— Ладно, Володя, о чем тут говорить? — произнес Возницын устало, не открывая сомкнутых глаз. — Со всеми случается в первый-то раз. Ты еще молодец — не побежал. Иные голову теряют до такой степени, что не соображают, что делают. Не кори себя. И вообще: долго ты там будешь возиться?
— Спасибо тебе, Саша! — повторил Клокотов с чувством и вдруг ткнулся губами в колючую щеку Возницына, а затем сунул ему в рот уже зажженную цигарку.
Затянувшись пару раз, Возницын спросил:
— Как там наши аховцы?
— Живы, — радостно ответил Клокотов и, чтобы подтвердить сказанное, высунулся из окопа, спросил:
— Как вы там, ребятки?
— Ничего, спасибо, только есть хочется, — послышался в ответ чей-то дребезжащий голос.
До конца дня немцы еще дважды пытались прорваться через поредевшую оборону батальона, и всякий раз, оставляя на поле по два-три танка и бронетранспортера, откатывались назад. В четвертый раз они, как и до этого, с полчаса обстреливали, а затем бомбили позиции ополченцев, опять атаковали, но на этот раз пехота не отступила, а залегла за подбитые танки и стала окапываться. Над той стороной ручья повисла густая белая пелена дымовой завесы, относимая ветром к дороге. В недрах этой пелены с чавкающими звуками рвались мины, выпускаемые нашими минометчиками из легких минометов. Более тяжелые немецкие мины падали на нашей стороне.
Солнце садилось в черные дымы горящей деревни. В правой ячейке Клокотов и Николай Мостицкий закапывали убитого во время третьей атаки немцев не состоявшегося скульптора Прохора Щелкунова. Мостицкий отирал глаза грязным рукавом гимнастерки, всхлипывал. Клокотов что-то бубнил, утешая. Возницын прилаживал к дыре в кожухе охлаждения ствола пулемета, пробитой осколком, деревянную заплату. Вдоль линии ячеек ползли кашевары, таща за собой бачки с кашей, раскладывали ее по котелкам, раздавали хлеб и сухари, наливали в кружки и крышки от котелков полуторные порции водки.
Глава 8
Ночью Возницына разбудил Клокотов. Моросил дождь. Вдали привычно погромыхивало. Слышалось бряканье котелков, кашель, приглушенные голоса, чавкающие звуки шагов, будто возится в темноте какое-то огромное животное, потревоженное неведомыми силами.
— Что случилось? — спросил Возницын, стирая с лица дождевые капли.
— Не знаю, Саша. Но похоже — тревога. Отступать, наверное, будем.
Вдоль ячеек в полнейшей темноте шли двое, вполголоса что-то бубнили. Вот приблизились, и Возницын узнал голос командира взвода лейтенанта Плескунова, из резервистов, человека уже в возрасте, работавшего архитектором в Ленгорпроекте, человека стеснительного и даже, пожалуй, робкого, оказавшегося, по мнению Возницына, совершенно не на своем месте:
— Товарищи, просыпайтесь… Приготовиться к атаке. Не курить, не разговаривать, не шуметь. Атака по сигналу красной и двух зеленых ракет.
— Куда атака-то, Никита Пантелеймонович? — спросил Возницын, встав на ноги и высунувшись из окопа. Он с трудом различил в темноте силуэт командира взвода.
— На ту сторону, товарищ Возницын, — ответил тот, останавливаясь и приседая. — Приказано выбить противника с занимаемых позиций. Ничего не поделаешь…
— Там что, с ума посходили? — не сдержал своего возмущения Возницын. — Люди и днем-то еще ни разу в атаку не ходили, а тут ночью… На убой же пойдем! На убой!
— Приказ командования, товарищ Возницын, — голосом, в котором слышалась неуверенность и даже неловкость за это самое командование, пытался оправдаться лейтенант Плескунов. — Но вам, товарищ Возницын, не обязательно идти на ту сторону. Ваше дело — подавлять огневые точки противника, прикрывать атакующих. Только в крайнем случае…
— Это я и сам знаю, — перебил Плескунова Возницын, но тут же, устыдившись своей вспыльчивости, поправился: — Извините, товарищ лейтенант, за несдержанность, но, честное слово, обидно. Ночная атака — это, знаете ли, когда по-пластунски, чтобы ни звука, а тут уже такой шум подняли, что мертвого разбудит.
— Я понимаю, товарищ Возницын, но что тут поделаешь: приказ. Ничего не поделаешь. Вы уж приготовьтесь, пожалуйста, а то сами знаете, — пробормотал взводный и пошел дальше, повторяя одно и то же над каждой ячейкой.
Возницын нашарил каску, нахлобучил ее на голову, принялся ощупывать пулемет, укрытый от дождя куском брезента, чтобы не размокала брезентовая же лента. Он проверил, не течет ли кожух, чист ли приемник. Спросил у Клокотова:
— Лепа, каску напялил?
— Напялил, Саша, напялил.
— А как там наш помощник?
— Нормально. Шевелится.
Из ячейки слева донесся громкий шепот:
— Я здесь, Александр Иваныч. Мне тоже идти в атаку?
— Сиди на месте, — велел Возницын. — Ты в нашем расчете. Третий номер.
— А не будут потом ругать? — с детской наивностью спросил Мостицкий, точно речь шла о пропуске лекций в академии.
По цепочке побежала команда: «Приготовиться». Затем новая команда: «Вперед!» После чего чавкающие звуки шагов и бряцание оружия наполнили плотную тишину ночи.
В это время на той стороне взлетело сразу несколько осветительных ракет, и стала видна жиденькая цепочка людей, как бы застывших в разных позах: одни уже приблизились к камышам, другие замерли между ручьем и окопами, третьи только вылезали из своих нор. С той стороны ударили пулеметы. Люди стали падать. Одни поползли назад и успели свалиться в свою ячейку, другие заползли в воронки от снаряда или бомбы, а кто-то сообразил не сразу и падал как-то не так, и лежал теперь без движения — этаким рогожным кулем на виду у всех.
Возницын поймал в рамку прицела пульсирующее пламя немецкого пулемета, дал длинную очередь. В воздухе завыло, застонало на разные голоса, и вдоль стрелковых ячеек побежали разрывы снарядов и мин.
Ракеты догорели — и все сразу же стихло.
«Экая бездарность! Экая профанация! — в сердцах думал Возницын. — И на кой черт нам та сторона реки? Что это дает? Будем наступать дальше? С винтовкой на танки?»
А рядом торопливо шептал на ухо Клокотов:
— Саша, это же черт знает что такое! Этак же мы их никогда не победим. Это же какое-то дилетантство, а не армия! До слез же обидно…
— Ну и поплачь, — буркнул Возницын. — Поплачь, Лепа, поплачь. Я совершенно серьезно. А ты как думал? Три раза ткнул штыком чучело и уже солдат? Так что ли? Нет, брат ты мой. Так не бывает. Чтобы стать солдатом, надо, чтобы тебя трижды ранило и дважды контузило, и только потом, да и то далеко не всем пойдет это на пользу. Далеко не всем. А чтобы стать командиром, настоящим, а не просто так, надо еще больше. И не скули больше у меня над ухом: самому тошно.
— Извини, Саша, больше не буду.
Занимался серый рассвет. Над речкой, зацепившись за камыши, повисла жидкая кисея тумана. Батальон снова был поднят в атаку. На этот раз атака готовилась под канонаду артиллерии, люди сняли с себя все лишнее, приблизились вплотную к камышам, перележали там осветительные ракеты. Затем вошли в воду. Отсюда, из своего окопа, расположенного на небольшом возвышении, было видно, как серыми тенями они растворяются в тумане.
Минута, другая, пятая — тишина. Если не считать чавкающих звуков пятидесятимиллиметровых мин, выпускаемых с нашей стороны. И вдруг на той стороне — ур-рааа! И загрохотало. Слышны отдельные выстрелы да хлопки гранат. Но ничего не видно, что там творится: наши ли немцев или немцы наших. И стрелять не знаешь куда: туман за эти минуты загустел, расползся от речушки по сторонам, затапливая низину, приречные луга и поля.
Время тянется и тянется. И никаких команд, будто всех командиров поубивало и они, пулеметчики, остались одни. Но вот все стихло. Даже минометы — и те замолчали. Да и то сказать: не дай бог по своим. От реки послышались какие-то звуки, из тумана стали вылепливаться головы людей, потом плечи. Люди двигались неуверенно, согнувшись, спотыкаясь на каждом шагу. И лишь когда вылепились из тумана полностью, стало видно, что ополченцы несут на шинелях своих товарищей. А кто-то шел, опираясь на винтовку. И вся эта безмолвная процессия медленно подвигалась к линии ячеек. И вот уж рядом остановился Николай Мостицкий: за спиной винтовка, на плече немецкий пулемет, через шею ленты с патронами. Клокотов выскочил из окопа, подскочил к нему, обнял, расцеловал, принял пулемет, под локоток провел к ячейке. И Возницын тоже выбрался наверх.
— Ты-то зачем туда полез? — спросил он у Николая, вспомнив, что видел, как тот вылез и пошел к речке, но не стал останавливать.
— Так неловко как-то отсиживаться, Александр Иваныч, когда другие туда пошли.
— Не ранен?
— Нет.
— Хоть одного немца убил?
— Не знаю. Да их там совсем мало было. И те убежали.
— Ну ладно, отдыхай.
И тут в воздухе завыло, раздался треск, и Возницын почувствовал, что его будто бы подсекли под ноги, острая боль пронзила тело, и он полетел куда-то, все вниз и вниз, пока не провалился в темноту.
Очнулся Возницын на хирургическом столе: кто-то резал на нем штаны и ругался вполголоса. Горела яркая лампа, мимо сновали белые тени.
Кто-то спросил усталым голосом:
— Готов?
— Готов, Сергей Сергеич. Как будем: под местным или общим?
— Давайте общий.
На лицо Возницына легла белая маска, ему сказали, чтобы дышал глубже, и он опять полетел, кувыркаясь, и пропал в темноте. Очнулся на койке. Над ним белый потолок, горит синяя лампочка. Слышатся стоны многих людей, храп, бормотанье.
«Я в госпитале, — решил Возницын, и ему стало стыдно: ребята, если их не ранило и не… тьфу-тьфу-тьфу! — остались там, а он… Как-то они там, без него? И на кой черт он полез наверх? И почему не поторопил Клокотова, за которым смотри да смотри? Плохо, конечно, что вот так вот, с бухты-барахты бросают людей в атаку. А с другой стороны, по-другому и не научишься».
Через пару дней его снова положили на операционный стол. И снова что-то делали с его ногой выше колена под общим наркозом и ковырялись в боку. То проваливаясь в беспамятство, то выкарабкиваясь наверх, он продолжал жить войной даже на операционном столе, в то время как художник в нем не то чтобы умер, а стушевался и едва слышно поскуливал из темного угла: ни альбома под рукой, ни карандаша. Не говоря о красках и прочем.