— Винтовка, пулемет, пистолет — разбирать и собирать приходилось. Стрелять тоже. Правда, исключительно в тире.
— Видите ли, Алексей Петрович, нам придется прорываться сквозь немца, всякое может случиться: тыла у нас нет, так что вам лучше обзавестись оружием посолиднее. Немецкий «шмайсер» неплохая машина. Я распоряжусь, чтобы вам дали. Если не возражаете, пока будете членом нашего походного штаба. И ради бога без моего ведома далеко от штаба не отлучайтесь, — попросил Матов и тут же окликнул сидящего неподалеку на корточках красноармейца:
— Чертков!
— Я! — откликнулся красноармеец, вскочил и быстро подошел к Матову.
Это был молодой еще парень с широким улыбчивым лицом, светлыми лукавыми глазами и льняными волосами, выбивающимися из-под пилотки. Выпуклая грудь распирала его линялую гимнастерку, воротничок туго обтягивал прямую жилистую шею. На широкой груди его немецкий автомат казался игрушкой, да и все остальное тоже: немецкие гранаты, подсумок с запасными рожками, нож в деревянных ножнах, саперная лопатка. Даже обмотки не портили его крепкие, хотя и несколько кривоватые ноги. Он стоял перед майором Матовым и смотрел на него широко распахнутыми глазами, в которых видна была одна лишь готовность кинуться по любому слову командира хоть к черту на рога.
— Вот что, красноармеец Чертков. Назначаю вас быть при интенданте третьего ранга товарище Задонове. Товарищ Задонов — корреспондент газеты «Правда», писатель, человек не военный, но на войне очень нужный. Достаньте ему автомат, покажите, как им пользоваться, и будьте при нем, пока не выйдем к своим. Головой отвечаете.
— Да что вы, Николай Анатольевич! — запротестовал Алексей Петрович. — Нянька мне не нужна. Вы мне назначьте должность. Хоть рядовым. Я постараюсь…
— У вас, Алексей Петрович, уже есть должность. А за вашу жизнь я несу теперь полную ответственность не только перед начальством, но и перед историей. Что бы вы сказали, если бы, предположим, сюда попал Пушкин и я его назначил бы рядовым и послал в атаку? Думаю, что ничего хорошего обо мне не сказали бы. И я не хочу попасть в историю только потому, что не сберег писателя Задонова.
— Ну, сравнили тоже: Пушкин и Задонов. К тому же, как вы знаете, Пушкин в своем путешествии в Арзрум от опасностей не бегал. Лермонтов в атаку ходил. И Лев Толстой тоже. И многие другие… Впрочем, вам виднее, — сдался Алексей Петрович, польщенный и сравнением с Пушкиным, и тем отношением к нему, которое проявил Матов.
А он, между тем, представил Задонову Черткова:
— Рекомендую вам, Алексей Петрович, красноармейца Черткова как проверенного в бою инициативного и смелого бойца. Можете на него положиться буквально во всем.
— Спасибо, Николай Анатольевич. Постараюсь не слишком обременять его своей персоной. — И, протянув Черткову руку, улыбнулся доверчиво и обезоруживающе, как умел улыбаться лишь нравившимся ему женщинам: — Рад познакомиться, товарищ Чертков. Можете называть меня по имени-отчеству: мне так привычнее. А вас как зовут?
— Алексеем. Алексеем Ермолаевичем, — добавил Чертков, отвечая на ожидающий взгляд Задонова, и несмело пожал протянутую руку своей широкой, как лопата, ладонью, в которой утонула ладонь Задонова. Затем отступил на шаг и застыл в ожидании команды.
— Значит, тезки, — улыбнулся Алексей Петрович. — Тезкам, как известно, легче договориться.
И начальник штаба капитан Янский, и старший политрук Матвеичев, и этот молодой красноармеец, с удивлением воззрившийся на Задонова: видать, писателя видел впервые в жизни, — все они старались предупредить каждое его желание, и очень умиляли этим истомившегося в одиночном скитании Алексея Петровича, почувствовавшего себя здесь необыкновенно уютно и ко двору. Все лица, его окружающие, были родными до боли, и хотя мало кто обращал внимание на еще одного невесть откуда взявшегося интенданта, но и в этом равнодушии и ненавязчивости сквозила русская душа, готовая, вместе с тем, откликнуться на первый же зов другой такой же души, кинуться ради нее на пулемет или нож, не рассуждая и не задумываясь о последствиях. Как тот же Шебилов, отвлекший немцев на себя и тем спасший писателя Задонова.
Впрочем, Алексей Петрович знал за собой склонность преувеличивать хорошее, если оно попадалось ему на пути, и смотреть какое-то время на окружающий его мир сквозь радужную призму этого преувеличения, несмотря на все случавшиеся потом разочарования. Но в данном случае он был прав: общность судьбы сплотила людей без лишних слов и заверений, сильнее всякого приятельства и родства. И дело не только в том, что никто из них не хотел оказаться в плену или таиться по погребам и клуням в стороне от смертельной схватки с могущественным врагом. Нет, каждый из них хотел драться и понимал, что хорошо драться можно лишь при правильной и четкой организации боевых операций, когда рядом с тобой верные и проверенные в бою товарищи. Их, похоже, не слишком смущало, что они окруженцы, хотя все рвались к своим, за линию фронта, уверенные, что именно там принесут пользы больше, чем в любом другом месте. Но, окруженные врагами, они врага стремились окружить своей смертельной ненавистью и уничтожать везде, где только возможно.
«А Дремучев уверял, что народ не хочет сражаться за Сталина. За Сталина, может, и не все хотят, но за свой дом, своих близких — это уж точно», — подумал Алексей Петрович с облегчением: только сейчас их ночной спор вполне разрешился в пользу Задонова, и не философскими выкрутасами, а самой жизнью.
— Вот и прекрасно, — подвел итог этому маленькому эпизоду в цепи многих других майор Николай Матов. — А теперь извините меня, Алексей Петрович: дела. — И пошел к ожидавшим его в стороне командирам.
Глава 22
Влившись в это доселе незнакомое ему и наблюдаемое лишь со стороны братство вооруженных людей, Алексей Петрович снова почувствовал себя писателем и журналистом, для которого все интересно и все имеет значение. Он вскоре заметил, что майор Матов всегда окружен людьми, но люди эти постоянно в движении и возле Матова подолгу не задерживаются. Показалось даже, что этот человеческий круговорот вокруг него происходит помимо воли самого майора, между тем он считает его нормальным и не прикладывает никаких усилий, чтобы это движение себе подчинить.
Матов выслушивал всех со вниманием, слегка наклонив лобастую голову на крепкой шее, ни разу не повысил голоса и, самое удивительное, ни разу не выругался, хотя крепкая лексика наверняка шла бы к его двусмысленной фамилии. Но еще более удивительным казалось то, что при нем никто не повышал голоса и не употреблял нецензурной лексики. Наоборот, только что возбужденно разговаривавшие и не выбиравшие выражений люди, подходя к Матову, успокаивались, начинали говорить нормальным голосом и переходили на нормальный язык. Правда, некоторым такой переход давался нелегко, речь их была корява без сдабривания ее крепкими выражениями, но они терпели и старались не выделяться.
Еще заметил Алексей Петрович, что среди командиров, время от времени появляющихся в окружении Матова, есть не только майоры, но даже подполковники и полковники. Одного, по крайней мере, он видел точно. Тот подошел к Матову, обратился к нему по имени-отчеству, что-то сказал. Матов кивнул головой, соглашаясь, и полковник тоже кивнул, удовлетворенный кивком Матова, потом что-то сказал сам Матов, снова полковник кивнул и ушел. Это были отношения равных, но решающее слово, видимо, оставалось за майором. Тут была, как показалось Алексею Петровичу, какая-то тайна.
Он помнил майора Матова по сороковому году… Впрочем, нет: Матов был тогда еще капитаном, слушателем академии имени Фрунзе и представителем Генштаба, а это накладывало отпечаток на его взаимоотношения с фронтовыми командирами, и даже довольно высоких чинов. Ни то чтобы Матов старался как-то выпятиться, как раз наоборот: он вел себя скромно, ни во что не вмешивался, но к нему иногда обращались, о чем-то советовались или спрашивали, и он вот так же, чуть склонив голову, слушал говорящего, иногда кивая головой, или сам говорил, и тогда кивали другие.
Трудно сказать, о чем говорили с Матовым тогда и о чем говорят теперь. Алексей Петрович решил, что надо будет при случае полюбопытствовать. Во всяком случае, он не заметил, чтобы кто-то, имеющий чин повыше, пытался давить на Матова или подмять его под себя. Возможно, такие попытки были, но кончились ничем. Скорее всего потому, что — как узнал Алексей Петрович у своего ординарца Черткова — не они, имеющие более высокие чины и должности, сохранили целой и боеспособной вверенную им воинскую часть, не они устраивали успешные набеги на немецкие гарнизоны и засады на их тыловые колонны, уничтожая живую силу и технику врага, добывая оружие, боеприпасы и продовольствие.
Здесь, в тылу рвущихся к Москве танковых колонн немцев, как довольно быстро уяснил из своих наблюдений Алексей Петрович, действовала другая этика, совсем другие законы и правила, никем не предусмотренные и не утвержденные. Матов отступал со своим батальоном, к нему примыкали отдельные группы и небольшие подразделения, штабы разгромленных полков и дивизий, тыловые службы и даже так и не попавшие на призывной пункт вызванные на него повесткой молодые деревенские парни и мужики. Именно потому, что они примыкали к его батальону, никто из примкнувших командиров не претендовал на то, чтобы возглавить колонну, подчинить себе Матова и его штаб. Организовавшаяся на ходу из милиционеров и сотрудников госбезопасности служба проверяла примыкающих к колонне людей в поисках шпионов и лазутчиков, политруки вели разъяснительную работу в ротах, выделенные инструкторы на ходу обучали воинскому искусству молодых. Это была не стихия сорванного с места человеческого потока, а правильно организованная походная жизнь, постоянная готовность к бою и заряженность на бой, и ломать это устоявшееся положение ни у кого не было ни желания, ни морального права. А может быть, и тех способностей, какие имелись у майора Матова.