И опять только толстые часы тикают в репродукторе, но никто ничего не говорит. Прошло немного времени, столбы исчезли как-то все враз, репродуктор прохрипел снова, и голос все того же дяденьки сообщил:
— Отбой воздушной тревоги!
Стало неинтересно, и мама сказала, чтобы я шел спать.
Я забрался под одеяло с головой, чтобы мама не видела, что я не сплю, и стал вспоминать, как мы жили в деревне у дяди Миши, как ходили к дедушке в гости через сосновый лес, как собирали грибы. Почему-то я всегда проходил мимо гриба, хотя очень старался увидеть его первым, и мама, шедшая сзади, говорила:
— Опять ты, Унаик-Фуган, пропустил гриб. Посмотри, какой он красивый, а ты его не заметил.
И действительно, гриб очень красивый: на толстой белой ножке коричневая шляпка — Старичок — Боровичок из маминой сказки. Обидно, что я его не заметил, но я не показываю вида.
— И нет, и нет, и нет! — говорю я. — Я заметил, но специально не стал замечать, чтобы ты сама его заметила.
— Ах ты, выдумщик, — смеется мама, выкручивает гриб из земли, как пробку из бутылки с маслом, и кладет его в лукошко.
Мне приятно, что я выдумщик, а не врунишка, как говорит тетя Поля, и что мама на меня не сердится. Но она почему-то опечалилась, вздохнула и печально так говорит в который уж раз:
— И кто из тебя вырастет? Один бог знает.
— Я вырасту, — уверенно заявляю я, зная, что мама очень боится, что из меня вырастет мой двоюродный брат дядя Миша, который умер, но перед этим сочинил тоненькую стихотворную книжицу, похоронен на старом кладбище возле деревни Мышлятино, где много всяких других могил, и на которого я очень похож — чистая копия. И добавляю для большей убедительности и чтобы успокоить маму: — Унаик-Фуган — вот кем я вырасту. — И только потом вздыхаю, чтобы было как у мамы.
Мама смеется, и мне тоже становится весело.
И тогда я просыпаюсь, потому что уже наступил день и пришел с работы папа. А еще потому, что просыпаться, когда весело, — хорошо, а когда грустно, — плохо, и лучше поспать еще, пока не станет весело.
И мы почти сразу же садимся завтракать. Все четверо.
Папа опять сердится на маму. Он ест пшенную кашу с маслом и сердито говорит:
— Мы должны подумать о детях.
Я знаю, что дети — это мы с Людмилкой, и удивляюсь: разве подумать о детях — это так трудно?
— Все уезжают, — продолжает папа. — Ковалевы уехали, Гинсбурги, Фишманы…
— Куда же я одна… с детьми-то? — всхлипывает мама, отворачиваясь от Людмилки, потому что та, хотя и занята кашей, но ушки у нее на макушке, и она готова зареветь без всякой причины, а уж если заплачет мама…
Я тоже чувствую, что мне хочется заплакать: в горле что-то такое застряло тяжелое и в глазах будто образовались дырочки для слез. Но я креплюсь и упорно сую в рот кашу ложку за ложкой.
— Туда же, куда и все, — сердито говорит папа. И добавляет: — На Урал.
Тут я вспоминаю кино про Чапаева, как он утонул в Урал-реке, где вода глубока и холодна, как я плакал в кинотеатре, где мы смотрели это кино, потому что мне было жалко Чапаева и Петьку, и как мне давали мороженое, чтобы я не плакал, а я все равно плакал. Вспомнив все это про реку Урал, я всхлипываю.
— Ты бы при детях не заводил про это, — жалобно просит мама.
Папа посмотрел на меня тоже сердито и сказал:
— Ну, какой же ты Унаик-Фуган, если чуть что — так сразу в слезы? Нехорошо.
Я и сам знаю, что нехорошо плакать мужикам, но ничего не могу с собой поделать, потому что не понимаю, зачем нам надо уезжать на этот страшный Урал, да еще одним, без папы? С папой — совсем другое дело.
Глава 5
После завтрака к нам пришел дядя Коля Земляков с первого этажа. Он тоже «с ночи».
— И я своих никак не могу уговорить, — пожаловался дядя Коля моему папе.
— Они ни черта не понимают, — сказал папа сердито. — Немец уже взял Псков, подходит к Луге. Говорят, что наших войск там нет никаких — так, ерунда какая-то: ополченцы. Нажмут покрепче — и хана. Говорят: флот топить собираются…
— Да ты что! — удивился дядя Коля, который раньше был моряком. — Не может этого быть. Откуда знаешь?
— У нас в цехе парень работает, так его дядька командиром на линкоре «Марат» служит. Экипажи на берег списывают, в морскую пехоту… Говорят, что Эрмитаж уже эвакуируют, институты и некоторые заводы.
— Да-а, дела-ааа, — чешет дядя Коля свой удивительно плоский затылок. — Уж я своим и так, и этак, — нет, сразу в слезы: куда мы без тебя? Будто мне легко оставаться здесь без них… — И добавляет: — Я тоже записался в ополченцы, но меня пока не взяли: броня… «Светлану» тоже эвакуируют.
— Вот именно, — соглашается папа, у которого тоже «броня» и чахотка, и вдруг предлагает: — А не пойти ли нам в Сосновку? А? Посидим, выпьем, уговорим своих вдвоем-то. Не пропадать же всем сразу.
— А что! — обрадовался дядя Коля. — Я за! Все равно не уснешь: разве тут уснешь? — И пошел собираться.
А я спросил своего папу:
— Папа, — спросил я его, — а ты не убежишь на фронт? Дядя Костя, Степкин папа, убежал от Степки и своей тещи на фронт. Тетя Лена говорила.
— Глупости, — сказал папа. И спросил кого-то: — А кто танки будет делать? А пушки? А снаряды? Пушкин? Без танков и пушек много не навоюешь.
— А ты сам-сам делаешь танки?
— Сам не сам, а делаю, — сказал папа. — Без моделей ничего не сделаешь.
Про модели я знаю: папа мне рассказывал. И все же мне жаль, что папа не убежит на фронт, чтобы бить там гитлеровских немцев: уж он бы им показал!
Мама тоже обрадовалась, что мы пойдем в Сосновку, и стала собирать еду, а я свои баночки из-под мазей, в которые буду сажать букашек и муравьев и смотреть, как они там будут бегать. Потом, когда мы пойдем домой, я их выпущу, чтобы они тоже пошли по своим домам к своим деткам.
Пока мы собирались, пришел к нам еще один дядя — дядя Сережа Еремеев. Он не наш дядя, потому что живет не в нашем доме и не на нашей улице, а далеко-далеко, куда надо долго-долго ехать на трамвае. Дядя Сережа — старинный папин друг, который «всегда выручит, если потребуется, и не продаст». Когда дядя Сережа приходит к нам, он тут же начинает что-нибудь чинить: мои сандалики, мамины туфли, электрическую плитку. Дядя Сережа умеет чинить все, что только ни поломается. Даже мои игрушки. Мой папа тоже умеет, только ему очень некогда.
— Собираетесь? — спросил дядя Сережа у мамы, на ходу подхватив ее туфли и рассматривая их с разных сторон. — Я своих уже отправил. Как только Шмулевские дали тягу, так я сразу смекнул: дело табак.
— Собираемся, — сказала мама радостно, забирая у дяди Сережи свои туфли. — Только не на Урал, а в Сосновку, на пикник.
— Самое время пикниками заниматься, — удивился дядя Сережа, но тоже стал помогать папе и маме собираться на пикник.
Это был очень веселый пикник, самый веселый из всех, какие я помню.
Во-первых, нас чуть не разбомбили, потому что, откуда ни возьмись, прилетели немецкие самолеты с гитлерами и начали нас бомбить. А летели они низко-низко, даже кресты на них были видны. Но они в нас не попали. Они несколько раз пролетали над нами и все время не попадали и не попадали, а попадали куда-то совсем в другое место, где нас не было, и там как ахнет, как ахнет! А зенитки по ним не стреляли, потому что светло и нельзя зажигать прожектора. Потом гитлеры улетели, а прилетели наши истребители «чайки», у которых по два крыла с каждого бока, и закружили над тем местом, где летали немецкие гитлеры, а мы стали пикниковать дальше. Дядя Коля играл на гармошке, папа пел про то, как «в той степи глухой замерзал ямщик», остальные подпевали. И я тоже. А Людмилка спала в гамаке. А дядя Сережа сказал:
— Вот видите, как они обнаглели: днем летают. Вот шарахнут по Смольному, только тогда там и зачешутся.
Я ничего не понял и спросил у дяди Сережи:
— А почему они зачешутся? Как дядя Коля?
Дядя Коля засмеялся, почесал свой плоский затылок в очередной раз, и все тоже засмеялись, а дядя Сережа сказал:
— Чтоб мне провалиться на этом месте, если из него не получится секретарь обкома.
— Нет, — возразил папа. — Из него получится директор завода.
А дядя Коля предложил:
— Давайте выпьем за будущего директора завода.
Они выпили за будущего директора завода своей противной водки, а я своего лимонада, и папа нас всех сфотографировал. На память. Трех дядей, двух тетей, одну девочку и двух мальчиков. А Людмилку не сфотографировал, потому что она спала и спала. Зато на фотографии видно, что папа сидит впереди всех и тянет за веревочку, чтобы фотоаппарат сам сфотографировал всех вместе.
А еще для меня нашлась большая-пребольшая гусеница, зеленая, с синими глазами и с рожками на спине. Правда, глаза у нее не настоящие, а нарисованные, чтобы ее не узнали. Она ползла себе и ползла и наползла на тетю Лену, жену дяди Коли. Тетя Лена ее не узнала и как завизжит — и все опять стали смеяться, а дядя Коля снял с нее гусеницу и положил в мою баночку. Я тут же напихал туда травы и листиков, и гусеница стала там ползать и шевелить траву и листики — такая она была большая и жирная. Как тетя Нюра из нашей квартиры, жена дяди Вани. Гусеницу я решил унести домой, потому что у нее нет дома и нет деток, а еще потому, что мне хочется посмотреть, как из нее получится бабочка.
А потом пошел дождь. Сильный-пресильный. Мы все накрылись большой тряпкой под названием пикникейное одеяло, и взрослые смеялись, потому что на них капало, а на нас, на детей, нет, а нам хотелось выскочить и побегать под дождем. Это был «грибной дождь» — с солнцем. Но нас не пускали.
А еще… а еще — мы все-таки поедем на Урал. Да. Дядя Сережа сказал, что Урал — это не только река, но и красивые горы, и нам там понравится. Дядя Сережа сам там побывал, поэтому знает точно, как оно есть на самом деле. И мама, и тетя Лена согласились поехать, но обе плакали, и Тамарка, дочка дядиколина, тоже плакала, хотя она на целых три года старше меня.