом было бесполезно уже хотя бы потому, что не напечатают.
В середине июля Задонов оказался в районе Витебска, который был захвачен немцами сходу и, как уже повелось, неожиданно для нашего командования. Теперь Витебск решено было вернуть. И не только Витебск, но и некоторые другие города, для чего на линию Витебск-Орша-Могилев Верховное командование Красной армии бросило большие резервы в виде пехотных и таковых корпусов, пытаясь именно здесь остановить немцев и даже разгромить их вырвавшиеся вперед танковые соединения.
Это желание обнадеживало. И не только Задонова, но и редакцию «Правды», которая поручила ему дать развернутый репортаж об освобождении Витебска.
Южнее Витебска, где особенно упорно наседала танковая группа генерала Гота, Алексей Петрович нашел штаб командующего Девятнадцатой армией генерал-лейтенанта Конева, застав при штабе самого командующего, по внешнему виду ничем не примечательного: среднего роста, серые, с крестьянской хитринкой глаза на широком скуластом лице, никакой суетности в жестах и движениях, медлительная и не слишком бойкая речь, хотя, говорят, служил когда-то комиссаром. Задонов упросил его дать короткую характеристику обстановки, сославшись на главного редактора «Правды» и начальника Политуправления Красной армии Мехлиса. Впрочем, такое право ему было дано; более того, оно было зафиксировано в его предписании, подписанном этими двумя весьма влиятельными в кремлевских коридорах людьми.
— Обстановка такова, товарищ Задонов, — начал командующий армией, похлестывая ореховым прутиком по своим начищенным до блеска сапогам, — такова, что немцы рвутся к Москве, но мы их к Москве не пустим. Народ и лично товарищ Сталин дали нам в руки мощнейшее оружие, с помощью которого мы уничтожим зарвавшегося противника до единого солдата. Вверенная мне армия горит… это самое… желанием бить фашистских извергов без всякой пощады, не жалея ни своей крови, ни даже жизни.
Говорил генерал коряво, посматривал на часы, хмурился и явно был не в восторге от посещения его армии корреспондентом газеты «Правда», но и выгнать его не мог. Алексей Петрович считал такое отношение к себе со стороны «больших генералов» в порядке вещей, как и шапкозакидательские заверения, рассчитанные на большое начальство и ничего общего не имеющие с действительностью. Однако он добросовестно записывал слова генерала Конева, а сам думал о том, что видел на дорогах, и когда генерал замолчал, спросил, подбирая слова с той осторожностью, которая не позволила бы ни самому Коневу, ни стоящему рядом с ним дивизионному комиссару заподозрить самого Задонова в пораженческих и паникерских настроениях:
— Следует ли из ваших слов, Иван Степанович, что вверенные вам войска отобьют у немцев Витебск, остановят противника на этих рубежах и не позволят им продвинуться дальше?
— Безусловно следует, — ответил Конев. И вдруг сам же и предложил: — А вот поехали со мной, товарищ Задонов, и вы увидите, так сказать, воочию, как наши доблестные войска, которые преисполнены большевистским духом, дружно, как говорится, и решительно атакуют зарвавшегося противника, выполняя с воодушевлением приказ товарища Сталина. И не только остановят, но и разгромят, нанесут ему решительное поражение.
— С удовольствием! — воскликнул Алексей Петрович, решив, что, чем черт не шутит, даст наконец репортаж о нашем удачном наступлении, увиденном собственными глазами.
Глава 14
В полумраке наступающего утра несколько штабных машин, среди которых затерялась и машина Задонова, пробрались по изрытой колесами и гусеницами лесной дороге к небольшой высотке. Машины остались внизу, Конев и несколько членов его штаба направились по утоптанной тропинке к вершине холма, поросшего лесом. Впереди жиденькой цепочкой шагали автоматчики охраны штаба армии, за ними все остальные. Сам лес был заполнен кавалерией и танками, дымились походные кухни, ржали лошади у коновязей, танкисты ковырялись в моторах. Столько войск, собранных в одном месте, Задонов еще не видел.
«Ну, слава богу, — думал он, — теперь, пожалуй, ударят так ударят. Да и Конев, с его хитроватым крестьянским лицом, производит впечатление человека весьма знающего и решительного. Надо будет поспрашивать у него, кто он и откуда, где воевал, что закончил».
Через несколько минут вышли на опушку, где и расположились под брезентовым навесом, укрытом еще и маскировочными сетями. Здесь стояли стереотрубы на треногах, столы и даже скамейки, чуть в стороне чернели вырытые щели… на случай обстрела или бомбежки.
Впереди и несколько внизу простиралось широкое льняное поле. Через поле тянулась дорога с глубокими колеями, с блестками луж недавно прошедшего дождя. Лен уже цвел, зеленый цвет мешался с голубым, смотреть на это поле, которое, судя по всему, вот-вот станет полем боя, отчего-то было особенно больно и даже стыдно.
За полем, километрах в двух, на взгорке виднелись избы небольшой деревеньки, слева поле как бы падало в овраг, справа сквозь редколесье виднелось что-то вроде озера или болота. Солнце еще не встало, в овраге и над болотом белой пеной поднимался туман, в небе розовели высокие кудели облаков. Слева по опушке леса окапывалась пехота, из черных щелей летела земля, среди кустов торчали стволы орудий.
Принесли завтрак. Штабные вместе с командующим расселись за столы. Конев пригласил:
— Товарищ Задонов, присоединяйтесь к нам. Немец еще спит, пока встанет, пока позавтракает, а тут мы ему как снег на голову.
— Немец, это там, в деревне? — спросил Алексей Петрович. — И что там за части? Сколько их? Есть ли танки, артиллерия? А будет ли поддержка со стороны нашей авиации? И, наконец, последний вопрос: когда возьмем деревню, куда дальше?
— Все увидите, товарищ Задонов, все увидите своими глазами, — пообещал Конев со снисходительной ухмылкой. И еще раз повторил: — Все увидите. Здесь все, как на ладони. Как в театре, — добавил он, желая польстить газетчику.
Завтракали гречневой кашей со свининой, выпили по сто граммов за успех наступления. Конев не пил, — может, опять же из-за газетчика, — остальные проглотили быстренько и воровато и принялись жевать, поглядывая на Задонова с тем любопытством, которое всегда сопровождало его, когда он, всего-навсего интендант третьего ранга, то есть не выше майора, если переводить на общевойсковые звания, разговаривал на равных с генералами, называя их по имени-отчеству, а не по званию, и не очень заботясь о производимом на других впечатлении. И к нему в большинстве случаев генералы обращались по имени-отчеству, или же, как теперь Конев, «товарищ Задонов», потому что обращаться «товарищ майор», а тем более «товарищ интендант третьего ранга», им, генералам, было как-то не с руки, когда перед ними тянулись полковники и даже генералы же рангом пониже, которых при случае можно обложить матом. Задонов был особая статья, его матом не обложишь, по стойке смирно поставить, конечно, можно, но потом он такое может настрочить, что не отмоешься.