ия контроля над захваченными районами.
08.07.41. Противник крупными силами контратакует плацдарм у Дзисны, где части моторизованного корпуса форсировали Двину. Русские, примкнув штыки, контратакуют позиции корпуса волнами, которые следуют одна за другой. По счастью, все эти контратаки отбиты. Так как сражение вокруг Минска закончилось, я издал приказ следующего содержания:
«Двойная битва за Белосток и Минск завершилась. Группе армий противостояли четыре русские армии, насчитывающие около 32 стрелковых дивизий, 8 танковых дивизий, 6 механизированных бригад и 3 кавалерийские дивизии… В ходе боев противник понес тяжелые потери: взято в плен 287704 человека, в том числе несколько корпусных и дивизионных генералов. Захвачено и уничтожено 2585 танков, включая самые тяжелые, и 1449 артиллерийских орудий. Кроме того захвачено 346 боевых самолетов… огромное количество стрелкового оружия, амуниции и автомобилей всех типов, а также продовольствия и горючего. Наши потери тяжелыми не назовешь, и храбрый солдат сочтет их приемлемыми.
Солдаты! Благодаря вашей преданности и храбрости мы достигли огромного успеха в борьбе с сильным врагом, войска которого часто сражаются до последнего человека… Мы должны воспользоваться плодами этой победы! Я знаю, что войска группы армий будут продолжать храбро сражаться и впредь; они не будут знать ни сна ни отдыха до достижения полной победы!
Да здравствует фюрер!»
09.07.41. Танковая группа Гота успешно форсировала Березину в нескольких местах и достигла Витебска.
12.07.41. Захваченный секретный пакет открыл нам глаза на то, что русские подтянули к фронту еще одну армию в составе шести дивизий, включая танковую, и бросили их в бой в районе Витебска… Взятый в плен русский летчик подтвердил эти сведения.
15.07.41. Русские начинают наглеть на южном крыле 2-й армии. Они атакуют около Рогачева и Жлобина. Под Гомелем русские также демонстрируют активность.
…Я позвонил Браухичу (командующему сухопутными силами вермахта-МВ) Браухич ответил: «Русские воюют не так, как французы, и уделяют мало внимания своим флангам. При таких условиях главным приоритетом для нас является не захват вражеских территорий, но уничтожение живой силы и военной техники противника».
Положение под Смоленском, похоже, вызывает большую озабоченность у Тимошенко. Сегодня перехватили отправленную им в Смоленск одному из русских генералов радиограмму следующего содержания: «Ваше молчание обескураживает — неужели вы этого не понимаете? У нас ходят слухи о том, что вы больны… Как бы то ни было, немедленно сообщите мне о сложившейся у вас обстановке…» За этой радиограммой сразу же последовала вторая с требованием удерживать Смоленск любой ценой…
Русское радио объявило, что в Красной Армии восстанавливается институт военных комиссаров. В целом это может свидетельствовать о том, что в руководстве страной и армией возобладала жесткая линия.
Конец двадцать девятой части
Часть 30
Глава 1
Майор Матов с женой до Москвы добирался три дня. И то лишь потому, что он — командир Красной армии и у него на руках направление в Западный особый военный округ.
Гражданским лицам уехать было значительно сложнее. Даже жене не давали билет вместе с ним, и лишь тот факт, что она врач, решило дело в ее пользу: врачи тоже подлежали мобилизации.
Как все сразу переменилось. Правда, если смотреть из его родного рыбачьего поселка, этих перемен не видно, но едва они добрались до железной дороги, по которой, как кровь по жилам, пульсировала жизнь огромной страны, перемены бросились в глаза сразу же.
Первое — это, конечно, движение в сторону фронта: теплушки с красноармейцами или с новобранцами, еще не одетыми в военную форму; потом, после Вологды и Ярославля, пошли платформы с пушками, танками и прочей техникой, — пошли, опережая пассажирские и всякие другие поезда, и все к Москве, к Москве, откуда разветвлялись дороги во все стороны света.
Второе — люди. Люди стали строже и как бы определеннее. Подтянулись. Но в основном — все те же и всё то же. Верили, что война — это ненадолго, что Красная армия — не царская армия, что месяц-другой — и она будет в Берлине. Вот тогда-то весь мир и узнает, что такое солидарность трудящихся всех стран.
Николай и Верочка тоже верили, что такое вполне возможно. Но где-то в глубине души в Матове маленькой ледышкой сидело сомнение, что эта вера имеет под собой прочную основу: он видел немцев на границе осенью тридцать девятого, среди них были и вчерашние рабочие, и все они почти не скрывали своей неприязни к русским, к Советскому Союзу, к России, а к Красной армии — еще и надменного пренебрежения. Это не сразу бросалось в глаза, но если присмотреться да поговорить…
Как жаль, что особо присматриваться было некогда, а поговорить — почти невозможно. Только тот факт, что он скрывал свое знание немецкого, позволяло Матову слышать неосторожные реплики, не предназначавшиеся для чужих ушей, а эти реплики подчас говорили о многом.
В Москву Матовы приехали утром. Едва войдя в квартиру, Матов тут же позвонил знакомому офицеру-генштабисту, с которым работал во время финской кампании на Карельском фронте, но тот ничего определенного ему не сказал и посоветовал скорее ехать по назначению. Лишь отчаянная мольба Верочки заставила Матова переночевать дома, в московской квартире. Но едва лишь за окном забрезжило, он выпустил из своих объятий недавно уснувшую жену и, так и не смежив глаз, выбрался из-под одеяла.
Побрившись и приняв холодный душ, Матов вышел из ванной комнаты в халате и услыхал, как на кухне звенит посуда и переговариваются женские голоса, а в комнате тестя и тещи стучат выдвигаемые из трюмо ящики. Он испугался, что Верочка снова станет уговаривать его провести дома оставшиеся пять дней отпуска, но успокоился лишь тогда, когда, одевшись в полевую форму, вышел на кухню и увидел заплаканные глаза жены, уже смирившейся с его отъездом, и суровое лицо тещи.
А вслед за ним на кухне появился и тесть, высоко неся свою седую голову. Прокашлявшись, он торжественно обратился к Матову:
— Так что, дорогой зять, вчера мы вроде как проводили тебя и простились, а сегодня уж это так — посошок на дорожку, и мы всё понимаем и сочувствуем, и вот прими от меня… от нас всех вот эту… вот этот подарок, как от бывшего офицера и полкового врача… вот, именной, — и с этими словами протянул Матову деревянную коробку.
Матов открыл крышку: на зеленом бархате лежал вороненый револьвер с медной пластиной на рукоятке, на которой было выгравировано: «Полковому доктору капитану А. А. Кострову от сослуживцев с благодарностью. Румынский фронт, 16 апреля 1916 года».
Матов подержал в руках холодную тяжелую сталь, качнул головой.
— Большое спасибо вам, Алексей Александрович, но я не могу принять этого подарка. Оружие у меня есть, а фронт — не то место, где хранят такие реликвии. Потеряю. Но я очень польщен, честное слово, — произнес Матов, возвращая коробку. — Да и как знать, не пригодится ли он вам самому.
— Жаль, но вы, пожалуй, правы, — нисколько не огорчился профессор. И тут же добавил с пафосом: — Но помните, помните, что вы принимаете эстафету от старшего поколения: и враг у нас тот же, и Россия та же, нельзя ее посрамить и отдать немцам на поругание.
— Мы постараемся, — пообещал Матов, растроганный чуть ли ни до слез, вспомнив при этом, что почти такими же словами напутствовал его и все нынешнее поколение престарелый сказитель. А ведь тогда война еще лишь предполагалась.
От проводов Матов отказался решительно, пояснив:
— Мне будет проще одному. И легче.
Старики его поддержали — и Верочка смирилась.
Последние поцелуи, чемоданчик, вещмешок, последний раз прижал к себе с трудом сдерживающую себя жену, попятился, высвобождаясь из ее объятий, вышел за дверь и, не став дожидаться лифта, побежал вниз по ступенькам, а через час пассажирский поезд «Москва-Минск» отстукивал последние часы и минуты уже не мира, но еще для Матова и многих других и не войны.
Поезд остановился в Смоленске. Была глубокая ночь. По вагонам пошли патрули, светя электрическими фонарями, заглядывали в купе, проверяли документы, повторяли усталыми голосами:
— Товарищи, поезд дальше не пойдет. Военнослужащие должны обратиться в комендатуру станции за направлением. Гражданские лица могут вернуться назад этим же поездом.
— Почему дальше не едем? — спросили в соседнем купе командирским басом.
— Дальше бомбят, товарищ полковник, — ответил старший лейтенант, начальник патруля. — Пути разрушены. — И добавил: — Немцы уже в Минске.
— Как в Минске? Этого не может быть!
Но патруль уже шел дальше, и слышалось то же самое:
— Товарищи, поезд дальше не пойдет. Все военнослужащие…
Почти весь день Матов проспал, добирая за бессонную ночь в Москве, и не слыхал ни радио, ни разговоров. Сообщение, что немцы в Минске, с одной стороны, потрясло его, с другой, не очень-то и удивило: он вспомнил прошлогоднюю Большую, как ее называли, оперативно-тактическую игру на картах, проведенную высшим армейским командованием Красной армии, которую потом подробно разбирали у них в академии на кафедре оперативно-тактического искусства. Так вот, по этой игре получалось, что «синие», то есть немцы, и должны были, в случае начала войны, добиться определенных и вполне существенных успехов на первой стадии своего наступления. Здесь учитывались и конфигурация западной границы СССР, и отмобилизованность немецкой армии, и опыт, полученный ею в предыдущих кампаниях, и ее вооруженность. Правда, даже при самых оптимистических прогнозах «синих» они не могли за пять дней выйти к Минску, увязнув в приграничных сражениях где-то на полпути к нему по линии Лида-Слоним-Пинск, а затем, после перегруппировки войск «красных», ударные группировки «синих» отсекались от основных сил и, лишенные снабжения горючим и боеприпасами, окружались и уничтожались.