— Ну да, ты воевал, тебе виднее, — обижался Клокотов на своего друга. — Но это еще ничего не значит. — И оглядев прерывистую линию ячеек, на торопливо снующих к лесу и обратно бойцов с охапками веток, заметил: — Скажи, будто муравейник медведь разворошил, — и принялся сворачивать из клочка газеты цигарку. Затянувшись раза два-три, заключил философски: — Похоже, нам тут загорать до кузькиного заговенья: немцев что-то не видно и не слышно.
Действительно, впереди всё будто вымерло или притаилось — никакого движения. А может, там и некому было притаиваться. Ярко светило солнце, куковала кукушка, высоко в небе перекликались коршуны, под легкими порывами ветра лепетал молодой осинник. Где-то погромыхивало.
— Ничего, нам спешить некуда, — произнес Возницын, запахнул шинель и, надвинув на глаза пилотку, попытался вздремнуть, прислонившись спиной к стенке окопа, будто ему предстоял не бой, а обычная работа у себя в студии. Но задремать удалось не сразу. Слух еще долго следил за возникающими звуками, отсеивая малозначительные в ожидании каких-то других, зловещих и явно противоречащих звукам привычным, естественным. Но передовая потихоньку затихала, погрузившись в сон. И Возницын не заметил, как уснул.
Его разбудили крики.
Возницын сдвинул пилотку на затылок, прислушался. Кричали слева, от моста. Высунувшись из окопа, глянул в ту сторону. Там, у моста, сбилось множество подвод, а на самом мосту образовалась пробка, и было видно, как суетятся там люди, пытаясь растащить сцепившиеся колесами санитарные фуры. Ржали лошади, кричали и ругались возницы, размахивал пистолетом какой-то командир. Наконец фуры расцепили, движение возобновилось, но было в нем что-то непонятное: что-то нервное, паническое даже, испуганное, точно за этими фурами и телегами кто-то гнался. И точно: в небе возникла сперва точка, точка превратилась в черточку, черточка стала расти, за ней из марева вылепилась еще одна и еще, донесся густой прерывистый гул и стрекот — и вот уже хорошо виден самолет, стремительно несущийся над дорогой, над множеством фур и телег, над разбегающимися в разные стороны людьми, и желтые огоньки пульсируют в его крыльях, а позади взметываются дымные кусты разрывов, вскидываются и падают лошади, иные кидаются в сторону, ломая оглобли, переворачивая фуры, из которых вываливаются раненые. За первым самолетом, который скрылся за лесом, уже летели другие — и все повторялось, и с каждым разом на дороге все меньше было движения и все больше неподвижно лежащих лошадей и людей.
Возницын, не зная, как помочь этим людям и этим лошадям, глянул вдоль линии ячеек и увидел торчащие из них неподвижные головы. «Так вот она какая нынешняя война!» — пронеслось у него в мозгу, хотя в кинохрониках из Испании, Европы и Польши показывали подобные же картины, но в них как-то не видно было с такой жестокой обнаженностью трагедии живых людей, в них было что-то нарочитое, бутафорское, будто кадры из какого-то кинофильма. Наверно, и эти картины, сними их на камеру и покажи где-нибудь вдали от войны, будут выглядеть такими же, подумалось Возницыну, и он тут же представил это на холсте, но вблизи, с бросающимися в глаза деталями: оскаленная морда раненой лошади, вставшей на дыбы, взрыв в самой гуще телег и людей, изумление и ужас на лице молодого красноармейца, ползущий куда-то забинтованный с ног до головы раненый.
Самолеты пролетели, и все, что осталось цело и живо, снова устремилось к мосту, бросив тех, кто двигаться самостоятельно не мог. А потом, и как-то незаметно под треск и грохот самолетов, со стороны деревни на взгорке показались танки, такие маленькие и безобидные, что даже не верилось, что это надвигается сама Смерть. С этой стороны дороги было их всего шесть штук. Но и с той тоже виднелось несколько штук сквозь редкий кустарник, росший вдоль дороги. Танки спускались на поле один за другим, уверенно разворачивались, двигались влево и вправо, выстраиваясь в линию, будто трактора, приготовившиеся к пахоте картофельного поля. За ними следовали бронетранспортеры с солдатами, которые тоже расползлись по полю, будто собирать картофель, и все это, приняв определенный порядок, медленно двинулось к речушке. И тут же вдоль ячеек побежали, пригибаясь к земле, командиры взводов, на ходу повторяя одно и то же: «Приготовиться к бою! Пехоту отсекать от танков! Приготовить гранаты и бутылки! Без команды огня не открывать!»
— Ну что, Санек, выдюжим? — спросил Клокотов, нервно докуривая цигарку.
— А ты что предлагаешь — драпать? — вопросом на вопрос ответил Возницын. Затем, устыдившись своей резкости, пояснил: — Нам с тобой драпать некуда.
— Я не имел в виду драпать. Я имел в виду совсем другое.
— И я о том же. — Помолчал и спросил, продолжая вглядываться в приближающиеся танки: — Ты вот что мне скажи: как ты, скульптор, вот это все сможешь отобразить? А? Тут, брат ты мой, старые формы не годятся. Тут надо что-то совершенно другое. Тут надо что-то такое, чтобы человек перед этим замирал, чтобы кровь у него в жилах стыла, что-то вроде Лаокоона или египетских фресок. Как ты на это смотришь?
— Пока еще никак. Пока, Санька, мне хочется только одного: превратиться в маленькую мышку и спрятаться в глубокую норку.
— Вот это самое оно и есть, — заключил Возницын. — Вот это самое оно и есть истинно человеческое. Без подмесу: преодолеть в себе желание превратиться в мышку, не драпать, стоять и драться. А вот как это изобразить, это, брат ты мой, вопрос. — Он откинул рамку, уложил в приемник ленту, передернул затвор, приказал: — Следи за лентой, мышка!
И тут завыло, и первый снаряд разорвался за спиной среди деревьев с ужасающим грохотом и треском. Над головой с фырканьем и визгом пронеслись осколки. Оба присели на самое дно, глянули друг на друга, и каждый подумал одно и то же: живыми они отсюда не выберутся.
За первым снарядом последовал второй, а потом пошло-поехало — да так густо, с таким адским грохотом, воем и визгом, что когда все стихло, они еще какое-то время не могли придти в себя, трясли головами, пытаясь избавиться от гула и звона, и только крики, долетевшие до них будто сквозь вату, привели их в чувство и заставили высунуть головы и посмотреть на поле: танки уже подходили к речушке, за ними теснилась пехота, на поле там и сям беззвучно возникали кустики разрывов, которые казались такими незначительными и даже жалкими, что остановить этих железных чудовищ им явно не под силу.
— Чего ж они мост-то не взрывают? — вскрикнул Клокотов, увидев, что к мосту короткими перебежками приближается десятка два немецких солдат, а по самой дороге ползет танк и давит все, что там осталось после бомбежки или сталкивает на обочину.
— Следи за лентой! — вскрикнул Возницын и, вцепившись в рукоятки пулемета, дал длинную очередь в сторону моста, заставив серые фигурки упасть на землю и расползаться в разные стороны. — А-а, не нравится! — кричал он, не слыша своего крика, а дальше крик превратился во что-то звериное: — Ааа-й-я-гааа-йяааа! — И если бы Александр имел возможность глянуть на себя, он, пожалуй, страшно удивился: лицо перекошено, рот открыт, а зубы сжаты так крепко, что потом, когда все кончилось, он все тер свои скулы, не понимая, отчего они так ноют.
Впереди, чуть наискосок, метрах в десяти, не больше, взлетела земля, в стальной щиток ударили осколки, пахнуло дымом и сгоревшим толом.
— Ложись! — крикнул Клокотов визгливым голосом, но Возницын, будто его приятель был заодно с немцами, пробормотал: «Шиш тебе!» и снова нажал на гашетки. И опять меж стиснутых зубов вырвался звериный вопль и не затихал, пока ни кончилась лента.
Танк, вдруг замер метрах в десяти от моста, из его чрева повалил черный дым, и Возницын услыхал, как за их спиной звонко бьют «сорокопятки».
— Ленту! — крикнул он, пнув ногой скорчившегося сбоку Клокотова, сжавшего голову обеими руками.
Откликаясь на толчок, тот вскинул бледное лицо, покивал головой, приподнялся, стал шарить вокруг себя, не отрывая взгляда от Возницына, точно от него исходит большая опасность, чем от немцев. Наконец он нашарил коробку, поднял ее на край окопа и стал прилаживать ленту в приемник пулемета, и все никак не мог попасть туда, куда надо, хотя на тренировках делал это с завязанными глазами. Возницын не помогал ему, но и не торопил. Он знал, что Клокотов свой страх должен преодолеть сам, сам из мышонка превратиться в человека, иначе всякий раз придется делать это за него, подгоняя своего напарника криком, а иногда и тумаками. Когда-то все это Возницын проходил, испытал на собственной шкуре.
Наконец лента легла туда, куда ей и положено было лечь, Возницын передернул затвор и стал стрелять короткими очередями то прямо перед собой, то влево, то вправо. Вокруг то и дело с треском взметалась земля, свистели пули, что-то тупо ударялось в щиток, иногда жаром обдавало лицо, сверху на каску сыпалась земля, но все это воспринималось как должное. Всего боя Возницын не видел. Все его внимание было сосредоточено на там и сям в его секторе копошащихся серых фигурках на той стороне речушки, и он с мстительным наслаждением заставлял их падать на землю, кататься по ней, расползаться по сторонам, а иные застывать в позе незавершенного движения.
Вторая лента, мелькнув последним патроном, замерла после сухого щелчка, и только после этого Возницын повел головой на занемевшей шее и огляделся. Бой затихал. Танки и бронетранспортеры, отстреливаясь, пятились к деревне, подгоняемые редкими разрывами мин и снарядов. Сбоку горел мост. Горел со всем, что на нем было: повозками, трупами лошадей и людей. А может быть, и с живыми. И за дорогой тоже что-то дымило, но не было видно, что именно и чем там все закончилось, но что и там они не прошли, это-то было яснее ясного.
— Ну что, Лепа, давай закурим? — произнес Возницын, усаживаясь на дно окопа, чувствуя страшную усталость и безразличие ко всему.
— Да-да, Саша, я сейчас, — откликнулся Клокотов, и принялся суетливо мастерить самокрутку, оправдываясь таким заискивающим тоном, какого Возницын не мог даже предположить в этом большом и сильном человеке: — Ты извини, Саша, — бормотал Клокотов. — Я и сам не знаю, что со мной случилось. Стыдно до невозможности. И спасибо тебе… Большое спасибо…