— Так вы говорите, Гитлер обещал уничтожить славян? — напомнил прерванный разговор Дрёмучев. — По-моему, он имел в виду только жидов.
— И жидов тоже. Есть у него такая книга: «Майн кампф» называется. Что-то вроде фашистского Евангелия. Германия — до Урала. Остатки славян загнать за Урал, а там пусть с ними разбираются японцы. Правда, в «Майн кампф» об этом не сказано, но, если иметь в виду, что именно япошкам предназначается Сибирь, так и следует понимать.
— Все это тоже из области пропаганды, дорогой Алексей Петрович. У них своя пропаганда, у нас своя. И обе врут в самом главном: наша, что строит общество всеобщего благоденствия, немецкая, что строит свое, но на костях порабощенных народов. Но это, если признать Гитлера и его окружение за полных идиотов, которые не понимают, на что замахнулись. А я до войны часто бывал в Германии, закупал там оборудование по линии Наркомжелдора, и смею вас заверить, что сами немцы так не думают. Во всяком случае, большинство из них. И многие с уважением относятся к России. И к нам, русским. Зато у нас… Ваш брат, насколько мне известно, погиб в сталинских застенках… Это Лев-то Петрович, который ничего, кроме паровых котлов, не знал и ничем не интересовался. Может быть, как раз за это? А?
— Вы правы, — с трудом выдавил из себя Алексей Петрович, которого разговор начинал все более тяготить. — Никакого интереса к политике я за ним не замечал. И никто нам не объяснил, за что его арестовали…
— И даже вам, хотя, насколько мне известно, вы входили в советскую элиту…
— Ерунда! — перебил Дрёмучева Алексей Петрович. — Ни в какую элиту я не входил. И мои статьи правили так, что иные я и сам с трудом узнавал. Я, быть может, не из последних писателей и журналистов, но элита… это на несколько этажей выше.
— Допустим, допустим, но вы же не можете не согласиться, что большевики обманули народ, обокрали его и превратили в бессловесную скотину. И главную скрипку во всем этом играли и продолжают играть жиды, жены жидов, их родственники, ставленники, прихлебатели и прочая ожидовленная сволочь, которая составляет жидовский же Интернационал, — с напором говорил Дрёмучев, подавшись всем телом к Алексею Петровичу. — Вы же не станете отрицать, что Сталин есть ставленник жидов, то есть Зиновьева и Каменева, которых он потом поставил к стенке, что он проводит их линию на дальнейшее закабаление русского народа, что даже если Гитлер что-то там написал в своей книге, ему до Сталина далеко, он рано или поздно вынужден будет считаться с русским народом, а что жиды будут уничтожены, так они свой жребий выбрали себе сами: не надо совать свой семитский нос в дела чужих народов, не надо было врать и обманывать. На то, что Гитлер где-то что-то написал, мне, русскому человеку, начхать и растереть, но я знаю, о чем уже более двух тысяч лет мечтают все жиды — все! от мала до велика! — о том, чтобы им, избранным богом, встать во главе мира и все народы превратить в своих холопов. Именно это и записано в их Талмуде. Да и в Библии тоже. Так из чего нам, русским, выбирать, скажите мне на милость? Из каких двух зол? Я — за то, чтобы Гитлер уничтожил в России власть жидов, власть Сталина, а уж потом мы как-нибудь сами разберемся и с немцами, и с Гитлером.
— То есть, вы хотите сказать, что надо открыть немцам дорогу на Москву? — спросил Алексей Петрович с удивлением.
— И не только на Москву. Куда угодно. Пусть идут. Да они и так уже сами ее открыли, а наше сопротивление лишь озлобляет их и приводит к лишним жертвам…
— Должен вас разочаровать, но у меня совсем другое мнение насчет немцев. Не говоря уже о Гитлере, — заговорил Алексей Петрович. — Что Гитлер собирается уничтожить русскую государственность, довести русский народ до скотского состояния, в этом нет никакой пропаганды. Пропаганда заключается в том, что он идет освобождать нас от большевиков и жидов. На самом деле он идет в Россию, чтобы освобождать нас от нас самих. И ваши немцы, которые, как вы считаете, относятся к России вполне лояльно, или врут, или не представляют собой никакой силы, не способны оказывать на Гитлера никакого влияния…
— Но немецкий народ! — перебил Алексея Петровича Дрёмучев. — Народ тут ни при чем. Сам Сталин выражался в том духе, что мы воюем не с немецким народом, а с немецким фашизмом, что, мол, Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается…
— Сталин и не мог говорить иначе, — возразил Алексей Петрович. — Потому что Сталин политик, он должен смотреть в будущее и не имеет права обрубать все концы, связывающие нас с этим будущем. Но мы-то с вами не политики, и обязаны быть реалистами, потому что нам приходится сталкиваться с этими немцами, с этим народом, одетым в военную форму, а этот народ сегодня практически единодушен в том, чтобы захватить Россию и устроить тысячелетний рейх на ее территории. И вся жестокость, о которой свидетельствуют очевидцы, и вы сами в их числе, идет не только от Гитлера, но и от послушной его воле армии.
— Все это че-пу-ха! Вы, Алексей Петрович, просто напуганы, и ваши рассуждения есть рассуждения человека, потерявшего голову от страха.
— Леонтий! — снова прозвучал предостерегающий голос Куроедовой.
— Ах, Анна, оставь! Мы с товарищем… простите!.. с Алексеем Петровичем выясняем вопрос, как быть дальше. Нам, может быть, вместе придется… — И, обратившись к Задонову: — Вы, кстати сказать, в какую сторону направляетесь?
— На восток.
— На восток все-таки… Я так и знал. И это несмотря на все, что было и есть? Несмотря на истребление миллионов наших соотечественников в гражданскую войну, в период коллективизации? Несмотря на безвинную гибель вашего брата? Несмотря на наше бездарное командование, которое гробит армию, бросая ее, безоружную, на немецкие танки и пулеметы? Несмотря на нежелание народа воевать за Сталина и за жидовский Интернационал? Несмотря на то, что итоги войны, в конце концов, видны невооруженным глазом даже младенцу?
— Все ваши аргументы имеют место… в какой-то степени, — начал Алексей Петрович, тоже постепенно загораясь, забыв о своих недавних проклятиях. — И в то же время… немцы — это наши смертельные враги, Гитлер — враг, и я, как человек русский, несмотря ни на что, ни на какие ваши аргументы, не могу смириться с этим. Вы правы… как бы это сказать? — со своей колокольни, я — со своей. И я знаю, что немцев мы разобьем. Не сегодня и, может быть, не завтра. Пусть через год, через пять лет, через десять. Но разобьем в пух и прах. Тут важно, что каждый из нас положит на чашу весов нашей будущей победы. Потому что… потому что это наша земля, а отдавать свою землю… даже за соблазнительные посулы, есть величайший грех.
— Никак о боге вспомнили, Алексей Петрович?
— И о боге тоже. Но не в нем дело, а в нас самих.
— Вряд ли от вас что-нибудь зависит, — подала свой голос Куроедова. — Вы только игрушка в чужих руках…
— Возможно, — не стал спорить с дамой Задонов, никогда не считавший женщин пригодными к подобным спорам. — Возможно, вы, в отличие от меня, не игрушка. Не исключено, что вы окажетесь правы… нет, не правы, а в том, что ваши пророчества сбудутся. Что из того? Рано или поздно и это батыево нашествие придет к концу, а Русь снова встанет и окрепнет. Пусть без меня, без моих детей, а лишь с их правнуками, но будет именно так.
— Так и мы за то же самое, дорогой мой Алексей Петрович! — воскликнул Дрёмучев. — Только за более короткий, малокровный и более решительный путь. И поверьте, нас не так уж мало: не всех ваш Сталин уничтожил, не все поддались на уловки этого шашлычника. Он заставил нас, русских интеллигентов, русский народ, работать на жидов и жидовствующих, но мы… вернее, многие из нас были плохими работниками. Мы были их рабами лишь по видимости. А на самом деле вредили этой власти всем, чем могли. Теперь-то я могу об этом сказать… Подожди, Анна! — воскликнул Дрёмучев. — Дай мне выговориться! Все-таки Алексей Петрович — писатель. И весьма неплохой писатель. Ему это пригодится в будущем. Так вот, истошный визг большевиков о повальном терроризме и шпионстве не выдумка. Да, не выдумка! Правда, преувеличена в сотню раз, если не более. Но где им было разобраться, отчего взорвался паровозный котел или сошел с рельсов поезд! Технические невежды и дармоеды! Только потом, когда пришло новое поколение инженеров, только тогда… А уж гэпэушники попрыгали! Уж они побегали в поисках врагов народа. И тогда великий и мудрый решил: коли не можете поймать сто человек, ставьте к стенке десять тысяч. Мы были верны своим принципам. Это у вас их не было или вы о них позабыли. А мы нет! Мы с этой стези не сходили никогда. Вот так-то, дорогой мой Алексей Петрович. Мы и немцев вынудим играть по нашим правилам. Мы вынудим их стать не врагами нашими, а союзниками. Мы возродим монархию и православие, потому что только они в своем единстве представляют из себя государственное устройство, которое вмещает в себя и национальный дух русского народа, и его верования, и его способ существования. Только монархия и православие могут спасти Россию и русский народ.
— Очень я сомневаюсь в том, на что вы так надеетесь, Леонтий Варламович, — покачал головой Алексей Петрович. — Не уверен, что у вас что-то получится. В своем отношении к русскому народу Гитлер идет по пути уничтожения всех несогласных, всех, кто потенциально может выступить против. Гитлер слишком одержим своей идеей. Да и ваши потенциальные друзья среди немцев… Они, между прочим, вовсе не против завоевания России. Они исходят лишь из того, что такие пространства кто-то же должен осваивать — не им же лезть в наши снега. А что касается того, в чем вы признались, бог вам судия. Я помню то время, когда многие ждали то ли немцев, то ли англичан и французов. Кого угодно, лишь бы скинули большевиков. Я помню, что кое-кто был согласен с распадом России на отдельные губернии. Правда, я в то время был слишком молод, чтобы что-то понимать в происходящем. Но хорошо помню, что мой отец считал это низостью, не достойной русского человека.
— Мы с вами явно не сможем договориться, — с сожалением произнес Дрёмучев. — Пусть история нас рассудит. А вы бы, с вашим-то талантом, очень бы помогли русскому движению и русскому возрождению. Я, когда читал ваш роман «Перековка», за каждой фразой ощущал вашу боль за наш народ, за Россию. Вы без обиняков показали, что все ваши главные герои приняли Советы как неизбежное зло, которое когда-нибудь будет изжито. И именно за это, как я понимаю, вас так ругали в печати.