Впереди, за упавшими на дорогу деревьями, тоже что-то дымило. Оттуда же доносились частые выстрелы.
«Неужели десант?» — изумился Джугашвили. Он тут же перепрыгнул придорожный кювет и замер за кустами ивняка, сжимая в потной руке ребристую рукоять пистолета. Но выстрелы звучали с одного и того же места, то одиночные, то нестройным залпом, то густой трескотней. «Так это ж патроны горят», — догадался он, однако полной уверенности, что догадка — единственное объяснение стрельбы, не было, и он двинулся в ту сторону по-за кустами, иногда от дерева к дереву. Вот он миновал завал на дороге и увидел сразу несколько горящих полуторок, в одной из которых взрывались патроны, выбрасывая всякий раз белесые дымы. И вокруг никого. Ни убитых, ни живых. Оставаться одному в этом вдруг так неожиданно изменившемся враждебном мире — что может быть страшнее? А вдруг немцы? А вдруг еще что-нибудь? Он привык, что за него всегда кто-то что-то решал, ему оставалось соглашаться или нет. В таком случае он мог проявить свой характер. А в данной ситуации ему ничего не оставалось, как либо возвращаться, либо продолжать путь на батарею. И никто не подскажет, что лучше.
И тут, будто призывая его к себе, впереди, но еще на порядочном расстоянии, заухали орудийные выстрелы. «Стреляют! Наши стреляют!» — обрадовался Джугашвили, узнав по звуку свои гаубицы, выстрелы которых ни с какими другими пушками не спутаешь. Эти выстрелы показались ему не просто выстрелами своего артдивизиона, но, можно сказать, родными, за которыми стояли родные же ему люди, — это он понял только сейчас и безоговорочно в это поверил. Там его место, там он, можно сказать, дома, там его знают и только там он может доказать, что чего-то стоит, и уже доказал, чему подтверждение будущий орден, и не только товарищам по батарее, но и своему отцу, всегда считавшему его, Якова, неудачником и неумехой. Конечно, он лишь дублировал целеуказания корректировщика, но дублировал быстро и со знанием дела. И Джугашвили прибавил шагу, иногда переходя на бег.
Вот и овражек, а в нем родничок с холодной прозрачной водой. Здесь они остановились, когда ехали в Лясново, пили воду, и шофер командира дивизиона говорил что-то о том, что теперь-то немца непременно остановят и погонят. Начальство, как и те, кто вокруг него крутился, всегда в присутствии Якова выражали оптимизм и уверенность, что все будет хорошо, потому что Красная армия и советское руководство… и так далее и тому подобное. Правда, имя отца при этом упоминали редко, но намеки были более чем прозрачными, и Яков воспринимал это как должное.
И он свернул к родничку, заботливо обложенному камнями, присел на корточки, попил из горсти холодной воды, затем ополоснул лицо, вытер платком и пошагал дальше. Пушки все еще ухали торопливыми залпами, но в это уханье вплелись новые, не менее громкие звуки, которые на некоторое время даже подавили все остальные.
«Никак бомбят? — с испугом подумал он. Однако сознание с этим мириться не хотело. — Нет, это где-то в другом месте, потому что звуки значительно громче и четче», — решил он, выходя на дорогу.
На некоторое время все стихло. Затем опять стали стрелять пушки. Но в этой стрельбе появилась какая-то тревожная нотка. Джугашвили не сразу догадался, что теперь стреляют не все пушки, а, самое большее, половина. Это его насторожило, и он, привыкший искать самые простые и удобные для себя решения, подумал, что, скорее всего, идет смена позиций, обнаруженных противником, когда одна батарея выводится из боя, затем другая, они открывают огонь с другой позиции, потом уйдет и третья, то есть его родная батарея, а поэтому надо спешить.
Он миновал небольшую деревню, притаившуюся в стороне на невысоком холме. Мимо потянулись лоскутные поля то ли ржи, то ли пшеницы, следовательно, до батареи осталось не больше четырех километров. Если ему не изменяет память, то вон за тем лесочком…
И тут он увидел, как по дороге, ему навстречу, вскачь несутся несколько пароконных подвод. Ездовые нахлестывают лошадей с таким ожесточением, как будто за ними гонятся не иначе немецкие мотоциклисты или танки. Пять подвод, нагруженных чем-то, укрытых брезентом, пронеслись мимо с грохотом и звонким цокотом копыт, храпом лошадей и дикими криками повозочных с перекошенными лицами. Ни один из них не обратил внимания на застывшего на обочине командира, не объяснил ему причину бешеной скачки. Не могли же они просто так, из озорства, устроить такие гонки. Хотя… черт их знает.
И опять Джугашвили какое-то время в нерешительности топтался на месте, не зная, в какую сторону податься. Но пушки продолжали стрелять, и он пошагал дальше.
Дорога, между тем, перебралась через деревянный мосток, лежащий поперек тихой речушки, поросшей по обоим берегам разлапистыми ивами, врезалась в лес, раздвинув по сторонам деревья и кусты. В их густой тени его приняла в себя освежающая прохлада, но непременно вместе с комарами и слепнями. Он отломил ветку орешника и шел, отмахиваясь от кровососов, как хаживал, бывало, с реки на дачу после купания, где ждал его сытный обед, бокал красного вина и красавица-жена, с которой потом можно будет уединиться в отдельной комнате. Как давно это было!
Яков не прошел и полукилометра, как тут же и остановился, пораженный тишиной: пушки не стреляли. «Пока они их прицепят, пока то да се, — подумал он с волнением, переходя на бег, — я еще смогу застать их на месте».
Он пробежал метров двести, как послышался отдаленный, но уже знакомый подвывающий гул. В той стороне, где стоял дивизион, заухало, затрещало. И через минуту над головой с ревом проплыло с десяток немецких самолетов с неубирающимися шасси. Джугашвили кинулся в сторону, перемахнул канаву, зацепился за что-то ногой, упал, хотел вскочить, чтобы отбежать подальше, но при первом же движении острая боль вонзилась в колено, и он остался лежать там, где упал. Впрочем, самолеты пролетали над ним без того надрывного воя и визга, которые они издавали над поселком во время бомбежки. Однако он уже не верил в их будто бы равнодушный гул.
Но самолеты пролетели, и опять стало тихо. Если не считать ставшего привычным отдаленного погромыхивания. Казалось, что это погромыхивание доносится со всех сторон: и с запада, и с севера, и с юга. Иногда даже и с востока. Но так не может быть. Потому что фронт — он всегда в одной стороне. Так по крайней мере выходило из теории, которую он усваивал в академии. Конечно, могут быть чрезвычайные обстоятельства. Десант, например, или бомбежка наших тылов. Так что ничего особенного. Вот только нога. И сквозь галифе проступает кровь. А у него в полевой сумке ни клочка ваты, ни бинта, ни йода. Черт бы побрал эту корягу! Ему бы успеть на батарею, пока она не сменила позиции, а с такой ногой не побежишь. Сломав молодую осинку и обрезав концы перочинным ножиком, Джугашвили вышел на дорогу и, опираясь на палку, поковылял дальше.
Вот впереди посветлело, вот овражек, по дну которого тоже течет ручеек и тоже наверняка берет начало из какого-нибудь родника; вот опушка, а справа… справа, метрах в трехстах, должны стоять батареи второго дивизиона. И пушки действительно там стоят, утыканные ветками, но вокруг них ни души. Джугашвили свернул с дороги, остановился у первого же орудия первой батареи: орудие цело, но замка и прицела нет. И второе — то же самое, и третье, и четвертое. В ста метрах далее — вторая батарея. Здесь картина несколько другая: вокруг орудий глубокие воронки, одно разбито, лежит на боку, у второго разорван ствол, третьего орудия нет. С учащенно бьющимся сердцем Джугашвили доковылял до позиции своей батареи. Картина та же самая, что и на второй, но из орудий на месте только одно, и то покалечено взрывом бомбы. Но где люди? Ни раненых, ни убитых. Внимательно оглядевшись, Яков заметил продолговатый холмик, доковылял до него. На холмике лежала каска — и ничего больше. Земля на холмике даже не подсохла, значит, хоронили совсем недавно, используя для этого заранее отрытые щели. Если бы он никуда не уезжал, а оставался здесь, может быть, лежал бы под этим холмиком…
Пораженный случившемся, опустошенный всем увиденным и пережитым, он сел на станину орудия, которым командовал лейтенант Шавлев, не зная, куда идти и что делать. Потом вспомнил про пятитонные грузовики, спрятанные в лесу, кинулся туда. Грузовиков не было. То есть стояли пять штук, но это уже были не грузовики, а их остатки, которые тихо дымились среди вывороченных с корнем или обрубленных взрывами лип и берез. Остальные исчезли. Следовательно, сменили позиции.
Для Джугашвили не составило труда придти к выводу, что снаряды в дивизион так и не подвезли, а четверть боекомплекта на орудие — это на полчаса хорошего боя. Из этого следует, что батареи вели огонь, пока было чем стрелять, затем… Затем налетели самолеты. Но из этого ничего не следует. То есть могли подождать, когда подвезут, хотя, если иметь в виду практически разгромленный штаб дивизии, возможное отсутствие связи, уничтоженные грузовики… Но как же так? Это же ни на что не похоже…
Глава 23
И тут в тишину врезался нарастающий гул множества моторов, возникший на дороге. Гул этот не был похож на гул машин его полка, это, скорее всего, шли в наступление танки дивизии полковника Васильева. Джугашвили кинулся к дороге и замер, не пробежав и половины пути: по дороге перли, поднимая густую пыль, немецкие танки и бронетранспортеры с пехотой. Спутать их со своими танками невозможно. К тому же — белые кресты на бортах. Он стоял и смотрел на эти танки и бронетранспортеры, до конца не веря в их реальность.
На одном из бронетранспортеров его заметили, стали что-то кричать, показывать в его сторону руками, а затем оттуда прогрохотала очередь из пулемета. Джугашвили успел увидеть пульсирующее пламя, пули с визгом проносились мимо, и только тогда он понял, что это смерть визжит вокруг него, в злом нетерпении отыскивая его такое родное тело, ставшее ему во много раз дороже после неудачной попытки самоубийства. Он рухнул на траву, пополз ужом к орудию, железные части которого защитят его и спасут. Стрелять перестали, но ему показалось, что они бегут сюда, чтобы схватить его и… и он, пригибаясь, а где и ползком, кинулся в лес, вскочил, упал, снова вскочил и побежал, петляя между деревьями, забыв про раненную но