От штаба полка кто-то бежал, бежал изо всех сил, как бегают стометровку. Кукушкин узнал начальника связи лейтенанта Молокова, пошел, встревоженный, ему навстречу.
Еще издали тот закричал:
— Товарищ полковник! Товарищ полковник!
Кукушкин прибавил шагу.
— Товарищ полковник! — глотая воздух широко раскрытым ртом, докладывал лейтенант Молоков. — Связисты ведут бой! Доложили, что наткнулись на группу красноармейцев, и те неожиданно открыли по ним огонь. Убит старший группы помкомвзвода Литовченко и двое ранены. Это все, что они успели передать. Я послал им на помощь отделение с пулеметом.
— Хорошо, лейтенант. Вы действовали правильно. Идите на пункт связи: там ваше место.
— Есть, товарищ полковник, идти на пункт связи.
И в это мгновение раздался истерический крик:
— Во-озду-ух!
И взвыла сирена воздушной тревоги.
Кукушкин глянул на запад и увидел самолеты — десятка два, идущих в сторону аэродрома на высоте примерно в пятьсот метров. Они медленно росли в размерах, прерывистый гул наплывал, затапливая тишину, разрывая ее и давя.
— Боевая тревога, — произнес полковник Кукушкин посеревшими губами и не услыхал своего голоса. И только после этого крикнул: — Боевая тревога! Дежурное звено — в воздух!
Но вряд ли кто слышал полковника Кукушкина.
Тогда он схватил лейтенанта Молокова за плечо и уже в его ухо:
— В штаб! Быстро! Ракету! — и толкнул лейтенанта с такой силой, что тот несколько шагов пробежал, спотыкаясь, но потом восстановил равновесие и понесся к штабу со всех своих молодых ног.
А Кукушкин бежал к самолетам и кричал:
— Первая! В воздух! По машинам! Атаковать!
Дежурное звено «ишачков» уже выруливало на взлетную полосу. Но все остальные самолеты, одни еще на стоянке, другие оттащенные от нее на какое-то расстояние и повернутые носом к лесу, являли собой жалкое зрелище.
Из-за деревьев выскочила тройка «мессеров», пронеслась вдоль стоянки полка, строча из пулеметов. Загорелось несколько машин. А «мессеры», сделав крутой вираж, бросились на бегущих по взлетной полосе «ишачков», и два из трех вспыхнуло, один покатил в сторону, другой скапотировал и взорвался.
Из всего звена взлетел лишь один, заложил крутой вираж, выходя из-под обстрела, взмыл вверх и пошел лоб в лоб навстречу надвигающимся бомбардировщикам, но два «мессера» догнали его, затрещали их пулеметы, однако «ишачок» снова заложил крутой вираж, нырнул «мессерам» под брюхо, а затем сам ударил в хвост — и один из них задымил и пошел в сторону, заваливаясь на крыло. Но тут же вторая пара «мессеров» настигла «ишачка» — он вспыхнул и камнем рухнул в лес.
А к взлетной полосе устремилось сразу пять или шесть «Яков» и столько же И-16. Два из них уже разворачивались на взлетной, но видно было, что не успевают: с высоты, надсадно воя, пали в пике сразу с десяток «юнкерсов». Вот у них из-под брюха выделились черные капли и понеслись на взлетную полосу и стоянки самолетов. Еще через несколько секунд по взлетной полосе и стоянкам побежали разрывы мелких бомб, разбрасывая вокруг тысячи смертоносных осколков, которые пробивали баки, и пылающий бензин стал заливать стоянки, поджигая другие машины. Кричали люди, метались средь огненных вихрей, падали, горели заживо.
Одним из осколков был ранен в живот и полковник Кукушкин. Сбитый взрывной волной с ног, он, зажимая рану руками, лежал на рулежной полосе, плакал злыми слезами и хотел только одного — скорой смерти. На его глазах погибал его полк, а он ничего не мог сделать.
Вдруг совсем рядом, воя пропеллером на максимальных оборотах, пронесся один из «Яков» и полез в небо навстречу падающим оттуда «юнкерсам». Полковник Кукушкин на несколько мгновений забыл о своей ране, о горящих самолетах и гибнущих в огне людях его полка: он с жадностью следил за отчаянным броском истребителя и шептал серыми губами забытые слова:
— Господи, помоги ему! Гос-споди…
Видно было, как дымные шлейфы от снарядов и пуль, выпущенные «Яком», скрещиваются с «юнкерсами», но не видно, попадают они в них, или нет. А «Як» все лез и лез вверх, не отворачивая, прямо в лоб головной машине. Еще мгновение — и огненный вихрь взметнулся в небе — и обе машины, разваливаясь на куски, устремились к земле. Остальные, сбросив бомбы куда попало, выходили из пике и разбегались в разные стороны.
Глава 7
Тело кружится в хаотическом неуправляемом полете. И теперь уже немец пристраивается сзади, нависая над хвостом истребителя старшего лейтенанта Дмитриева. Дмитриев выворачивает голову назад, пытаясь разгадать маневр немца, но что-то мешает ему повернуть голову как следует. Тогда он сбрасывает газ и проваливается вниз. Над ним медленно проплывают остроносые пули. Они словно ищут, куда бы им шлепнуться, что бы такое продырявить. Дмитриев вжимается в сидение, втягивает голову в плечи, он чувствует, как затылок его и спина холодеют и покрываются мурашками в ожидании удара. Вот-вот пули заметят его и спикируют вниз, на его кабину. Но они плывут и плывут куда-то вперед. Так ведь там, впереди, машина капитана Михайлова! «Лешка! — орет Дмитриев. — Берегись!» Лешка Михайлов оборачивается, Дмитриев видит его улыбающееся лицо — точь-в-точь такое, как после первого сбитого им японца. И в тот же миг пули превращают лицо капитана в кровавую маску. Голова Михайлова клонится к плечу, от фонаря его кабины летят во все стороны куски плекса, окрашенные черной кровью. И все это в полнейшей тишине. Словно в немом кино. Потом над Дмитриевым проплывает размалеванное брюхо немецкого истребителя. Немец чуть заваливает машину на крыло — и Дмитриев видит теперь уже лицо немца. Тот кричит что-то, широко разевая рот…
И вдруг точно прорвало плотину: ревут двигатели, воют пропеллеры, стучат пулеметы, свистит в ушах воздух, хлопают разрывы зенитных снарядов, самолет трясет, бросает то вверх, то вниз. «Вот попал в переплет», — думает старший лейтенант Дмитриев, изо всех сил сопротивляясь охватившему его наваждению. А чей-то голос настойчиво повторяет одно и то же слово: «Война! Война!»
Старший лейтенант с трудом разлепляет тяжелые веки и видит над собой скуластое лицо с раскосыми глазами, в которых застыло отчаяние и ужас. Кровать ходит ходуном, звенят стекла, хлопают двери, стоит адский грохот. Дмитриев зажмуривает глаза, но звуки не исчезают. Кто-то трясет его за плечо и орет дурным голосом:
— Таварыш камандыр! Вставай нада! Самалот лытай нада! Вайна, таварыш камандыр!
«Какая еще к черту война? — сквозь похмельное отупение пытается пробиться к реальности Дмитриев. — Это мне снится. И окровавленное лицо Лешки — тоже».
Но отчаянный крик слишком настойчив, твердые звуки «а» безжалостно сверлят одурманенный мозг, и Дмитриев снова открывает глаза.
Скуластое лицо, раскосые глаза — все повторилось.
— Ты чего орешь? — на всякий случай спрашивает Дмитриев, щупая смятую постель: Клавочки нет, значит, уехала.
— Вайна, таварыш камандыр! — обрадовалось лицо. — Самалот лытай нада! Мыхалав ехай нада!
И тут до старшего лейтенанта доходит, что перед ним посыльный из полка, что грохот за окнами гостиницы и нервный звон стекла — реальность, что сон его переплелся с явью, что он проспал начало войны, что его товарищи в воздухе, дерутся с немцами, а он в постели, в одних трусах…
Дмитриев рванулся, чуть не сшибившись лбами с посыльным красноармейцем, начал шарить одежду. Красноармеец, что-то лопоча, путая русские слова с родными, помогал ему одеваться.
Где-то настойчиво и методично ухали разрывы бомб. «Полусотки, — определил Дмитриев. — Станцию бомбят». Потом в эти звуки вклинились другие, более слабые: гул самолетов, крики, топот ног в гостиничных коридорах, тряский перестук тележных колес.
Дмитриев выскочил из номера.
В коридорах метались люди, в основном женщины и дети. Молодая женщина, с распущенными волосами и широко распахнутыми от ужаса глазами, кинулась к нему, вцепилась в рукав гимнастерки.
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Господи! Что же нам делать? Куда идти? Это война или провокация?
— Война! — крикнул Дмитриев, пытаясь оторвать от себя руки женщины. — Уезжайте отсюда! Уезжайте в Россию! Только не на станцию! Там бомбят. Пешком. На попутках! Уходите!
Он кричал громко, чтобы слышали все: и кто был в коридоре, и кто выглядывал из номеров, и кто не выглядывал, выкрикивал, впервые с каким-то мстительным наслаждением произнося слова, которые слишком долго были запретными:
— Уходите! Все уходите! Быстрее уходите! Война!
Его обступили, к нему тянулись руки, он видел наполненные слезами глаза, перекошенные страхом лица. Это были все жены командиров, многие с детьми, привыкшие находиться рядом со своими мужьями. Бросить мужей в такую минуту, бежать куда-то — не только страшно, но и немыслимо. Он мог бы сказать этим беззащитным женщинам, что войск поблизости нет — таких войск, которые могли бы противостоять немцам, а те, что есть, застигнуты врасплох, гибнут под бомбами, что немцы не сегодня-завтра окажутся здесь, во Львове, что они все стали заложниками чьей-то преступной глупости.
Но он не мог сказать им этого. К тому же он мог ошибаться: войска подойдут, ударят, опрокинут. Может, уже бьют немцев, может, уже на той, на не нашей стороне. Может, это такая тактика: одно выставить напоказ, другое тщательно спрятать. Не все ему сверху видно, не все известно. Да и некогда разговаривать, утешать, давать советы: его ждет самолет, его ждет небо, где наконец-то он посчитается за все. И за вчерашний день тоже.
И тут сзади раздался голос:
— Я бы не советовала вам, товарищ старший лейтенант, сеять панику. Вы просто паникер. А может, и трус.
Голос был металлический, хорошо отшлифованный и отполированный. В коридоре сразу стало тихо. Дмитриев оглянулся на голос.
— Да-да! Это я вам говорю, товарищ старший лейтенант. Это не война, а провокация. Так указывает товарищ Сталин. Красная армия сейчас накажет провокаторов, чтобы им впредь было неповадно. Не надо никуда ехать, не надо никуда бежать, товарищи женщины! И не надо слушать провокаторов-паникеров. Даже орденоносных.