Но что делать с этой информацией, если ее невозможно передать командованию фронта? Майору Матову оставалось лишь зафиксировать эти показания и двинуться вслед за 29-й мотодивизией, имея в авангарде несколько средних танков Т-IV, противотанковые орудия и два зенитных, а в арьергарде две бронемашины и конный отряд с одним противотанковым орудием. Все машины, которые удалось захватить в городе, были использованы в качестве транспорта для пехоты. И все повозки. Повозки свернули в лес и двинулись по проселочной дороге, основная группа — по грейдерной.
Матов понимал, что о его налете на гарнизон в Красном уже наверняка известно немецкому командованию, какое-то время потребуется для выяснения, кто нападал и куда этот кто-то движется, а затем на его уничтожение будут брошены все силы, какие окажутся поблизости. В том числе и авиация. А против авиации у него нет никаких средств. Следовательно, он должен спешить, но не к Смоленску, а к Починку, со всей возможной скоростью, где наши войска, скорее всего, окажут немцам сопротивление. Главное — использовать фактор внезапности и нанести немцам наибольший урон. А затем, если не удастся сразу же соединиться со своими, раствориться в окрестных лесах, найти слабое место, связаться с фронтовым командованием и ударить вновь.
Операция в Красном, проведенная Матовым самостоятельно, без приказа сверху, по собственной инициативе, дала Матову не только уверенность в своих силах, но и в том, что подобные операции могут быть наиболее чувствительны для наступающих немецких дивизий, ибо остаться без тылового обеспечения равносильно поражению на поле боя: ни драться без боеприпасов, ни двигаться без горючего армия не может. А если наши воспользуются этим благоприятным фактором, то не только 29-ю механизированную дивизию можно разгромить, но и весь 47-й танковый корпус. Вот если бы еще наши узнали об этом или хотя бы догадались, лучшего и желать не надобно.
Глава 11
Ночью над притихшей землею пронеслась гроза. Земля и небо гудели от ударов грома, молнии полыхали так часто, что в избе, в которой заночевал Алексей Петрович Задонов, голубые сполохи метались то в левом окне, то в правом, словно окружая избу, пристреливаясь, готовясь разнести ее в клочья. По стеклам барабанил дождь, скреблись снаружи ветки черёмухи, в пристройке за стеной время от времени испуганно блеяли и метались овцы, гоготали гуси, за печкой принимался плакать ребенок, и терпеливый усталый полушепот уговаривал его спать, потому что «мышки спят, и дяди спят, сон давно сморил котят…»
Алексей Петрович просыпался под грохот бури, засыпал, но и во сне продолжалось то же самое: гроза, дождь, ветер, и он будто бы не в избе, а бредёт по лесу, продираясь через бурелом, и за спиной его слышится треск падающих деревьев. И кажется Алексею Петровичу во сне, а когда просыпался — то и наяву, что кто-то зовет его из мрака, но чей это голос, разобрать нельзя, хотя голос что-то или кого-то напоминает, и так щемит сердце оттого, что он не может узнать этот голос, и надо бы отозваться, да нет сил и дышать нечем — до удушья.
Гроза уж давно отгрохотала, и все звуки, сопутствующие ей, разбрелись и улеглись по темным углам, тревожная тишина опустилась на разворошенный мир успокоительным занавесом, по которому сверчок прокладывал свои серебристые строчки. За этим занавесом в раздерганном сне все звал и звал куда-то чей-то позабытый голос, уходя все дальше и дальше, и Алексей Петрович, выбиваясь из сил, продолжал продираться через буреломы, сознавая, что все это зря: не догнать и не узнать, за кем он так спешит.
Задонова разбудил петух. Показалось, что крик его раздался над самой головой. Кто-то спросонья выругался и снова захрапел. Алексей Петрович осторожно повернулся на лавке, лег на спину, повел глазами. Серый сумрак, льющийся из маленьких окошек, обрисовал смутные силуэты людей, плотно лежащих на полу. В избе набилось, пожалуй, десятка два человек. Они пришли ночью, перед самой грозой, пришли вместе с запахом сена, конской мочи, прокисшего обмундирования и немытых тел. То ли новая часть из тыла, то ли остатки отступающей. По запаху различить трудно: и те и другие двигаются на своих двоих — и по жаре, и по дождю, и за один день пути пропитываются такой грязью и потом, что скрести — не отскрести.
Ночью Задонов не спросил, кто такие и откуда. Да и не до этого было: люди пришли усталые, злые, повозились немного и заснули. Да и сам он еще не научился ценить и оценивать любую информацию о передвижении войск, которая важна сию минуту, а через минуту устаревает не только для командира воюющей части, но и для обыкновенного газетчика. Он не научился еще делать из этой информации выводы, определять свое положение в постоянно изменяющемся вокруг него мире, чтобы, исходя из этих выводов, прокладывать свой дальнейший путь. Он все еще жил прошлыми представлениями о войне, он не хлебнул ее всей мерой, а единственный выстрел, оборвавший жизнь раненного немецкого офицера, лишь перепутал его представления о добре и зле, в то время как разумная осторожность еще не свила прочного гнезда в его сознании.
Из короткого опыта финской кампании Алексей Петрович никаких особых выводов для себя не сделал, разве тот, что ему вовсе не обязательно сидеть в окопе, тем более бегать в атаки, чтобы правдиво описать и сидение в окопе, и атакующий бег. Для этого достаточно воображения и умения пользоваться словом. А этого у него не отнять. Зато нет умения сидеть в окопе и бегать в атаки. Скорее всего, он там будет думать не о том, о чем должен думать газетчик, а о чем думает всякий необстрелянный новобранец. Но тащить на страницы газеты ужас первого боя (равно десятого и сотого) нет никакого смысла. Да и тот небольшой опыт, что он накопил на Карельском перешейке и здесь, в Белоруссии, говорил ему, что каждый человек свой первый бой (десятый и сотый) видит по-своему, со своей колокольни, а иногда со дна окопа, и никому не интересна вся эта вариативность, а интересно нечто общее, что увидеть можно только издалека.
За стеной замычала корова, послышался невнятный женский голос, брякнул подойник, и тонкие струйки зазвенели о его бока.
Алексей Петрович проснулся окончательно, вдохнул всей грудью и почувствовал, что дышать-то, собственно говоря, нечем: так сперт и тяжел был застоявшийся в избе воздух, так мало в нем оставалось кислорода. Спустив ноги с лавки, он неожиданно уперся во что-то живое, поджал ноги и поглядел вниз: из-под лавки торчала чья-то голова. И не одна. Валетом к этой голове была прислонена другая, и дальше, до самой противоположной стены, шел двойной ряд голов, издававших самые разнообразные звуки.
С трудом Алексей Петрович нашел свободный участок пола, утвердился на ногах, стал нашаривать под лавкой свои сапоги. Сапоги нигде не прощупывались. Тогда он взял с подоконника карманный фонарик, посветил им и обнаружил свои сапоги под головой усатого дядьки, аккуратно сложенные голенище к голенищу, и чей-то нос, упершийся в подошву одного из них. Алексей Петрович осторожно приподнял голову дядьки одной рукой, другой вынул сапоги, очень довольный, что не разбудил спящего.
Выбравшись из избы на крыльцо, Алексей Петрович сладко зевнул и огляделся. Вся деревенская улица оказалась забитой телегами и понуро стоящими лошадьми с пустыми торбами на головах. Машина, в которой ночевал Кочевников, чернела под дровяным навесом, а сам Кочевников ковырялся в ее моторе, провалившись в него по самый зад.
Держа в руках шинель и свою полевую сумку, Алексей Петрович прошел к колодцу, из ведра, стоящего на мокрой лавочке, попил воды и ополоснул лицо. Он давно уже не чистил зубы, и всякий раз привычка к этой процедуре останавливала его в недоумении перед невозможностью эту привычку удовлетворить. Тут было много причин: и ледяная вода из колодца, и подмокший зубной порошок, и неловкость оттого, что надо плеваться тут же, возле колодца, и оттого, наконец, что никто вокруг зубы не чистит.
— Доброе утро, — произнес Алексей Петрович, подходя к машине и обращаясь к широкому заду Кочевникова, обтянутому лоснящимися галифе.
— Здравствуйте, товарищ майор, — слегка высунувшись, ответил Кочевников. И спросил из вежливости: — Выспались?
— Да вроде того.
— Когда поедем?
— Я думаю, после завтрака, — неуверенно ответил Алексей Петрович, по опыту зная, что поедут тогда, когда посчитает нужным старшина Кочевников. — Вы, кстати, не знаете, что это за часть такая?
— Обозники, товарищ майор. Боеприпасы везут на передовую.
— А где сейчас передовая?
— Да кто ж ее знает, где она, эта передовая. Надо думать, там! — И Кочевников махнул рукой в ту сторону, куда падала длинная тень от Алексея Петровича. И предложил: — А только я так думаю, товарищ майор, что ехать нам надо сейчас. Позавтракаем в лесу. Неровен час, налетят фрицы — мало не покажется.
— Какие еще фрицы?
— Немца так нынче звать стали, товарищ майор. У кого не спросишь, все фриц да фриц. Ну, вроде как мы для немца иваны, а он для нас — фриц. Фольклор, значит, такой.
— Что ж, резонно. Тогда поехали. Если сумеем проехать.
— Проедем, я смотрел.
Отъехав от деревни несколько километров, Кочевников свернул с дороги в лес и, по уже сложившейся привычке, загнал машину в кусты, под кроны деревьев, чтобы ни с дороги, ни с воздуха видно не было, и принялся готовить завтрак. В это же время Алексей Петрович открыл свою тетрадь в клеенчатой обложке и, не вылезая из машины, принялся записывать в нее впечатления от вчерашнего дня.
10 июля. Вчера узнал (сведения, как правило, запаздывают на несколько дней), что немцы попытались осуществить форсирование Днепра в районе Могилева, но были остановлены с большими для них потерями, — о наших потерях говорить просто неприлично. Как сказали мне в штабе энской дивизии, бои на этой линии продлятся не меньше недели, но удержать ее все равно не удастся: у нас почти нет истребительной авиации, которая могла бы прикрывать наши позиции, и противотанковых средств. Еще прошел слух, что часть наших войск, окруженных под Минском, вырвалась из окружения и прорвалась к своим в районе Борисова. Вчера же впервые видел наши бомбардировщики, идущие бомбить, скорее всего, немецкие танковые колонны, скопившиеся за Днепром. Девять штук, если не ошибаюсь, СБ, которые мне привелось видеть в Тушено в прошлом году. Они летели на большой высоте без сопровождения истребителей. Где-то над Днепром их стали обстреливать зенитки. Огонь был очень плотный. И почти сразу же два самолета задымили и пошли