— Много она понимает, эта ваша Клюквина, — проворчал Алексей Петрович, но спорить не стал, понимая, что патриотическую норму выполнил, а настаивать сверх нормы — опять лезть в танк и куда-то ехать, все равно ничего не видя вокруг, глупо.
Евстафьев, подпоясавшись поверх полушубка, протянул руку, тиснул ладонь Алексею Петровичу и молча вышел из палатки.
И второй день, как на зло, выдался солнечным, и немецкая авиация опять с самого утра свирепствовала вовсю практически безнаказанно. Алексей Петрович жил в той палатке, где его осматривала Клюквина, только теперь здесь располагались еще четверо: сама военврач Клюквина, медсестра Наташа Струева, совсем еще девчонка лет восемнадцати, москвичка, только в этом году, сразу же после десятилетки, закончившая ускоренные курсы медсестер, военфельдшер Устименко, человек пожилой, ворчливый и угрюмый, как, наверное, большинство фельдшеров; радистка Ольга Мелентьева, лишь на год старше Струевой. Все они большую часть времени пропадали на службе, возвращались уставшие, ели, не разбирая вкуса, что давал им штабной повар, и тут же, не раздеваясь, ложились на еловый лапник, укрытый танковым чехлом, им же накрывались с головой и проваливались в сон — пока не разбудят.
Задонов среди них выглядел бездельником, не знающим, чем себя занять. Днем он заглядывал в палатки для легкораненых, расспрашивал о боях, из которых их вырвало ранение, записывал, не зная, пригодятся ему эти записи или нет. Контузия почти себя не проявляла, однако состояние было такое, что, казалось, тряхни себя посильнее, и тут же провалишься в бездонную яму. Не исключено, что это ощущение тоже было следствием контузии, не имеющее под собой никаких медицинских показаний, кроме страха перед неизвестностью. Но как бы там ни было, тело свое Алексей Петрович носил бережно, будто сосуд, наполненный до краев драгоценной жидкостью. И даже не падал в снег во время артобстрелов, как бывало, а сперва приседал, становился на четвереньки, и только после этого вытягивался во всю длину, прислушиваясь не столько к близким разрывам снарядов, сколько к своему телу.
На пятые сутки он заметил, что вместо надоевшей пшенки ему выдали два сухаря и кусок колотого сахара, при этом предупредили, что сахара больше не будет. Зато в небе появились наши истребители, а «лаптежники», как называли солдаты немецкие пикировщики Ju-87D, стали появляться в небе все реже. Пронесся слух, что сам Сталин послал сюда лучших советских ассов. Правда, небо заслоняли густые кроны сосен, а потому не было видно, что там творится, но треск пулеметов, бубуканье самолетных пушек слышалось довольно часто, иногда прямо над головой.
Вечером в палатке опять появился комиссар Евстафьев, такой же самоуверенный и шумный, с немецким автоматом через плечо.
Алексей Петрович был один, лишь под брезентом спала радистка после очередного дежурства. Но она спала так крепко, что ее не будили даже близкие взрывы и пальба.
— Скажу по секрету, — произнес Евстафьев, тиснув руку Задонову и усаживаясь на березовую чурку, — что наши готовятся пробить к нам коридор. А посему фрицы, скорее всего, сами попытаются рассечь нас на части, чтобы добить окончательно. А у нас в танках ни капли солярки, на орудие по два-три снаряда, с патронами тоже бедновато. Если не сбросят в ближайшие день-два, танки придется подрывать. — И с этими словами вытащил из кармана полушубка две банки тушенки, одну протянул Алексею Петровичу.
— Извините, Иван Антонович, но принять не могу, — отстранил тот банку рукою. И пояснил: — Не стану же я есть это под брезентом, в тайне от остальных.
— А вы не мучайтесь, — отрубил Евстафьев. — Велено всем раздать из неприкосновенного запаса: не оставлять же фрицам. Так что каждый получит то, что положено. Давайте выпьем. У меня французский коньяк.
— Откуда?
— Разведчики ходили в поиск, разгромили офицерский блиндаж, ну и поживились, конечно. Сейчас все сидят на голодном пайке. Даже комкор приказал давать ему столько же, сколько и всем остальным.
Евстафьев вскрыл своим ножом обе банки, разлил коньяк по алюминиевым стопкам, хмыкнув при этом: «Тоже оттуда». Алексей Петрович выложил на газету свои сухари. Выпили, заскребли ложками по стенкам банки. Алексею Петровичу, после только одних суток столь строгого поста, тушенка показалась объеденьем, а коньяк ударил в голову, разлился теплом по телу, и потребовалось большое усилие, чтобы тут же не заснуть.
— Э-э, да вы, Алексей Петрович, как я посмотрю, уже клюете носом! — воскликнул комиссар. — Совсем ослабли, батенька мой.
— Да вот… — виновато улыбнулся Алексей Петрович. — Сам не ожидал.
— Ладно, пойду: дела. Я к вам на минутку — проведать. Да, вот вам автомат и подсумок с запасными рожками. На всякий случай. Обращаться умеете?
— Приходилось.
— Особенности стрельбы из него знаете?
— Заваливает влево…
— Не только. Прицельный огонь — не далее ста метров. Дальше — зря будете жечь патроны. Наш ППШ стреляет на полста метров дальше. Весьма ощутимое преимущество. Имейте в виду.
— Постараюсь, — ответил Алексей Петрович, для которого все эти сведения были не в новинку.
— Прекрасно. Отдыхайте пока… — Задержался у входа, добавил: — Кстати, разведчики выяснили, что на наш участок фронта переброшена еще одна танковая дивизия СС. Соображаете? Вот то-то и оно. — И тут же покинул палатку.
На Алексея Петровича напала странная апатия: ничего не хотелось: ни есть, ни идти куда-то, ни разговаривать. Он застегнул полушубок на все крючки, завязал уши своей шапки под подбородком, поднял воротник, после чего забрался под брезент поближе к спящей радистке. Ему чудилось, что он в Крыму, нырнул в теплую воду, и нырнул давно, однако никаких неудобств от этого не испытывает. Более того, он дышит под водой и движется легко, как рыба, и вместе с рыбами, потому что произошло с ним некое удивительное превращение, но оно не вызывает ужаса, наоборот, ему тепло и приятно, а звуки, доносящиеся сверху, где в ряби волн сияет солнце, его никак не касаются.
Он очнулся, точно вынырнул из глубины: его трясли за плечо и что-то кричали.
— Да проснитесь же вы наконец! — кричал ему в лицо девичий голос. А вместе с этим голосом в уши ворвались частые выстрелы, автоматная и пулеметная трескотня.
— Что случилось? — спросил он.
— Немцы прорвались! — вскрикнул девичий голос, и Алексей Петрович узнал в нем голос радистки.
В палатке было темно, но чувствовалось по шорохам, что в ней кроме них двоих есть еще люди. Алексей Петрович встал на колени, нащупал свою сумку, наткнулся на автомат, вспомнил: Евстафьев говорил о том, что немцы постараются рассечь окруженный корпус и уничтожить его до подхода помощи извне.
— А были какие-нибудь распоряжения? — спросил он, и ему ответил хриплый голос военфельдшера Устименко:
— Велено сбираться на поляне, товарищ интендант. У вас, прошу прощения, фонарика случаем нема? А то ничого не бачу у такой темнотище.
— Фонарик случаем ма, — ответил Алексей Петрович, достал фонарик, включил.
Желтоватый луч вырвал из тьмы копошащиеся в разных углах фигурки, — все, как и Задонов, на коленях.
— А на какой поляне, не сказали? — спросил он у фельдшера.
— А бис их знает, товарищ интендант. Здается мени, что на той, где була сторожка.
Алексей Петрович сторожки не помнил. Он встал и вышел из палатки, и его тотчас же охватила сумеречная тьма, какая бывает в безлунную ночь, пронизываемая трескотней близкого боя. Темнели палатки, молча вокруг них суетились какие-то люди. Там и сям среди деревьев вспыхивали короткие вспышки разрывов и раздавался сухой треск. Иногда по-воробьиному чвиркали пули.
— Все, у кого имеется оружие, ко мне! — раздалась в отдалении команда, и Алексей Петрович узнал зычный голос полкового комиссара Евстафьева. И пошел на этот голос.
Собралось человек двадцать.
— Построиться в две шеренги! — приказал комиссар. И когда собравшиеся, потолкавшись, замерли неровными рядами, продолжил: — Слушай приказ. Нам надо прикрыть эвакуацию раненых. Для этого выдвигаемся к просеке. Тут рядом, шагов сто пятьдесят. За мной!
Глава 18
Алексей Петрович лег за поваленную сосну. Оглядевшись, стал руками зарываться в снег. Дорылся почти до земли, и оказалось, что ствол дерева лежит выше его головы более чем на метр, и если придется стрелять, то надо будет вставать на колени.
Чуть правее за этой же валежиной зарывались в снег еще двое. Похоже, с пулеметом. Другие устраивались за стволами деревьев.
Проваливаясь почти по пояс, вдоль линии обороны двигался Евстафьев. Наклонялся, что-то говорил. Вот остановился возле тех двоих, с пулеметом, и до Алексея Петровича донеслось:
— И куда вы будете стрелять? Что вы видите? Одни деревья! А ну выдвигайтесь поближе к просеке!
Остановился над Задоновым.
— Ну а вы что? Воевать пришли или прятаться? Вы бы еще под ствол залезли!
— Так пока не стреляют, — возразил Алексей Петрович. — А начнут стрелять, я поднимусь.
— А-а, это вы, товарищ Задонов! Вам бы остаться с раненным. Не ваше это дело — воевать. А впрочем, положение у нас такое, что не знаешь, где пан, а где пропал. Ладно, оставайтесь. Только не геройствуйте.
— Ну что вы, товарищ комиссар! Какой из меня герой…
— Все равно: плохая позиция! Сдвиньтесь вон к тому пенечку. Оттуда и обзор шире, и защищает он получше этой валежины. — Огляделся, спросил: — А кто у вас справа?
— Не знаю. Похоже, никого.
— Что ж, следите, чтобы не обошли. Огонь — только короткими очередями. Отход — по команде. Ну, не пуха!
— К черту, — буркнул Алексей Петрович и побрел к пеньку.
Пенек оказался гнилушкой. Алексей Петрович ткнул его — он и завалился. Однако возвращаться на прежнее место не стал, продвинулся вправо еще шагов на десять и устроился под огромной сосной с раздвоенной верхушкой. Пока разгребал снег, взопрел. Да и мороз, похоже, ослаб против вчерашнего. Устроившись, присел, огляделся: впереди теснились стволы сосен, вправо тоже, уходя куда-то в предутреннюю мглу. Ощущение, что справа у тебя никого нет, да и слева поблизости никого, с кем можно перекинуться словом, было не из лучших. Если, не дай бог, ранят, тут можешь и остаться.