Открылись двери сарая, и внутрь потянулись сперва носилки с людьми, затем пошли ходячие раненые. Раненых с носилок клали рядами, над ними склонялись люди в белом, и Алексей Петрович поразился этому нашествию людей и тому, что он его попросту проспал. И тут же почувствовал сосущую пустоту в своем желудке. В сумке у него оставалось печенье, пара плиток американского шоколада. Он достал одну из плиток и, стараясь не привлекать к себе внимание, чего-то стыдясь, стал отламывать по кусочку и тихо сосать.
А в сарае становилось все светлее. И не только потому, что была открыта дверь, что свет проникал в многочисленные дыры и щели, но более всего потому, что взошло солнце: его лучи пронизывали пыльную мглу, таящуюся в углах, в них искрился морозный иней, возникающий от человеческого дыхания, делая в то же время этих людей беззащитными перед самолетами, которые вот-вот должны вернуться.
— Где, говоришь, он лежит?
— А вон там. Идемте — покажу, — услыхал Алексей Петрович сквозь забытье знакомый голос Кузовкова. Открыл глаза и увидел: пересекая лучи, перешагивая через лежачих, в его сторону движутся двое.
— Товарищ Задонов? Как вы себя чувствуете? — спросил, наклонившись, человек в белом полушубке, в котором Алексей Петрович узнал полкового комиссара Евстафьева.
— Ничего, спасибо.
— Идти сможете?
— Если не очень далеко, то, пожалуй, смогу.
— Давайте руку.
Алексей Петрович заворочался, сбрасывая с себя пласты соломы, приподнялся, протянул руку. И тут же сильная рука, до боли сжав его ладонь, вырвала его из соломы и поставила на ноги. Видать, этот Евстафьев никаких колебаний не ведал, полумерами свою красиво посаженную на широкие плечи голову не забивал.
Но Кузовков тут же подхватил своего подопечного под локоть и повел к выходу, приговаривая:
— Ну вот и славненько. А то лежать здесь — сами видите, а там, бог даст, свидимся.
— Свидимся, конечно, свидимся, — подхватил Алексей Петрович, сунув в руку Кузовкова плитку шоколада.
Возле сарая стоял легкий танк с открытыми люками — Т-70. Алексею Петровичу помогли забраться наверх и протиснуться в люк, усадили на место пулеметчика. Вслед за ним в люк протиснулся и Евстафьев. Люк захлопнулся, взревел мотор, и танк понесся по полю в сторону леса. Алексей Петрович запоздало вспомнил о том, что не простился с Кузовковым подобающим образом, всем своим существом сосредоточившись на том, как залезть на танк и как влезть в него. А Кузовков ведь стоял рядом, держа в руке плитку шоколада, и весь вид его говорил о том, что он чего-то ждет от Задонова. И Алексей Петрович дал себе слово непременно найти фельдшера, когда все это кончится, и расспросить поподробнее о боях под Вязьмой.
Ехали не слишком долго. Едва углубились в лес, остановились под густой завесой из елей. Процедура вылезания из танка прошла увереннее. Более того, Алексей Петрович с удовлетворением обнаружил, что движения не вызывают в нем ответной боли, головокружения и тошноты, хотя что-то да осталось, требуя покоя и ничего больше.
Утвердившись на истоптанном снегу, он огляделся: там и сям от елки к елке натянуты белые холсты, под которыми скрываются утепленные американские палатки, зенитки и даже несколько новеньких тридцатьчетверок. Судя по всему, здесь расположился штаб дивизии или даже корпуса. Евстафьев проводил его в одну из палаток, велел кому-то:
— Товарищ военврач! Посмотрите товарища Задонова: у него контузия. — И уже Алексею Петровичу: — Вы пока побудьте здесь, а дальше будет видно. — И покинул палатку.
В палатке было сумрачно. Но вот вспыхнула лампочка, женский голос предложил:
— Ну что ж, раздевайтесь.
— Как, совсем?
— Совсем не надо. Хотя бы до пояса. Да вы не волнуйтесь: замерзнуть не успеете.
Только теперь Алексей Петрович разглядел женщину, показавшуюся ему с первого взгляда огромной и толстой. Теперь-то он разобрал, что толстой ее делала одежда: под белым халатом солдатская телогрейка, ватные штаны, на голове солдатская же шапка-ушанка. У нее было несколько грубоватое лицо, нос с горбинкой и чуть выдвинутый вперед подбородок, черные брови и серые глубоко упрятанные глаза. Лет ей было, пожалуй, сорок-сорок пять.
Пока Алексей Петрович стягивал с себя полушубок и меховой комбинизон, она грела над спиртовкой руки, время от времени шуршала сухими ладонями, как будто мыла их под тоненькой струйкой воды, и, не глядя на него, задавала вопросы голосом, лишенным всяких интонаций:
— Давно вас ранило?
— Контузило, — уточнил Алексей Петрович.
— Контузия тоже ранение.
— Вчера. Где-то в середине дня. Нет, пожалуй, все-таки утром.
— Каким образом?
— Я знаю только одно: в танк попал снаряд, а дальше, честно говоря, мало что помню.
— И кто заставлял вас лезть в танк? Вас, писателя и журналиста…
— Именно вот это самое и заставило.
— Глупости… Мальчишество… — произнесла она тем же сухим голосом, похожим на шуршание ее ладоней.
— Совершенно с вами согласен, — произнес Алексей Петрович, пытаясь снять гимнастерку, но женщина остановила его:
— Не надо снимать: я и так посмотрю. Задерите только повыше, — и, подойдя к Алексею Петровичу, приложила к груди холодную трубку стетоскопа, повторяя: — Дышите глубже. Не дышите. До этого были ранения?
— Да, в прошлом году. Царапнуло немного и контузило.
— Счастливчик, — подтвердила она. И велела: — Повернитесь ко мне спиной.
Но едва она произнесла эту фразу, поблизости рвануло, что-то рухнуло с треском, — скорее всего дерево, — раздались заполошные голоса. Рвануло еще раз, затем еще. Рядом кто-то завизжал истошным голосом, и Алексей Петрович, успев лишь присесть, увидел перед собой согнутую фигуру военврача, прижимающую к лицу руки, в одной из которых оставался стетоскоп. Она стояла на коленях, уткнувшись в них лицом, и визжала на одной истошной ноте.
Алексей Петрович встряхнул ее за плечо, крикнул в самые уши:
— Вы ранены?
Визг прекратился, женщина подняла голову и глянула на него белыми от ужаса глазами.
А за хлипкой стеной палатки ахало с поразительной методичность, иногда доносились фыркающие звуки пролетающих осколков, сверху что-то падало, слышались команды, рычали моторы. Казалось, что теперь так и будет продолжаться до бесконечности, и никто не сможет остановить этот адский грохот. Но грохот прекратился, как всегда вдруг, и стало так тихо, что Алексею Петровичу показалось: это не обстрел прекратился, а он оглох окончательно. Но нет: сверху все еще что-то падало и падало, и не сразу он сообразил, что падают ветки с деревьев, что бог или кто там еще опять его миловал, не дал в бесполезную трату.
— Так как? — спросил он, поднимаясь. — Продолжим или отложим на послевойны?
— Вам хорошо, — произнесла женщина, — а я под обстрелом первый раз.
— Зачем же вы-то, позвольте вас спросить, полезли в эту кашу?
— Приказали, вот и полезла, — ответила женщина. И, отряхнувшись, пояснила: — Я тут в оккупации оставалась… при роддоме. Вот и…
— И как же вам удавалось избежать обстрелов и бомбежек?
— Рожениц разобрали по домам, а я ушла в деревню. К нам немцы так ни разу и не заглянули. Партизаны приходили, лечила, как могла, а немцев не было. И ничего не было. А наши пришли, меня мобилизовали. Всего лишь два месяца назад. Я ужасно как боюсь…
В палатку кто-то заглянул, спросил:
— Как вы тут? Живы? — И не дожидаясь ответа: — Там раненые — надо посмотреть.
Женщина стала поспешно собирать сумку, что-то укладывая в нее. Алексей Петрович спросил:
— Как вас зовут?
— Меня-то? Агриппина Тимофеевна. — Посоветовала: — Вы оставайтесь здесь, я вас потом досмотрю. — И вышла.
Алексей Петрович стал одеваться.
За стеной палатки слышались крики, команды, кто-то звал санитаров, взрыкивали танковые моторы.
Глава 17
— Ну как, не жалеете, что пошли с нами? — спросил полковой комиссар Евстафьев, разливая по кружкам водку.
— Так теперь поздно жалеть, — ответил Алексей Петрович. И поинтересовался: — А что, так плохо?
— Хуже некуда, — не стал увиливать от ответа комиссар. — Немцы нас обложили со всех сторон, и теперь глушат, как рыбу, с помощью авиации и артиллерии. Несколько наших попыток прорваться закончились полным швахом. Командующий фронтом обещает пробить коридор и вывести корпус из окружения. А пока приказано держаться. Пока держимся. Одно утешает, что на юге наши фрица бьют в хвост и гриву, и не заметно, чтобы Паулюс сумел переломить ситуацию в свою пользу. Значит, и мы, пока держимся, помогаем нашим давить Паулюса. Вот за это давайте и выпьем. Пока есть что и есть чем. И чтобы не замерзнуть. Хотя врачи уверяют, что водка не только не помогает, а ускоряет замерзание. Или врут, как всегда?
— Не знаю. Не интересовался, — ответил Алексей Петрович, прислушиваясь к звукам боя, доносящихся откуда-то издалека.
Они выпили, стали есть из одного котелка чуть теплую пшенную кашу с тушенкой.
Облизав ложку и сунув ее в полевую сумку, Евстафьев поднялся, пожаловался:
— Обедаешь в одном месте, ужинаешь в другом, а доведется ли позавтракать, одному богу известно. Или черту. — Посоветовал: — Вы, Алексей Петрович, пока сидите здесь, никуда не рыпайтесь. А я буду иногда набегать. Клюквина за вами присмотрит.
— Кто это?
— Военврач, которая вас осматривала.
— А-а… По-моему, за ней за самой надо присматривать: бомбежки и артобстрелов боится до истерики.
— Ничего, привыкнет.
— А то взяли бы меня с собой, Иван Антонович, — неуверенно предложил Алексей Петрович. — Скука здесь, да и писать потом будет не о чем.
— С собой взять не могу. Слышите — стреляют? Мне как раз туда. Там мотострелковая дивизия держит оборону. Мне там быть по должности и долгу положено, а вам-то зачем? Чтобы описать? Так туда и ехать не надо: придумаете что-нибудь. Или я не знаю, как это у вас делается? Все я знаю. И все знают. К тому же Клюквина говорит, что у вас… как ее?.. Короче говоря, что-то вроде эпилепсии на почве повторной контузии.