ней, от которых он пытался защититься солдатской курткой, накинутой на голову. Да и опасность он ожидал, судя по всему, не со стороны реки, а оттуда, куда ушли его товарищи. Но живым взять его не удалось: оказался крепким и очень расторопным. Пришлось оглушить прикладом карабина, но то ли удар получился слишком сильным, то ли в пылу схватки, боясь ненужного шума, кто-то добавил. А только немец, когда его оставили в покое, связав ему руки и заткнув в рот кляп, уже не шевелился и даже не дышал.
Ждать пришлось долго. Лишь к вечеру выдвинутый вперед наблюдатель сперва услыхал встревоженные крики соек, затем заметил шевеление кустов и дал знать остальным о приближении врага резким криком дятла-желны.
По уже протоптанной тропе среди высоких зарослей крапивы, малинника и ольхи, опутанной диким хмелем, двигалась цепочка людей. Впереди шли двое в красноармейской форме, с винтовками на ремне. За ними остальные — в пятнистых комбинизонах. В середине цепочки человек со связанными руками, с потеками крови на лице, с кляпом во рту. В нем старшина Степанов с изумлением узнал начальника штаба капитана Янского. Да и остальные тоже.
Немцев было девять человек, у старшины Степанова против них — одиннадцать. Да сам он двенадцатый. Но если считать по мотоциклам, должно быть вдвое больше. Где остальные? Идут следом или разделились на две группы? Степанов рассчитывал на восемнадцать человек, исходя из этого, и строил засаду. Заранее договорились, что берут первых трех, как только поравняются с сухой ольхой. Остальных — на мушку. Поэтому впереди расположились самые сильные и проворные. На стороне Степанова внезапность, немецкие пулеметы и немецкий же автомат. Ну и, разумеется, гранаты, револьверы. Таиться на своей стороне нечего. Но лучше, конечно, без лишнего шума: разведчики все-таки.
Капитан Янский, так некстати оказавшийся среди врагов, спутал все карты: он шел шестым. За ним еще четверо.
Наличие кого-то из наших среди врагов не предусматривалось, хотя надо бы: не на прогулку пошли немцы на нашу сторону, а за «языком». Но изменить уже ничего нельзя. Оставалось надеяться, что и остальные примут во внимание капитана Янского.
Вот первый немец поравнялся с сухой ольхой, и тотчас же загрохотал один из пулеметов, затрещал автомат, защелкали револьверные выстрелы, и среди жгучей крапивы завязалась схватка — с хрипами, стонами, вскриками и матерщиной.
Когда все стихло, старшина прошел по цепочке. Из девяти немцев четверо были убиты первыми же выстрелами, двое тяжело ранены и теперь доходили, хрипя и пуская кровавые пузыри. Двое лежали оглушенными и связанными. Оба — в красноармейской форме. Девятого не было видно нигде. И никто в сутолоке скоротечного боя не видел, как этот девятый умудрился ускользнуть. Трое тут же пошли по его следу. Если до темна настигнут, хорошо. Если нет, уйдет немец. Впрочем, и черт с ним.
Не миновала пуля и капитана Янского. Рана, к счастью, оказалась пустяковой, но болезненной: пуля прошла навылет через мякоть плеча, задев лопатку.
Янский сидел на земле, прижимал к груди свою планшетку с донесением, картами и другими документами, которую отняли у него немцы и которая чудесным образом к нему вернулась, плакал навзрыд, потрясенный случившимся: неожиданным пленением и столь же неожиданным вызволением из плена. А больше от обиды на самого себя: как мог он поверить этим липовым красноармейцам, у которых на мордах было написано, что они совсем не те, за кого себя выдают; как мог поверить наглой байке о том, что эти двое видели идущих по дороге немцев и будто бы вступили с ними в бой (а куда же тогда девались сами немцы и почему не было слышно выстрелов?); как мог он так опростоволоситься?
Один из разведчиков, сам ничуть не старше Янского, перевязывал начальнику штаба рану и успокаивал его, как малого ребенка:
— С кем не быват, товарищ капитан. Быват, что и кочерга летат. Така, знать, ваша судьба: за один дён и в плену побывать, и из плена возвернуться. Повезло. Внукам рассказывать будете. Небось, не поверят. Внуки-то. Им, внукам-то, война, поди, в диковинку будет.
Подошел старшина Степанов, страдальчески поморщился, глядя на Янского, затем отцепил от пояса флягу с водкой. Предложил:
— Глотните, товарищ капитан — легче станет.
Янский протянул руку, но рука дрожала, и он никак не мог ухватить флягу непослушными пальцами.
Тогда Степанов сам поднес флягу к губам капитана, и держал до тех пор, пока Янский не закашлялся.
Глава 8
Под утро на той стороне Днепра прогремел сильный взрыв, приглушенный расстоянием. Гул от него пронесся по лесу, достиг реки и заметался эхом между берегами.
Матов, спавший на своем топчане, приподнял голову, послушал и сел, посмотрел на часы: стрелки показывали шесть минут третьего — спать бы да спать. Потер ладонями лицо, натянул, по-стариковски покряхтывая, сапоги, вышел из землянки.
Рядом с землянкой, в глубоком аппендиксе, выдвинутом в сторону реки от хода сообщения, ведущего к первой линии окопов, прикрытого где бревнами, где ветками, стоял часовой, таращился в сумеречную даль.
— Что слышно? — спросил Матов.
— Да вроде как противотанковая мина рванула, товарищ майор. Далеко, однако, — нажимая на «о», ответил красноармеец.
— А больше ничего не слышали?
— Нет, ничего.
Над головой еще густо висели звезды, куда-то в бесконечность уходила дорога Млечного пути, будто по нему прошло недоенное стадо колгоспу «Ленинский шлях» во главе с его председателем Максимом Илляшевичем. На севере, где еще вчера гудело и погромыхивало, держалась пугливая и непривычная тишина. А на востоке небо уже посветлело.
И вдруг за Днепром опять;
— А-ххх! — Через несколько секунд: — Тра-та-та-та! — И снова: — А-ххх! Тра-та-та-та! Бу-бу-бу! Ах! Ах! Ах! Бу-бу-бу! — И оборвалось на трескучей ноте. Зато тут же повторилось почти в той же последовательности значительно левее. И вновь тишина.
Рядом кто-то остановился. По частому дыханию Матов узнал Янского: у Янского болела задетая пулей лопатка, но в госпиталь отправляться он отказался, терпел боль и лишь чаще дышал во время приступов.
Вскоре весь штаб был на ногах.
— Может, послать туда подмогу? — неуверенно предложил Янский.
Матов с удивлением покосился на смутно белеющее в темноте лицо своего начштаба: после возвращения из неудавшейся поездки в Копысь это уже не первое его предложение, произнесенное столь же неуверенным тоном: точно подменили человека.
— Смысл?
— Да, конечно, никакого смысла. Просто, когда где-то дерутся твои товарищи, а ты в стороне, хочется придти к ним на помощь. Естественное желание.
— Естественное для рядового бойца, но не для начальника штаба батальона, — резко возразил Матов, понимая, что не должен делать поблажек Янскому, иначе эта неуверенность в себе войдет у него в привычку.
— Да-да! Разумеется. Прошу прощения, товарищ майор.
— И вообще, Аркадий Валентинович, давайте договоримся, — все тем же непримиримым тоном продолжил Матов, — что мы с вами виноваты в случившемся одинаковым образом. Я даже больше, потому что обязан был приказать…
Слева снова ахнуло и загрохотало.
— Молодцы, однако, — восхищенно заметил Матвеичев. — Даже завидно. Честное слово.
— Да, я обязан был приказать вам взять охрану, — закончил Матов.
— Вряд ли это помогло бы, — возразил Матвеичев. — Там, у ручья, идеальное место для засады. Несколько гранат решило бы дело в течение секунд. Затвор передернуть не успеешь. Вы же видели, что это за люди, Николай Анатольевич. Профессионалы в высшем смысле этого слова. Просто удивительно, что наши разведчики с ними справились без потерь со своей стороны.
— Фактор внезапности, — подсказал Янский.
— Вот именно, — подтвердил Матвеичев. — И потери были: когда трое разведчиков погнались за убежавшим немцем, он двоих застрелил, третьего ранил. И ушел.
— Наши разведчики подбирались с бору по сосенки, — встал на защиту своих Матов. — Ни спецподготовки, ни навыков, ни опыта. Один Степанов профессионал. И все же работают неплохо. И с каждым разом все лучше. Немцы же, хотя и профессионалы, а глупостей наделали выше головы.
— Из презрения к противнику, — уверенно бросил Матвеичев. И пояснил: — Когда с такой легкостью дается победа, презрение к противнику неизбежно. Оно, в свою очередь, ведет к пренебрежению основными законами войны. Мы это проходили во время финской…
— Но, уверяю вас, — продолжил Матов, — что на машину, в которой было бы не двое, а втрое больше людей, с гранатами они бы не полезли: им лишний шум ни к чему…
— Могли напроситься подвезти, — неуверенно вставил Янский.
— Надо быть совершенно слепыми, чтобы…
Загрохотало и слева и справа. И будто бы значительно ближе.
— А все-таки вы правы, Аркадий Валентинович: взвод послать туда надо, — произнес Матов раздумчиво. — Для прикрытия отхода засадных групп. На развилку дорог. Кого пошлем?
В темноте тихо прозвучал вздох облегчения.
— Думаю, резервный взвод старшины Касымова.
— Так и сделаем. Распорядитесь, пожалуйста. И пора отводить людей в лес: вот-вот нагрянут самолеты.
Самолеты нагрянули в четыре утра с минутами, что само по себе свидетельствовало о том, что аэродром, скорее всего, располагался где-то поблизости. Девятка «юнкерсов» устроила воздушную карусель над окопами и в течение пятнадцати минут безнаказанно осыпала их бомбами и расстреливала из пушек и пулеметов. Досталось и отсечным позициям, и ложным артиллерийским. Едва улетела одна девятка, появилась вторая — и все повторилось сначала. Но переправу немцы не бомбили: значит, не знали, что там стоят мины. И действительным позициям противотанковой батареи досталось от них совсем немного, да и то, видимо, случайно. Но одно орудие все-таки было повреждено. Потом бомбежка переместилась в сторону дорог, ведущих к переправе. Видно было, как в двух-трех километрах от реки крутятся пикировщики, то падая вниз, то взмывая вверх.