Он и раньше слышал об окруженных западнее Минска советских армиях, видел страшный разор на дорогах после налетов немецких самолетов, принимал участие в паническом бегстве, может быть, целой дивизии, следовательно, должен был предполагать о возможности попадания в плен какой-то части красноармейцев и командиров, но вид бесконечно движущейся массы обреченных на неволю людей произвел на него впечатление ужасное, будто именно он сам, писатель Задонов, виноват в их неволе и теперь ему предстоит отвечать перед всем миром за эту вину. Но уж кто-кто, а он-то ни в чем не виноват. И если все-таки кто-то виноват, так это Сталин и все прочие, засевшие в кремлевских кабинетах, не сумевшие подготовить к войне страну и армию, обманывавшие народ, в том числе и его, писателя Задонова, уверениями, что Красная армия — всех сильней, заставляя его, писателя Задонова, обманываться и обманывать других. Будь они все прокляты! И вот он сидит в этом паршивом овраге, всеми брошенный, искусанный всякой тварью, и не знает, куда идти и что делать. И не исключено, что однажды нарвется на немцев — и что тогда? Стрелять или стреляться? Не лучше ли вот сейчас? — и никаких мук, никаких желаний и сомнений. Напишут: пропал без вести. А ему, мертвому, какая разница, куда и как он пропал?
Но Алексей Петрович на сей раз даже пистолета не стал вынимать из кобуры, зная наверняка, что не поднимется его рука на такое дело. Да и проклятья его в адрес Сталина не более чем скулеж и брюзжание отчаявшегося интеллигента, потому что кому-кому, а уж ему-то, бывшему спецкору газеты «Гудок», хорошо известно, из какой глубокой ямы поднималась страна при большевиках, и если там есть вина Сталина и его окружения, то исключительно в том, что поднимать они начали ее с опозданием лет на пять-шесть, а до этого грызлись между собой за власть, метались из стороны в сторону, пока не нащупали твердую дорогу и не встали на нее бесповоротно. При этом он, Алешка Задонов, и многие из его окружения не очень-то им, большевикам, помогали поднимать свою страну, злорадствовали, видя явные просчеты, пророчили скорую гибель, и лишь тогда, когда пророчества не сбылись, начали впрягаться в общий хомут.
Глава 20
Только на закате, устав от собственных мыслей и ужасных представлений о том, что может с ним случиться, Алексей Петрович решил, что сидеть на одном месте — ничего путного не высидишь, что надо идти, а там что бог даст. И он решительно выбрался из своего убежища и вновь приблизился к дороге, на которой видел пленных. На этот раз дорога была пуста, и ни влево, ни вправо не было заметно ни единой души и никакого движения. Он опасливо перебежал дорогу и снова углубился в лес. Теперь надо было отыскать ручей или озерко, большую лужу, наконец, и только там устраиваться на ночлег.
Через час-полтора, когда почти совсем стемнело, а ни ручья ни речки ему не попалось, Алексей Петрович вдруг почувствовал, что потянуло дымком и даже запахом съестного. Остановившись в нерешительности, он в конце концов двинулся на этот запах, понимая в то же время, что запах этот может оказаться ловушкой.
Вскоре между деревьями мелькнул слабый огонек костра. Еще десять метров, еще пять и еще. Конечно, это не могли быть немцы. Но и не обязательно друзья. Наученный горьким своим и чужим опытом, Алексей Петрович остановился за неохватной сосной. Отсюда видно, что возле костра сидят двое. Один из них, похоже, женщина. Другой… О другом человеке ничего определенного сказать нельзя: он сидел спиной к Алексею Петровичу в накинутой на плечи шинели, в фуражке, ковырял палкой в костре, отчего вверх взметывались стаи искр и пропадали в сомкнутых кронах лип и осин. Похоже, кроме этих двоих возле костра больше никого нет. Одуряюще пахло пшенкой, мясными консервами и лавровым листом.
Достав из кобуры пистолет и аккуратно взведя курок, Алексей Петрович двинулся к костру. Он шел щупающими шагами, и все-таки метрах в десяти от костра под его ногой тихо треснула веточка — мужчина резко обернулся, вскочил, громко лязгнул затвор винтовки.
— Кто такие? — негромко спросил темноту мужчина.
— Свои, — ответил Задонов.
— Кто — свои?
— Интендант третьего ранга Задонов…
— Вы один?
— Да, один.
— Подойдите, но медленно, руки поднимите вверх.
Алексей Петрович поднял руки, в одной из которых оставался пистолет, подошел, остановился в пяти шагах от мужчины. Пояснил:
— Я журналист. Вот… заблудился…
— Как вы себя назвали?
— Задонов.
— Не Алексей ли Петрович?
— Он самый: Задонов Алексей Петрович.
— Боже мой! Вот так встреча! Да опустите вы руки! Я же вас знаю. Вернее сказать, знавал вашего покойного батюшку и вашего брата, Льва Петровича. Тоже, к сожалению, покойного. Моя фамилия, если помните, Дрёмучев, зовут Леонтием Варламовичем. Из дворян. Работал с вашим братом…
— Да-да, как же, как же, — поспешил подтвердить знакомство с Дрёмучевым Алексей Петрович, хотя самого его не помнил, но фамилию — это уж точно: редкая фамилия, тем более что, почему-то, с ударением на первом слоге.
Они пожали друг другу руки, при этом Алексей Петрович переложил пистолет в левую.
— Он у вас хоть на предохранителе? — насторожился Дрёмучев, и Алексей Петрович, спохватившись, поставил оружие на предохранитель и убрал его в кобуру.
— А это, позвольте представить, Анна Сергеевна Куроедова. Тоже из старой фамилии… Прошу, как говорится, любить и жаловать…
Женщина молча кивнула головой, укутанной темной шалью, так что виднелись лишь одни глаза. Алексей Петрович наклонил свою голову, произнес:
— Рад познакомиться… Хотя обстоятельства к особой радости не располагают. Но в наше время встретить своих — и то радость.
Женщина передернула плечами, как бы говоря: свои — не свои еще надо разобраться.
— Вот, значит, какая встреча, Алексей Петрович, — перехватил инициативу Дрёмучев. — Сказали бы полгода назад, не поверил бы. И как же вас угораздило?
— Ехали на машине в Гомель, нарвались на немцев. Мой водитель погиб, а я чудом вырвался. И вот теперь иду… А вы?
— А я? Я с начала войны мобилизован в железнодорожные войска. Ехал в Оршу налаживать движение на железной дороге в сторону Смоленска. На полпути эшелон, битком набитый новобранцами, встретили немецкие танки, начали расстреливать вагоны, людей — все, что двигалось. Главное — двери вагонов, как на грех, открывались в сторону немцев. Люди выскакивают — и под пулеметы. Мы ехали в пассажирском, выход в обе стороны, тем и спаслись… А немцы… они стреляли и хохотали! Вы представляете себе? Хохотали над нашей дурью, нашей покорностью, нашей… Да что там говорить! — воскликнул Дрёмучев с отчаянием в голосе. — Вы представляете себе, Алексей Петрович: начальство посылает эшелоны, не зная обстановки, не представляя себе, где противник, где наши, гонит безоружных людей на убой — мерзость, хамство, равнодушная жестокость, возведенная в степень нормального процесса… Всю эту кремлевскую шушеру… своими руками… вместе со Сталиным… передушил бы, как котят! — воскликнул громким шепотом Дрёмучев и, сжав кулаки, потряс ими перед собой. — Жаль, что не дотянуться.
— Да-ааа… мерзости и головотяпства много. Даже слишком, — подтвердил Алексей Петрович и сокрушенно качнул головой. Он сел на бревно, огляделся, пояснил: — Я дым вашего костра и запах тушенки издалека учуял. Шел на этот запах, как голодный волк на запах овчарни…
— Давно не ели? — спросил Дремучев, помешивая в котелке.
— Два дня уже. Если не считать земляники и лягушачьих лапок.
— И как?
— Лапки-то? Как в парижском ресторане, — усмехнулся Алексей Петрович. — Правда, без соли и без хлеба. Зато с диким луком.
— Да вы, Алексей Петрович, в лесу, судя по всему, не пропадете.
— Пропасть, может, и не пропаду, но ремень пришлось укоротить на две дырки. Впрочем, это даже полезно для здоровья.
— Но не очень полезно для нашей многострадальной родины, — с неожиданным надрывом произнес Дрёмучев. И тут же извинился: — Простите за высокопарность слога.
— Да, слова, может быть, и высокопарны, но мысли… Мысли все о том же, — качнул головой Алексей Петрович. — Я вот чуть не наскочил на колонну пленных: обрадовался, думал — свои. И сколько же их там, бедолаг, — боже ты мой!.. И что с ними станет? Ведь Гитлер поставил своею целью уничтожение славянства и захват их земель…
— Откуда вы знаете? — вскинулся Дрёмучев.
— Читал…
— Мало ли что вы читали. Пропаганда! Обычная советская пропаганда! — уже более решительно заявил Дрёмучев. И добавил с усмешкой: — Вам ли не знать!
— Леонтий! — укоризненно окликнула его женщина и, открыв лицо, взяла ложку и попробовала варево: — Готово. Пора есть. У меня все внутренности свело от голода.
Только теперь Алексей Петрович смог рассмотреть своих случайных товарищей.
Женщине было, пожалуй, лет тридцать пять — сорок. Лицо тонкое, с выразительными серыми глазами, высоким лбом, который, впрочем, не очень ее красил. Выглядела она усталой, осунувшейся, но сквозь усталость и легшие на ее плечи невзгоды проглядывала интеллигентность и то, что называют породой, то есть былая изнеженность и чувство избранности.
Дрёмучев смотрелся на пятьдесят. Или около того. Лицо жесткое, властное, давно не бритое, с маленькими серыми глазами. Тоже изможден: видать, досталось. На нем черная шинель с петлицами железнодорожных войск, черная же гимнастерка и бриджи, на ногах сапоги. Шпалы или что-то там еще сорваны, но по их следам Алексей Петрович определил, что он в чинах не менее полковника.
Куроедова ела кулеш из крышки, Задонов и Дрёмучев — из котелка. При этом и для Алексея Петровича нашлась ложка в походном вещмешке этой странной пары.
— Надо бы больше, да — увы, — произнес Дрёмучев, облизывая ложку.
— Ничего, — успокоил его Задонов. — Завтра утром я угощу вас лягушачьими лапками — пальчики оближете.
— Что ж, дожить бы до утра, — вроде бы согласился с предстоящим завтраком Дрёмучев.
Куроедова ушла к ручью мыть посуду, мужчины, напившись из фляги воды, закурили задоновских папирос.