кову чем-то вроде недоразумения, которое разрешится одним лишь грохотом их могучих пушек. Тем более что в Девятнадцатой армии не только много пушек, но и танков, среди них есть новейшие, каких нет у немцев. Вот сейчас подвезут снаряды, они опять врежут немцам — и те побегут. Потому что это вам не какие-то пукалки в сорок пять миллиметров, а снаряды более чем втрое больше по диаметру, а весом — так в десятеро. Такой снаряд поднять не каждый сможет, поэтому в заряжающие отбирают людей рослых, физически сильных и тренируют их часами, чтобы работали как машины. Правда, на позициях удобств никаких, и развлечений не предвидится, но это можно перетерпеть, а потом взять отпуск, съездить в Москву, где о настоящей войне ничего не знают. В том числе и сам отец, никуда из Москвы не выезжающий, знающий лишь одну дорогу: Кремль — дача, дача — Кремль. Уж Яков постарается рассказать все подробно, ничего не утаивая, и тогда наверняка отец изменит к нему свое отношение.
Глава 19
Под вечер старшего лейтенанта Джугашвили вызвал командир дивизиона майор Яровенко и сообщил, что только что звонили из штаба танковой дивизии и приказали срочно откомандировать старшего лейтенанта Джугашвили в их распоряжение.
— Зачем? — спросил Джугашвили, уставившись в переносицу комдива своими пасмурными глазами, уверенный, что в штабе танковой дивизии его непременно куда-нибудь пошлют: то ли за снарядами, то ли за горючим для машин, то ли еще за чем, а ехать ему никуда не хотелось, тем более отрываться от своей батареи, где все так хорошо получилось и где на него стали смотреть как бы совсем другими глазами: более дружелюбными и внимательными.
— Не знаю, — нахмурился комдив. И добавил: — Мне не докладывали. Отправляйтесь немедленно. Это приказ. Берите мою машину, водитель знает, где штаб, он вас за полчаса доставит.
— Я не хочу покидать батарею, товарищ майор, — тихо произнес Джугашвили. И добавил, упрямо сдвинув брови: — Я имею полное право сражаться наравне со всеми. Я не хочу, чтобы меня считали трусом.
— А вас, товарищ старший лейтенант, никто трусом и не считает, — произнес тот категорическим тоном. — Но приказ есть приказ. А приказы не обсуждаются, а выполняются. И потом… — майор явно боролся с самим собой, с устоявшимися отношениями с сыном Сталина, к которому он, в отличие от других, обращался только на вы, не выходил из официальных рамок, чтобы никто не смог упрекнуть его в искательстве. Но в данном случае, решил комдив, от правил можно и отступить, и он, положив руку на плечо Джугашвили, закончил отеческим тоном, хотя был всего лишь на год старше своего тридцатитрехлетнего подчиненного: — И потом, Яша… я думаю, что тебя просто вызывают к телефону.
— Но вы же сказали: откомандировать…
— А-а, это! Это, я полагаю, всего лишь чистая формальность, чтобы тебя не посчитали дезертиром, — отмахнулся Яровенко, который вздохнул бы с облегчением, если бы у него забрали сына Сталина насовсем: не дай бог, с ним что-нибудь случится, отвечать придется командиру дивизиона. И так уже надоели звонками то из политотдела армии, то из особого отдела, справляясь, как там старший лейтенант Джугашвили, все ли у него в порядке и не грозит ли ему какая-нибудь опасность. Да и в дивизионе моральный, так сказать, климат должен улучшиться: не станут шушукаться по углам, что вот, мол, раз сын Сталина, то ему можно все, а другие за него отдувайся. — Поезжай, там все узнаешь. Кстати, напомни о снарядах и горючем. Я уверен: мы с тобой еще повоюем, — заключил майор Яровенко, пожимая руку старшему лейтенанту.
И через пять минут камуфлированная «эмка» уже катила по дороге, прыгая на колдобинах и ухабах. А навстречу двигались санитарные фуры и полевые кухни, запряженные разномастными лошадьми, «полуторки» везли снаряды и патроны, бензовозы — горючее, топали пехотные роты, и с души Якова свалился камень: ему не надо будет никого ни о чем просить.
Штаб дивизии располагался в небольшом поселке Лясново. Приткнувшись к домам и сараям, стоят передвижные радиостанции, черные «эмки», грузовики, танкетки, — все открыто, едва замаскировано; по улицам поселка туда и сюда снуют мотоциклисты, на завалинках сидят красноармейцы, курят, болтают с местными девицами, возятся зенитчики возле своих длинноствольных орудий, дымят походные кухни; в раскрытые окна видно и слышно, как стучат пишущие машинки, кто-то надрывается в телефонную трубку, требуя связать его с «четвертым», в другом окне другой командир на всю улицу орет о том, что части еще только на подходе, а когда будут на месте, он сказать не может, потому что с ними нет связи.
Джугашвили еще не успел повоевать как следует (часовая стрельба не в счет), он не попадал под артобстрелы и бомбежку, но то, что он увидел, даже ему показалось странным. «Будто и войны никакой нет, а идут обычные полевые учения», — подумал он, однако особой тревоги у него не возникло: коли все считают, что все идет как надо, то и сыну Сталина тревожиться не пристало.
Машина остановилась возле двухэтажного дома, цоколь и первый этаж которого были из кирпича, а верх из сосновых бревен. Возле крыльца топтался часовой, потому что при штабе часовому быть положено по уставу, а вокруг дома толклось множество народу, ничем особенно не занятого, входная дверь хлопала, впуская и выпуская разных людей.
— Вот это штаб и есть, — сказал шофер командира дивизиона. И добавил: — Так вы идите, товарищ старший лейтенант, а я поехал. А если что, так на попутке вернетесь. В нашу сторону часто попутки ездят… Сами видели.
— Хорошо, — согласился Джугашвили, одернул гимнастерку, поправил ремень и кобуру, поднялся на крыльцо и вошел в дом.
Внутри дома происходило примерно то же самое, что и на улицах поселка: хлопали двери кабинетов, надрывались голоса телефонистов и штабных командиров, стучали пишущие машинки. Яков остановил спешащего мимо капитана, спросил:
— Товарищ капитан, не скажите, где находится командир дивизии полковник Васильев?
— Васильев? А вот идемте на второй этаж: он, кажется, там. А вы к нему по какому делу?
— Не знаю. Велено прибыть, а по какому, не сказали, — ответил Джугашвили, полагая, что если приказали прибыть в штаб дивизии, то непременно к самому комдиву полковнику Васильеву, потому что заниматься сыном Сталина может только он и никто больше.
Они поднялись на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице, и капитан, остановившись возле двустворчатых дверей, на одной из половинок которой красовалась бумажка, пришпиленная кнопками: «Комдив полковник Васильев», произнес:
— Полковник здесь. Желаю удачи, — и пошел по коридору.
Джугашвили еще раз пробежал пальцами вдоль ремня, сгоняя складки гимнастерки к позвоночнику, открыл дверь, ожидая увидеть кабинет и полковника Васильева за столом с телефонами, вошел и увидел… большой стол, уставленный бутылками и закусками, а за ним с десяток командиров и самого полковника во главе стола.
— О-о! — раздался радостный вопль сразу нескольких человек. — Какие люди к нам пожаловали!
И голос самого полковника:
— Заходи, герой! Гостем будешь!
И хотя радостные вопли были скорее насмешливыми, чем действительно радостными, Джугашвили принял их за чистую монету и, двигаясь вдоль стола, пожимал руки присутствующим командирам, среди которых оказался и командир артполка подполковник Сапегин, с которым они заканчивали академию, а все остальные имели звание не ниже майора, после чего уселся на венский стул по правую руку от Васильева, уверенный, что другое место за этим столом было бы оскорблением не столько ему, Якову Джугашвили, сколько его отцу, Иосифу Сталину.
— А мы вот решили, — продолжил Васильев, — отметить наше прибытие на фронт и героическое боевое крещение вашего артполка. Учти, что я только что подписал представление тебя к ордену Боевого Красного знамени за отличную стрельбу по немецко-фашистким захватчикам, — с пафосом произнес Васильев. — Как мне доложил подполковник Сапегин, твоя батарея уничтожила одну батарею противника, другую подавила, уничтожила до роты пехоты и два противотанковых орудия. Поздравляю, товарищ старший лейтенант с заслуженной наградой! — закончил полковник Васильев, вставая.
Все тоже встали.
Джугашвили вытянулся, выдохнул положенные в таких случаях слова:
— Служу трудовому народу!
Полковник пожал ему руку, остальные подходили и тоже жали, и старшему лейтенанту казалось, что его любят не за то, что он сын Сталина, а потому, что он оказался значительно лучше, чем все о нем думали. И даже он сам о себе самом.
— А теперь давайте выпьем за новоиспеченного кавалера нашего самого почетного боевого ордена, — предложил полковник Васильев. — За то, чтобы он и его батарея громили врага так же отважно и умело в каждом бою!
И все потянулись к Джугашвили своими стаканами и рюмками, поздравляли и желали новых успехов.
Когда закусили, полковник спросил, обращаясь к Джугашвили:
— Как там в дивизионе? Все целы? Какое настроение?
— Готовятся, товарищ полковник, к новым боям, — ответил Джугашвили. — Вот только снарядов у нас осталось менее четверти комплекта. И горючего для машин совсем мало, — добавил он, сообразив, что виденные им машины могли ехать совсем по другим адресам. И заверил, потому что как же без этого? — никак не возможно: — Но я уверен, что если немцы появятся, разнесем их в пух и прах.
— Я в этом не сомневаюсь, дорогой. А насчет снарядов… Розенфельд!
— Я вас слушаю, товарищ полковник! — вскочил круглотелый интендант третьего ранга. И тут же оттарабанил: — Снаряды и горючее уже посланы, товарищ полковник. По полтора комплекта на пушку и по две заправки на машину.
— Слышал, дорогой?
— Слышал, товарищ полковник, — ответил Джугашвили.
— Вот и хорошо. А теперь, друзья, поднимем тост за нашего дорогого вождя и учителя, за Верховного главнокомандующего Красной армией товарища Сталина, под командованием которого мы разгромим всех фашистов и погоним их назад. Ура!
— Ура! Ура! Ура! — стоя ответили ему присутствующие и выпили при общем молчании, под лязг гусениц ползущих через поселок танков.