— Наполеон тоже не ожидал, что потеряет в России свою армию. Кстати, как вам известно, тоже собранную со всей Европы и тоже небезыдейную.
— О, да! — согласился француз. И тут же возразил: — То есть далекий история.
— Мы вас расстреляем, — жестко произнес Матов.
— Я понимать, — потухшим голосом согласился Валери. Снова посмотрел на верхушки сосен, передернул плечами, точно от озноба, и вдруг заговорил торопливо, сбивчиво.
Из этих слов стало ясно, что танковые и механизированные дивизии Гудериана должны на какое-то время остановиться — дней на десять-пятнадцать, чтобы привести в порядок материальную часть, пополнить убыль в личном составе, закрепиться на занятых позициях и удерживать их до особого распоряжения. Он слышал, что танковую группу собираются повернуть на юго-запад. Пусть русские офицеры сами делают из этого выводы.
— Это совсем другое дело, — одобрил Матов пленного. — Если будете вести себя хорошо, оставим вас в живых и передадим нашему командованию. Но любое неосторожное движение с вашей стороны — и вас застрелят.
— О, я понимать! Война есть война.
— Вот и договорились, — кивнул Матов головой и велел отвести пленного, накормить и не спускать с него глаз.
— Что вы думаете об этом немецком французе, Алексей Петрович? — спросил Матов, передавая документы пленного своему адъютанту.
— Думаю, что воевать нам с немцами придется долго, — ответил Задонов. — Уж больно они настроены против нас, заряжены, так сказать, и чем лучше мы будем с ними драться, тем ожесточеннее будут с нами драться и они: как же так — великая идея, а мы против?
— Мда, все великие идеи… — начал Матов, но не закончил, то ли испугавшись чего, то ли еще не успев хорошенько подумать обо всех великих идеях сразу. — Как вам походная жизнь, Алексей Петрович? — переменил он тему, но видно было, что уже далек и от «великих идей», и от Задонова. — Не слишком ли быстро мы идем?
— Я думаю, что чем быстрее, тем лучше.
— Это верно, однако не все от нас с вами зависит, — произнес Матов, встал с пенька, одернул гимнастерку и пошел навстречу роте, во главе которой вышагивал высокий молодой командир.
— Вы с нами? — спросил из вежливости капитан Янский.
— Нет, я с комендантским взводом, — ответил Алексей Петрович, усаживаясь на освободившийся пенек. И полюбопытствовал: — Вы, что, действительно хотите оставить в живых этого француза?
— Действительно, — кивнул головой Янский и пояснил: — Он много знает и сказал нам далеко не все. — Затем козырнул и пошел куда-то в сторону, где, казалось, и нет никого, а лишь одни сосны да ели, да густые заросли можжевельника, но и там, если приглядеться, что-то двигалось, сдержанно гомонило, и там нужен был Янский с его картами, знанием обстановки и воли командования.
Глава 24
Зудели комары, мошка лезла в глаза, оводы, слепни слету кидались на пропахшую потом гимнастерку, но Алексей Петрович уже настолько привык ко всему этому, что лишь иногда лениво проводил ладонью по лицу или хлопал себя по тому месту, где особенно болезненно грыз его тело настырный кровосос. Дрема вновь властно обволакивала его тело, никли плечи, голова сама клонилась к коленям на сложенные руки.
— Поесть не хотите, товарищ майор? — сквозь полудрему послышался участливый голос Черткова.
Алексей Петрович открыл глаза и сразу же почувствовал, что голоден.
На ужин Чертков предложил свиную тушенку и галеты.
Задонов ел и не чувствовал насыщения. Спохватываясь, он начинал жевать медленно и медленно же таскать ножом розовато-белые куски из банки, но тут же забывался, глотал, почти не жуя, ронял на штаны, собирал щепотью и криво улыбался распухшими губами. Он все время подсознательно помнил и даже иногда видел как бы со стороны, как не спеша откусывает от душистой краюхи деревенского хлеба, жует и также не спеша подносит ко рту ложку с наваристыми щами из свежей капусты — и чем все это закончилось. И в этих условиях он может не успеть доесть тушенку с галетами, а есть на ходу… а вдруг немцы, и все куда-то побегут, а он непременно отстанет и опять останется один…
Когда на дне банки ничего не осталось и даже жидкость была выпита и почти вылизана, несмотря на зазубренные края, он судорожно вздохнул и с сожалением покрутил банку в руке, не зная, что с нею делать: старое правило, усвоенное им накрепко с самого детства, что в лесу нельзя после себя оставлять ничего, еще имело над ним силу, хотя этому правилу никто уже не следовал, и лес принимал в себя все, что человеку не было нужно: от сгоревшего танка и мертвых человеческих тел до россыпи патронных гильз и банок из-под консервов.
— Может, еще, товарищ майор? — спросил Чертков, протягивая новую банку.
— Нет, спасибо! — испуганно отказался Алексей Петрович, боясь выделиться и кого-то объесть.
Ужин завершился несколькими глотками родниковой воды из немецкой алюминиевой фляги и немецкой же сигаретой. Одной на двоих.
Прозвучала команда, комендантский взвод вышел на дорогу и двинулся дальше. Задонов с Чертковым прилепились сзади. Вслед за ними громыхали по корням пароконные телеги, из которых торчали голые трубы минометов, следом кланялись короткими хоботами сорокопятки и какие-то немецкие пушки, звучали приглушенные понукания ездовых.
Стемнело. Полная оранжевая Луна выбралась из-за леса и повисла, равнодушно взирая рябым лицом своим на Землю, вряд ли на ней что-нибудь различая. Среди звезд слышался надсадный гул летящих куда-то самолетов. Вдалеке, над кромкой деревьев, время от времени взлетали ракеты, висели какое-то время почти неподвижно голубоватым шариком, потом падали вниз. Если закрыть глаза, то ничего, кроме настойчивого ропота в молчании двигающихся куда-то людей и повозок, разобрать было нельзя, а ропот этот казался бесконечным, рожденным за многие тысячелетия до этого дня в недрах Вселенной и движущийся по какому-то заколдованному кругу. Почти с такой же настойчивостью двигались орды кочевников в поисках новых пастбищ и воды для своих табунов и отар.
Алексей Петрович бредёт вслед за комендантским взводом, вернее, за маячащей в жидкой темноте спиной какого-то красноармейца, горбящейся сидором и шинельной скаткой, и дремлет на ходу. Странно, что он при этом умудряется не споткнуться о корни деревьев, не теряет равновесия, наступив на сосновую шишку, которая сухо хрустит у него под подошвой. И впереди слышится такой же хруст, и сзади. И сбоку из-под ног идущего рядом Черткова. Алексей Петрович ни о чем не думает: и от усталости, и от своей растворенности в этой движущейся куда-то массе людей, которая тоже ни о чем не думает, — разве что об отдыхе, — предоставив право думать своим командирам.
Лес неожиданно расступился и показалось широкое поле и темные купы деревьев на взгорке. И, похоже, крыши каких-то строений. Блеснула в лунном свете гладь реки. За купой деревьев повисла осветительная ракета. Прозвучала команда: «Подтянись!» Дорога пошла на взгорок. Под ногами ощущалась теплая пыль, по сторонам нескошенный хлеб.
— Запалить бы хлеб-от, — произнес кто-то впереди молодым тоскующим голосом. И пояснил: — Чтоб фрицу не досталось. Товарищ Сталин сказал, чтоб врагу никаких припасов не оставлять.
— А люди? Ты об людях подумал, Аника-воин? — возмутился голос посолиднее. — Мы подожгем да уйдем, а что люди исть будут? Лебеду? А там бабы, детишки, старики. Не все фриц сожрет, чай что-то останется и для них. Да и товарищ Сталин говорил, чтоб, значит, с пониманием относиться ко всякому политическому моменту. — И повторил с ожесточением: — Не все, чай, фриц сожрет. Подавится.
— Небось, по ночам косют, — с надеждой произнес кто-то третий.
— Знамо дело — по ночам, — утвердил второй.
Действительно, в плотной скатерти поля виднелись там и тут большие проплешины. Может, и вправду косили деревенские, а может — немец. То есть — фриц. Хотя — когда ему? Не до косьбы.
Мимо поползли приземистые темные избы, горестные в своей беззащитности, поникшие над прудом ивы. Ни огонька, ни собачьего бреха.
От деревеньки дорога пошла вниз, повеяло сыростью близкой реки.
Алексей Петрович накинул на себя солдатскую шинель, раздобытую для него Чертковым. Впрочем, на нем ни только шинель, но и гимнастерка, и штаны, и сапоги — все солдатское. И даже пилотка. Своего ничего не осталось, все за неделю скитаний по лесам превратилось в прах.
— Сож-река, — произнес кто-то.
Речку переходили вброд. Бурлила под ногами и колесами вода, заливала за голенища сапог. Алексей Петрович не успел разуться и не понимал, почему никто не разулся. Выйдя из воды, шел, чувствуя ее чугунную тяжесть в сапогах. Иногда кто-нибудь отскочит в сторонку, ляжет на спину, задерет ноги, подрыгает ими и снова в строй. Чертков предложил то же самое и Задонову.
— Легче идти будет, — пояснил он.
Но и после этой процедуры легче идти не стало. Однако постепенно привык к тому, что в сапогах хлюпает. Даже стало будто бы прохладнее натруженным ногам.
Под утро пересекли асфальтированную дорогу. Теперь ракеты взлетали и слева и справа, точно немцы обкладывали с двух сторон движущуюся на юго-восток колонну. Стало слышно погромыхивание где-то впереди.
— Фронт близко, — доверительно сообщил Чертков.
Вдруг слева и несколько сзади загрохотало, заухало, рассыпались горохом автоматные и пулеметные очереди.
Колонна пошла быстрее. Снова вошли в темный туннель из мрачно чернеющих деревьев. Иногда переходили на бег рысцой. Алексей Петрович чувствовал, что еще немного такого темпа, и он не выдержит. Ноги заплетались, не хватало воздуху.
Чертков мягко, но решительно попытался забрать у него автомат, подсумок с рожками, но Алексей Петрович воспротивился. Иногда Чертков, будто невзначай, поддерживал под локоть своего подшефного — и всегда очень вовремя.
Встали. Грохот недалекого боя все усиливался. Небо расчерчивали огненные трассы. Пульсировали огни разрывов снарядов и мин. Багровое зарево вставало и ширилось, в черных облаках дыма укрывались последние звезды. Пронзительно и безостановочно гудел раненый паровоз.