Развесив свои постирушки сушиться на солнце, Алексей Петрович огляделся вокруг отчаянным взором человека, которому теперь на всех и на всё наплевать, и вдруг обнаружил, что трава по краю леса, примыкающего к поляне с его стороны, будто сочится каплями алой крови — так много оказалось в ней спелой земляники. Подивившись тому, что он не замечал этого раньше, стал ползать на коленях, совать в рот сперва по ягодке, затем пригоршнями.
Вспомнил: бабка говорила когда-то, еще в той далекой и безоблачной жизни, будто стакан земляники продляет человеческую жизнь на год, и горько усмехнулся: какие там годы! — дожить бы до завтра. Но верилось почему-то, что доживет не только до завтра, но и до послезавтра, и до после-после-после…
Объев всю опушку и не столько наевшись, сколько утомившись от борьбы с комарами, Алексей Петрович достал из полевой сумки папиросы и впервые после побега закурил. От первой же глубокой затяжки голова закружилась, деревья поплыли и небо померкло. Он опустил голову и закрыл глаза. Затем открыл снова. В поле зрения попала кобура с пистолетом, и под полуобморочное кружение пришла унылая мысль: а что если взять и… и никаких скитаний по лесу, никаких страхов — все будет в прошлом. Вернее, ничего не будет. Ведь когда-то же Это случится все равно, каким-нибудь естественным или неестественным образом, так стоит ли ждать? Стоит ли вообще длить свои земные страдания? И ради чего? Ради детей? Жены? Но и они придут к тому же концу, только несколько позже. И все человечество придет к этому же концу, потому что всё и все смертны: и эти деревья, и этот ручей, и немцы на мотоциклах и танках, и наши, и Гитлер, и Сталин. Или повторится в каких-то новых комбинациях через миллиарды и триллионы лет. Но тебя не будет, следовательно, и ничего не будет, а то, что все-таки будет, это уже не для тебя.
Он не заметил, как вытащил из кобуры пистолет, и очнулся лишь тогда, когда увидел перед глазами черную дыру ствола. Вздрогнул и отбросил руку в сторону: пистолет не был поставлен даже на предохранитель. Эдак случайно и застрелиться недолго.
«Вот ведь дурак, так дурак! — ругал себя Алексей Петрович. — Актеришка несчастный! Все бы тебе спектакли с самим собой разыгрывать! Все бы кривляться! А как дойдет до дела, так полные штаны…» Он знал, что и в этом случае тоже разыгрывает спектакль, но страх был настоящим, а философия на фоне головокружения от затяжки дымом, такая же игра с самим собой. Он это знал, но не имел ничего против.
Не став дожидаться, когда все окончательно высохнет, Алексей Петрович натянул на себя влажную одежду и пошел вдоль ручья вниз по течению, уверенный, что ручей непременно приведет его к реке, или к человеческому жилью, или просто к людям. Потому что люди не могут без воды.
Путь по ручью был еще более утомительным, чем по лесу: иногда русло оказывалось заваленным деревьями, иногда встречались ямы, а вокруг болото, иногда ручей струился меж высоких каменистых берегов. Приходилось то и дело выбираться наверх, обходить по лесу, иногда терять ручей, в испуге метаться из стороны в сторону, находить снова струящуюся ариаднову нить и радоваться этому, точно уже вышел к своим, сейчас подъедет Коче… Увы, Кочевников, видать, уж не подъедет никогда.
К вечеру Алексей Петрович едва переставлял ноги. И тело болело так, точно его долго топтали и били. И зудело от укусов комаров и слепней.
«Врала, поди, бабка насчет земляники, — думал он уныло. — Я уж с полведра ее съел, а есть хочется еще сильнее».
Иногда попадались заросли ежевики и среди гроздьев зеленых ягод черные кисловатые скороспелки. Ел Алексей Петрович и заячью капусту, и молодые побеги сныти, и очищенные стебли пастушьей дудки — все, что научился есть когда-то в деревне у крестьянских мальчишек. Встречались оранжевые россыпи грибов-лисичек, они живо напоминали жаренную с ними картошку, запотевшую бутылку «Смирновской», — всю ту жизнь, от которой остались лишь смутные воспоминания. И от этих воспоминаний есть хотелось еще сильнее. А иногда и плакать.
Ночь Алексей Петрович провел в овраге возле небольшого костерка, дым от которого должен был отгонять комаров, но почему-то не отгонял. Спал сидя, напихав под ремень метелки мяты и пижмы, резкий запах которых будто бы тоже комары не выносят, но комары, похоже, только стервенели от этого запаха. Спал чутко, просыпаясь каждые несколько минут, с тревогой прислушиваясь к звукам ночного леса. Снились кошмары: немцы, умирающий Кочевников, протягивающий к нему окровавленные руки; главный редактор «Правды» Поспелов, выговаривающий ему, Задонову, за плохую работу; Катерина — такой, какой она встретилась с ним на кладбище; белое тело Татьяны Валентиновны, бесстыдно вытянутое на узкой кровати, раненый немец, которого он застрелил… еще кто-то и еще…
Иногда, проснувшись, то ли от навязчивых кошмаров, то ли от укусов ненасытных насекомых, Алексей Петрович подолгу сидел, тупо уставившись на огонь, отгоняя от себя всякие мысли. Но они все равно возвращались к нему прерванными кошмарами из снов, уханьем и хохотом филина, точно филин, глядя на жалкую человеческую фигуру у жалкого костра, издевался над ним и смеялся.
Еще никогда у Задонова не было такой длинной и мучительной ночи, никогда он не чувствовал такой оторванности от остального мира и потерянности. Иногда возникало ощущение, что это состояние определено ему до конца дней своих, что не вырваться ему из этого круга, который будет сжиматься день ото дня, пока не захлестнет его удушливой петлей. Тут сказывалась привычка не спать по ночам и заниматься сочинительством всяких историй, в реальность которых он верил больше, чем в окружающую его действительность. Мозг продолжал, помимо воли его хозяина, генерировать эти истории, и они проносились перед его мысленным взором, как ускоренные кадры натуралистической кинохроники, где одни ужасы сменяются другими, а ты все ждешь, что в этой чертовщине когда-то ведь просияет свет надежды, можно будет остановить этот лучезарный кадр и наслаждаться им вечно. Но черные кадры мелькали и мелькали, и не было конца этому отвратительному мельканию.
Глава 15
Алексей Петрович проснулся ранним утром. Удивился тому, что лежит, свернувшись в калачик. Сел, привычно провел по лицу и шее, давя присосавшихся паразитов. Руки опухли, все тело саднило, болела каждая косточка, каждая мышца и от вчерашнего бега, и от непривычно долгой ходьбы.
Часы показывали три минуты шестого. Солнце стояло высоко, последние пряди тумана таяли среди деревьев, в траве поблизости кто-то усердно шуршал листвой, стучал невидимый дятел, стонали комары, в воздухе пахло застоявшейся гарью, издалека доносился прерывистый гул орудий. И все это странным образом связывалось вместе, все более принимая привычный, хотя и тревожный облик.
Алексей Петрович послушал лес, не обнаружил в нем никаких посторонних звуков, встал, спустился к ручью. Он долго мыл искусанное лицо, попил из горсти воды, вода забулькала в пустом желудке, вызывая мучительное чувство голода.
Из-под ноги выпрыгнула лягушка и плюхнулась в воду. Алексей Петрович смотрел, как она поднырнула под плоский камень, подняв серую муть, развернулась мордой наружу и замерла, подобрав под себя лапки. Лягушка была бурой с зелеными пятнами по бокам и белым брюшком. Их разделял тонкий слой прозрачной воды; казалось, что лягушка наблюдает за ним своими выпуклыми глазами, а в них светится почти человеческий ум и женское любопытство: «И что же дальше? Так и будем стоять до полного посинения?» — будто спрашивала у него лягушка.
Сглотнув голодную слюну, Алексей Петрович протянул руку, но едва рука дотронулась до воды, лягушка оттолкнулась лапками от илистого дна, подняв бурое облачко, и скользнула в зеленоватую глубину, точно приглашая и его следовать за собою.
Алексей Петрович вернулся к костру, не уверенный, смог бы он убить лягушку, а тем более съесть ее. В задумчивости он сидел возле костра, подбрасывая в огонь тоненькие сухие веточки, время от времени ёжась и давя ладонями комаров на опухшем лице. Надо было заставить себя подняться и пойти, а у него не было ни сил, ни желания куда-то идти и даже шевелиться. Да и тело, особенно ноги, продолжало болеть, и каждое движение давалось с трудом. Весь мир, чудилось ему, настроен против него и каждый шаг ведет к неминуемой гибели.
Неизвестно, сколько бы он просидел в такой унылой неподвижности, если бы где-то далеко, почти там, где взошло солнце, не зазвучали частые выстрелы. Он вскочил на ноги, жадно и с надеждой вслушиваясь в эти звуки, но не двигаясь с места. Так продолжалось несколько минут. Он не знал, что предпринять, догадываясь, однако, что там, конечно, не фронт, а столкнулись наши окруженцы с немцами. Ничего другого быть не могло. Но надо ли идти на звуки этой стрельбы? К чему он придет? Никакого определенного ответа на этот вопрос не находилось. Можно наткнуться и на наших, и на немцев. На немцев — даже скорее всего. Потому что наши либо уйдут, либо… либо не смогут уйти. В любом случае, наткнуться на немцев вероятность выше, чем даже ни на кого не наткнуться. И долго еще Алексей Петрович стоял неподвижно, напряженно прислушиваясь к установившейся тишине, таящей, однако, подстерегающую его опасность. Затем торопливо затушил костер и зашагал, по-прежнему держась ручья.
Как ни странно, боль в теле постепенно отступила, ноги стали послушными, только перелезать через поваленные деревья и подлезать под них было тяжеловато. Алексей Петрович никогда не занимался спортом, ходил редко и мало, полагая, что спорт и забота о своем физическом состоянии есть удел людей недалеких, что он и без того хорош, что главное не тело, а интеллект, талант и все, что с ним связано, что именно за это его, Алексея Задонова, должны любить и лелеять.
Он шел и шел. Шел тупо, без мыслей и без цели. Так, наверное, идет раб, которому все равно, куда идти. Временами он даже не слышал леса: ни однообразного кукования, ни беззаботного попискивания синиц, что-то разыскивающих среди ветвей, ни унылой переклички коршунов над головой — буквально ничего. Разве что гул самолетов, то нарастающий, то затихающий, привлекал его внимание, но с каждым разом все меньше и меньше.