вниз камнем. Остальные, как ни в чем ни бывало, продолжали лететь и скоро скрылись из виду. Через полчаса вернулось всего два самолета. Один из них дымил. Не знаю, дотянул ли он до аэродрома. Я совершенно не пойму, как же так можно воевать? У нас что — такая плохая авиация? Или летчики? А ведь писали: быстрее всех и прочая. Через час появилась в небе шестерка все тех же ТБ и, что странно, на том же маршруте, то есть там, где их уже ждут и зенитки и истребители. Разумеется, результат был тот же. А ведь еще на финской поговаривали, что так летать нельзя, что к цели всякий раз надо подходить с другой стороны, что значительно снизит потери. Нет, все не впрок. Господи, только бы недаром они гибли!
Алексей Петрович прочитал написанное и задумался. Надо бы еще что-то написать — что-то поважнее перечня событий, но что именно? Все казалось не самым главным, почти ненужным и, во всяком случае, мало что объясняющим. Так, представлялось ему, о войне писать нельзя. Это не девятнадцатый век и не наполеоновское нашествие. Тут что-то другое. И, разумеется, дело не только в технике, в самолетах и танках. И даже не в масштабах. Но чем отличается война, изображенная Львом Толстым, от войны нынешней, он еще не решил, справедливо полагая, что слишком мало ее видел и попробовал на собственной шкуре.
— Прошу к столу, товарищ майор, — позвал Кочевников. И добавил, совсем не кстати, но, видимо, следуя за своими мыслями: — Кушать подано.
На чистой холстине, расстеленной на траве, аккуратно разложено нарезанное тонкими лепестками сало, две вскрытые банки бычков в томатном соусе, огурцы, редиска, зеленый лук, ломти деревенского хлеба и по алюминиевой кружке молока. Такие продукты и в таком сочетании Алексей Петрович до войны никогда, тем более на завтрак, не употреблял: считалось, что сырое молоко да еще с огурцами и прочей зеленью, да еще с рыбой, — непременно к расстройству желудка. А теперь это почти постоянный рацион — и все нипочем. Либо прошлые представления есть чистейший предрассудок, либо организм готов приспосабливаться к любой пище — в зависимости от обстоятельств. Как говорится, голод не тетка.
Ели молча. Кочевников то ли был нелюбопытен от природы, то ли знал свое место: крутить баранку, слушать команды и ни о чем не спрашивать. Разве что подавать советы. Как бы там ни было, а только Алексея Петровича радовала угрюмая молчаливость своего водителя: он не любил, когда выспрашивали у него о писательском или журналистском ремесле, еще менее ему понравилось бы, если бы Кочевников стал жаловаться или выяснять отношение товарища майора к происходящему. Видать, старшина прошел хорошую школу. Надо думать, к тому же, что кое-кого возить начальство не возьмут. Но именно таким — незаметным и незаменимым — Кочевников все больше и больше нравился Задонову. При этом он и сам не прочь был порассуждать вслух при молчаливом старшине, но, поговаривали, все эти персональные извозчики состоят в штате НКВД, так что лучше при них лишний раз рот не открывать. Правда, взрыв озлобления, который проявился там, на дороге, в виду брошенной техники, и потом, при встрече с толпой беспризорных красноармейцев, ведомых переодетым лейтенантом, показал, что старшина не так прост, что он, как и Задонов, переживает наши головотяпство, неумелость и безответственность, однако это еще больше говорило в его пользу. А срывы, да еще в такой отчаянной обстановке, возможны и с самыми закаленными людьми. Так что для откровений и собеседования оставалась только бумага. Но и к ней почему-то не тянуло. Более того, не ощущалось того волнения перед чистым листом, которое он испытывал раньше. Дело ли в совершенно другой обстановке, когда старые мерки не годятся, а новые еще не выработались, или сам он изменился за эти дни, так вот сразу и не определишь… Он даже словом не обмолвился в своем дневнике о последних происшествиях, не зная, как их оценить, полагая, что еще не созрел для такой оценки.
Они еще не покончили с завтраком, как со стороны деревни, где они ночевали, послышались взрывы, затем над их головами пролетели несколько «юнкерсов» с хищно растопыренными лапами-шасси. Самолеты развернулись и полетели назад. Снова там забухало и затарахтело.
Алексей Петрович и Кочевников молча смотрели в ту сторону, представляя себе запруженную повозками улицу, ничем не защищенные избы с бабами в них и ребятишками, с обозными дядьками, с коровами и овцами, гусями и курами.
«Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, тебя схватит за бочок», — прозвучал в ушах ночной женский голос из-за печки, и тоска черной лапой сжала сердце Алексея Петровича.
— Да-а, — покрутил головой Кочевников. — Такие вот дела, товарищ майор.
— Поехали, старшина, — хрипло выдавил Алексей Петрович, возвращая на газету надкусанный огурец. Он вспомнил разговор с начштаба фронта Климовских, и как тот с такой же натужной хрипотой выдавливал из себя: «Мы посылаем пехотинца против немецких танков с гранатой или бутылкой с зажигательной смесью…» И уже о себе: «Вот ты никого никуда не посылаешь, а боль у вас с генералом Климовских и старшиной Кочевниковым одна и та же. Отсюда до ненависти и решимости драться до последнего вздоха менее шага». Но для этого нужны другие начальники.
Глава 12
Над небольшим местечком Чаусы, к которому Задонов подъезжал со стороны Новых Брылей, кружили вездесущие немецкие самолеты. Оттуда слышались уже знакомые звуки разрывов бомб и отрывистые выстрелы зениток. Но помимо них звучало и еще что-то знакомое, к бомбежке отношения не имеющее.
— Похоже, там идет бой, — высказал предположение осторожный Кочевников и вопросительно глянул на Задонова.
— Да, очень похоже, — согласился Алексей Петрович. — Но немцев там вроде бы не должно быть… Откуда им взяться?
— Может, десант с самолетов высадили? — предположил Кочевников.
— Может быть.
— И отступающих не видно…
— А что у нас впереди за деревня? — спросил Алексей Петрович.
— Кто ее знает! На карте никакой деревни нет. Сами знаете, товарищ майор, что у нас за карта.
— Поехали-ка в деревню, там и выясним. В любом случае нам надо в Могилев.
— Как прикажете, — пожал плечами Кочевников и тронул машину.
На окраине деревни они увидели пасущееся небольшое стадо коров и овец, старика-пастуха в соломенной шляпе и дождевике из мешковины, сидящего на валуне. Остановились. Алексей Петрович выбрался из машины, подошел к пастуху.
— Добрый день, дедушка, — поздоровался он.
— Добрый-то добрый, дорогой внучек, да, видать, не шибко, — оглядев с подозрением Задонова, проворчал насмешливо пастух. — Эвон, в Чаусах-то, слышь, какая катавасия? Чего уж доброго! Неровен час, и до нас германец доберется. А вы никак в тую сторону правите?
— В ту самую.
— Ваше дело, конечно, военное, да только дуриком в петлю лезть никакой пользы. Час назад тут, почитай, пятеро енералов на автомобилях на Кричев подамшись. Уж больно спешимши, сердешные.
— А что это за деревня? — спросил Задонов.
— Деревня-то? Обнаковенная деревня. Новые Липки прозывается. Двадцать два двора на сёняшний день. Если молока или там хлеба, так энто вон в той избе, со скворешней которая. Там тетка Марфа, бригадирша нашенская, порадеет за ради Христа.
— Спасибо, у нас все есть.
— Я не к тому, что нету. Я к тому, что у Марфы обои сыны в Красной армии страждаются. На третий день, как Молотов по радиву выступимши, так их и забримши. И мово внука Ваньку за канпанию.
— А скажите, в деревне телефон имеется?
— Телефон-то? Как же, имеется. Аккурат перед самой войной провемши. У Марфы же энтот аппарат в горнице на стенке и висит. Поскольку правления своего не имеем.
— А как Марфу по отчеству?
— Савельевна. Фамилия Прошик. Ежли антересуетесь.
Ухающие звуки со стороны Чаусов прекратились, зато стали отчетливо слышны звонкие выстрелы пушек и трескотня пулеметов.
— Могёт быть, их там теперь и убивают… сынов ейных и мово внука. Помоги им Господи, Владыка небесный, — горестно прошептал старик и перекрестился.
Алексей Петрович повернулся и молча пошел к машине.
Угнездившись на своем месте, сообщил Кочевникову с желчной иронией:
— Деревня Новые Липки. Двадцать две избы. Имеется телефон. Вон в той избе живет тетка Марфа, бригадирша тутошняя. Час назад мимо деревни проехали на Кричев какие-то генералы… целых пять штук… если верить пастуху. Думаю, надо заехать в деревню, позвонить в Чаусы, выяснить обстановку.
Кочевников молча кивнул головой и тронул машину.
Изба Марфы вторая от краю. Скворечник приделан на шесте к самому коньку крыши, крытой драньем. Перламутровый от солнечного света скворец сидит на палочке и чистит перья. Два провода со столба уходят под крышу. Из трубы вьется дымок. Во дворе, обнесенном забором из горбыля, копошатся ребятишки, мал мала меньше, что-то мастерят из щепок. Заслышав машину, прильнули к щелям в заборе.
На крыльцо вышла дородная женщина в мужском пиджаке, в белой косынке, черной юбке и кирзовых сапогах. Приложив ко лбу ладонь козырьком, молча и неподвижно смотрела, как из машины выбирается военный, как он подошел к калитке, открыл ее, вошел и, остановившись в нерешительности, спросил:
— Здравствуйте. Вы — Марфа Савельевна?
— Да, я самая, — произнесла женщина с непонятным испугом, не двигаясь с места.
— Можно от вас позвонить в Чаусы?
— Мож-жно, — неуверенно ответила она и переступила с ноги на ногу.
— Вот мои документы, — догадался Алексей Петрович. Он приблизился к крыльцу и протянул свое удостоверение, но женщина его не взяла. Тогда он пояснил: — Я корреспондент газеты «Правда». Еду в Могилев по заданию редакции. Мне надо узнать, смогу я проехать туда через Чаусы.
Пока он говорил, женщина терпеливо кивала головой, едва замолчал, произнесла извиняющимся тоном:
— Там немцы.
— Где — там?
— В Чаусах же.
— Откуда вы знаете?
— Только что звонила туда.
— И что?
— Не по-нашему говорят. — И улыбнулась жалкой улыбкой человека, который доставил другому человеку неприятное известие.