Собрав трофеи, Алексей Петрович разложил их на лопухе и принялся перочинным ножиком отрезать лягушкам задние лапки: передние показались ему слишком маленькими и не стоящими труда. Делал он это медленно, преодолевая брезгливость и даже отвращение. Он брал тушки, клал на валежину и, стараясь ни о чем не думать, чикал тупым лезвием по зеленой кожице и не столько резал, сколько отрывал лапки от тела и складывал их на лист лопуха. Затем, кое как заточив прутик и насадив на него сразу несколько лапок, стал держать над огнем, переворачивая время от времени и принюхиваясь. Лапки пахли чем-то знакомым, но чем именно, он не мог вспомнить, однако совершенно точно запах был вполне съедобным, хотя и перебивался дымом.
Первый блин вышел комом: лапки подгорели, хрустели на зубах, были безвкусны и пресны. Следующую партию Алексей Петрович держал уже не над огнем, а над углями — и результат не замедлил сказаться: вкус проявился — вкус не посоленного рака, — случалось ему есть в деревне во время отпуска, покупая раков у деревенских мальчишек. Короче говоря, ничего жуткого. Даже наоборот. А с диким луком — можно считать деликатесом.
Когда все лапки были съедены, Алексей Петрович почувствовал, что тело наполнилось и в голове появились какие-то мысли, не связанные с едой. И первая мысль была о том, что он непременно когда-нибудь напишет об этом своем опыте, как и обо всех своих приключениях, напишет с юмором, потому что без юмора об этих приключениях писать нельзя, то есть нельзя этим приключениям придавать слишком серьезное значение.
Но пока ему было не до юмора. Вечерело. Комары неистовствовали. Там, куда садилось солнце, погромыхивало почти беспрерывно, точно скорый поезд по железному мосту, — скорее всего, гроза. Провести ночь под дождем казалось теперь верхом несправедливости даже большей, чем голод, немцы, полицаи, выстрелы и сумасшедший бег. С голодом он вроде бы справился, от немцев и полицаев убежал — сказалась некоторая тренировка за истекшие почти трое суток, теперь предстояло укрыться от дождя.
Алексей Петрович оглядел притихшие деревья: они ничего ему не подсказывали. Но он что-то когда-то читал — что-то о шалашах из веток, вигвамах из шкур и еще чего-то там из корья. Шалаш из веток представлялся самым доступным из всего читанного, и хотя тело точно налилось свинцом, он, преодолевая усталость и сонливость, оторвал его от валежины и направился к ельнику с перочинным ножичком в руке. Однако ветки резать не пришлось: они неплохо ломались, и скоро он сложил из них порядочную кучу, которую удалось перетащить к костру лишь за четыре приема.
Но сами ветки — еще не шалаш. Что-то там должно быть еще. Алексей Петрович морщил лоб и оглядывался по сторонам, отыскивая подсказку. Из кучи плавника торчащая палка навела его на мысль, что у шалаша должна быть некая основа. Как у всякого технического сооружения. Далее начались муки творчества на уровне строительства и архитектуры. Он так увлекся этим, что очнулся лишь тогда, когда вдруг стало совсем темно. И ни то чтобы солнце успело убраться за край земли, а что-то поглотило его, невидное за плотной стеной леса. И гулкие раскаты грома приблизились настолько, что это темное нечто должно вот-вот накрыть его и уничтожить.
Но у него есть теперь, куда прятаться.
Алексей Петрович встал на четвереньки и забрался в свой шалаш. Он похвалил себя за то, что предусмотрительно под ветки положил бересту и куски сосновой коры, которая пластами отделялась от лежащего дерева. Правда, под этой корой прижились муравьи, но тут уж ничего не поделаешь: кто-то должен был пожертвовать ради него своим благополучием. Муравьи остались возле дерева со своими белыми яйцами и многочисленными дырками в этом дереве, зато колючие ветки не свисали внутрь шалаша и не мешали ему там ворочаться с боку на бок на подстилке из веток же и травы. Оставалось к самому входу подтянуть костер, чтобы заслониться от комаров, надымить в самом шалаше и тогда уж точно — можно спать.
Вот, кажется, и все: большего сделать все равно невозможно. Коряво, неуклюже, топорщится во все стороны и наверняка на сто процентов не защитит от дождя, однако он сделал это сам, сделал впервые в своей жизни, значит, он еще на что-то способен, значит, это еще не конец…
Алексей Петрович вытянулся на своем ложе и устало закрыл глаза. Однако сон не шел. Тело болело и ныло, саднило, чесалось, будто ему под одежду всыпали пригоршню блох, муравьев и еще черт знает какой твари, предварительно избив и вывернув все суставы на дыбе. Чесаться было бессмысленно, и вообще всякое движение не имело смысла, надо перетерпеть и притерпеться. И действительно, через несколько мучительных минут зуд стал тише, боль, нытье и ломота отпустили.
И тут же, точно стояли у входа в шалаш в ожидании, в голове замельтешили, напластываясь друг на друга, картины минувших дней, из них стали вываливаться, как из рамки, такие подробности, какие он пропустил впопыхах или не понял их значения. Он только теперь разглядел ужас в глазах Марфы Посадницы и матери мальчика Пети — ведь им-то бежать некуда; он вспомнил, как споткнулся Петя при упоминании об отце и что говорили о мужике Стеши полицаи, и понял, что отец мальчика где-то рядом, возможно — в лесу, в партизанах; он подивился еще и тому, как быстро немцы наладили местную власть или хотя бы ее основы, а более всего — что у немцев нашлись помощники из русских же, хотя он был почему-то уверен, что перед такой всенародной бедой, как вторжение неприятеля, все должны сплотиться ради одной цели — избытию этой беды, а вот поди ж ты: все да не все. А если прибавить сюда тех дезертиров, с которыми столкнулись Сайкин и Шибилов, и под каким кличем это произошло, и рассуждения Сайкина, то думать есть над чем, и убежать от этих дум невозможно.
Еще Алексей Петрович решил, что надо будет завтра же все это записать по горячим следам, чтобы не выветрилось из памяти, особенно мелочи, детали, видимые пустяки, которые и есть основа любого бытия. Даже такого, как у него в последние дни. Ведь и у тысяч других то же самое или нечто похожее.
Он не заметил, как уснул. Ни гроза, бушевавшая над его головой, ни ручейки, проливавшиеся на него там и сям, не могли вырвать его из глубокого, полуобморочного сна, и он лишь стонал во сне и ворочался с боку на бок, то вытягиваясь во всю длину своего тела, то сжимаясь в комок.
Было раннее утро, солнце только-только оторвалось от горизонта, прошивая лесную чащу там и сям острыми потоками света. Алексей Петрович окончательно проснулся, тряхнул часы, послушал: часы шли. Вот только трудно сказать, сколько сейчас времени. Скорее всего, часа четыре: июль все-таки. И он поставил стрелки на четыре. Но и проснувшись окончательно, продолжал лежать и прислушиваться к окружающему его миру. Мир этот теперь не казался ему таким уж враждебным, каким казался еще вчера, в нем даже имелись свои прелести. Наполненный звуками капель, падающих с деревьев, пением птиц, журчанием ручья, мягким туманом и косыми потоками света, он, этот мир, будто бы говорил: смотри, как все переполнено прекрасным, как оно животворно и бесконечно, а ты, жалкий пигмей, пытался меня проклясть и даже остановить свою жизнь, которая тебе дана не зря, а с какой-то определенной целью.
Алексей Петрович выбрался из шалаша, потянулся и сразу же спустился к ручью. Умывшись, занялся охотой на лягушек. На этот раз твари располагались метрах в двух-трех от ручья в густой траве, где, надо думать, продолжали ловить насекомых. Через полчаса два десятка лягушек были пойманы, убиты, отделены от задних лапок и заброшены в кусты. Весело горел костерок, шевелились лягушачьи лапки над огнем. Алексей Петрович, вращая прутики с насаженными на них лапками, глотал голодную слюну. Он все делал не торопясь, не думая о войне и даже о предстоящей дороге. Позавтракав, выкурил папиросу, проверил пистолет и еще часа два записывал в блокнот впечатления от минувших дней, начиная со встречи с генералом Коневым, безумной атаки наших танков и конницы на деревню и чем она закончилась. Он коротко описал дорогу с брошенными танками и машинами, бой с немецкими мотоциклистами, такой неожиданно короткий и удачный, но ни словом не упомянул об убийстве раненого немецкого офицера, оставив это на потом. Затем дошла очередь до встречи с толпой красноармейцев, ночевка в далеком отсюда селе, — и так вплоть до сегодняшнего утра. Закончив писать, он свою командирскую сумку пристроил под ремень, чтобы не мешала, затоптал костер и пошел сперва вдоль ручья, а когда тот свернул резко на северо-запад, двинулся напрямик, ориентируясь на солнце и деревья.
Так он шел часа четыре, никого не встречая. Наткнувшись на лесную малоезженную дорогу и, поразмыслив, стал продвигаться метрах в двадцати от нее, не теряя дорогу из виду. Пройдя таким образом несколько километров, услыхал ровный гул движения большой массы людей и машин, кинулся на этот гул и, если бы не споткнулся и не упал…
Лежа и потирая ушибленное колено, он сквозь деревья и просвет между кустами увидел бредущих людей, военных и гражданских, бредущих как-то не так, как им положено, а обреченно, лениво и тупо… и еще бог его знает как, и, только тогда, когда в поле его зрения попал человек в серой форме, с засученными рукавами, с каской у пояса, термосом и флягой, с винтовкой в руках и ранцем за спиной, только тогда догадался, что это не настоящее войско, а бывшее, и он, если бы не упал… и кто-то, видимо, бережет его от этой незавидной участи.
Алексей Петрович попятился, не отрываясь от земли, и пятился так долго, пока чаща деревьев и кустов не скрыла от него дорогу, хотя ровный гул все еще пробивался сквозь толщу леса, наплывая равнодушными волнами. Алексей Петрович встал, отряхнул колени, беспомощно огляделся и пошел влево, пересек давешнюю лесную дорогу, влившуюся в ту, другую, и, наткнувшись на овраг, забился в бурелом и просидел там до вечера, то порываясь куда-то идти, то с тоской глядя на заросли, покрывающие скаты оврага, но видя все ту же дорогу и бредущих по ней плененных своих соотечественников.