Построив свой взвод, Николаенко, преисполненный мальчишеской гордости, что именно ему и его взводу доверена комбатом такая ответственная задача, объяснил своим бойцам стоящую перед ними задачу, передав слово в слово все, что ему было сказано. Молодые бойцы слушали его внимательно, «старики» снисходительно, точно не веря, что этот мальчишка способен ими командовать так, как положено. Но Николаенко некогда было обращать внимание на то, как и кто на него смотрит. Он, повернув взвод направо, повел его к железной дороге, за которой, от будки обходчика, окапывались бойцы другого полка. Вот этот так называемый стык между двумя полками, считающийся особо уязвимым, и предстояло защищать и отстаивать взводу младшего лейтенанта Николаенко.
Вскоре стемнело настолько, что в двух шагах ничего не разглядишь. Развели в уже готовых углублениях несколько небольших костров в надежде, что немцы по такой погоде сидят в укрытиях, боясь высунуть наружу свой немецкий нос. Однако Николаенко на всякий случай выставил впереди два парных секрета — один поближе к железке, другой к оконечности противотанкового рва. В секреты назначил бойцов, уже понюхавших пороху и прошедших госпиталя.
По-прежнему моросил дождь. Иногда в небе вспыхивали голубые молнии, погромыхивало, дождь припускал, лил несколько минут, заполняя отрываемые окопы мутной водой, затем затихал, отдыхая. А бойцам, роющим окоп, отдыхать было некогда. Мелькали саперные лопатки, сгибались и разгибались фигуры людей, от которых валил пар. Сквозь монотонный шум дождя слышалось надсадное дыхание уставших людей, лязг металла, наткнувшегося на камень, сорвавшееся с губ крепкое словцо, шипение едва мерцающих костров.
Малая саперная лопатка удобна тем, что ее можно носить в чехле, при случае использовать в качестве оружия в рукопашной схватке. Но копать ею окопы — мука муковая: рубишь ею землю, как топором, согнувшись в три погибели, отковырял кусок — выбрасывать лучше руками. В училище Николаенко много покопал земли — до кровавых мозолей, чтобы, как говорили инструктора по устройству обороны, будущие командиры на собственной шкуре познали, каково это — копать окопы или окапываться в чистом поле, наткнувшись на стену огня, которую преодолеть невозможно. Но в госпитале мозоли сошли, в обороне, которую они готовили почти два месяца в ста километрах отсюда, он ничего не рыл, а только командовал своими бойцами. И вот эти обжитые окопы и землянки остались далеко отсюда, а ему приходится зарабатывать мозоли наново, хотя командиру копать вовсе не обязательно. Но время — его так мало, что лучше кровавые мозоли, чем кровавые раны от пуль и осколков. И Николаенко копал вместе со всеми. Однако время от времени он оставлял лопату, обходил будущие огневые позиции, проверяя, кто как работает. Люди, даже старики из пополнения, старались, подгонять их не было особой нужды.
Один из таких «старичков», которого все звали дядей Колей, фотограф из Алма-Аты, разогнулся, держась за поясницу, произнес:
— Командир, ты не волнуйся — зароемся так, что фриц мимо пройдет и не увидит. Тут мы его в спину и сфотографируем: клац-клац! — и Гитлер капут.
Пятеро молодых казахов оттуда же, все время жмущихся к дяде Коле, как цыплята к наседке, тоже перестали копать, и Николаенко даже в темноте почувствовал, что они улыбаются.
Глава 14
Чтобы вовремя оказаться на этом поле, на котором тебя могут убить или, в лучшем случае, снова ранить, они почти двое суток топали на своих двоих, сперва под палящим зноем в густой пыли, затем под проливным дождем, под близкие вспышки молний и раскаты грома, по раскисшей земле.
Николаенко ничего не знал о том, что им предстоит. Тем более о планах командования. Однако его знания, полученные в училище, и небольшой окопный опыт говорили ему, что для встречи с наступающим врагом надо хорошенько подготовиться, то есть знать лежащую впереди местность, определить ориентиры, пристрелять их, чтобы потом не жечь попусту патроны. Близкая канонада свидетельствовала, что немец приблизился к этому полю, к хутору с соломенными крышами, к этой желтеющей ниве, к зеленому бору значительно раньше, чем кто-то в каких-то наших штабах рассчитывал. Правда, есть надежда, что размокший жирный чернозем стреножит немецкие танки, а без танков их пехота наступать не любит. Но лето есть лето: дожди коротки, солнце горячее, часа два — и уже сухо.
Успеть, надо успеть! — вот все чувства и желания, владевшие в эти часы младшим лейтенантом Николаенко. Ни на что другое ни у него, ни у его бойцов не оставалось ни сил, ни времени.
Рыли всю ночь. Уже в четвертом часу начало развидняться, оставалось только подчистить, подровнять, выкопать ниши на случай бомбежки и артобстрела. Николаенко отошел к кустам, жидкой полосой протянувшимся метрах в ста от позиции, прикинул на глаз: получилось вроде бы не так уж плохо, то есть со стороны поля окопов почти не видно. Тем более что они располагались не взгорке. Надо только кое-где получше прикрыть брустверы ветками и высоким бурьяном.
Распределив один «максим» в центре, два ручных пулемета по флангам, два пэтээра расположив ближе к центру, выставив в окопах часовых, Николаенко разрешил взводу отдыхать. Тут как раз связисты подтянули провод, и он доложил ротному Фоминых, что ОП (огневые позиции) готовы, впереди все спокойно, взвод отдыхает. Хорошо бы людей покормить, а то все сухари да сухари… Досказать Николаенко не успел.
— Не терять бдительности, — приказал немногословный Фоминых и дал отбой.
— Есть не терять бдительности, — произнес Николаенко упавшим голосом, отдавая трубку телефонисту.
И вздохнул: начальство никогда о людях не думает. При этом начальство в представлении Николаенко выглядело как нечто неопределенное, сидящее где-то далеко от передовой, в хороших условиях, при кухне, кроватях, чистых простынях и прочих благах. Его, например, удивляло, что в госпитале существовало жесткое разделение в зависимости от звания и должности: рядовые отдельно в палатах на двадцать и более человек, младшие командиры тоже отдельно — в палатах человек на шесть-восемь, старшие — и того меньше, а генералы — так у них у каждого отдельная палата, сиделка, и даже питание не сравнишь ни с чьим. Младших командиров, от лейтенантов до капитанов, кормили наравне с рядовыми, разве что давали молоко или кефир; у тех, что постарше, питание было из другого котла, с другими приправами и прочим. Однако вслух об этом не говорили, никто не возмущался и не осуждал: и неприлично — вроде как из зависти, — и себе дороже. Но многие офицеры стыдились заходить в палаты рядовых или общаться с ними в стенах госпиталя.
— На передовой мы всегда рядом, иногда пьем из одной кружки, едим из одного котелка. А тут… — бросил как-то со злым недоумением лейтенант Солоницын, с которым Николаенко подружился за минувшую неделю.
— Да-да, я тоже… мне тоже как-то не по себе, — тут же подхватил Николаенко и огляделся опасливо.
С первых же слов, едва познакомившись, они почувствовали друг в друге что-то близкое, родное. Николаенко сразу же подметил правильную речь Солоницына, речь без обычного мата и всяких вводных слов, и он как-то незаметно подстроился под эту речь, тем более что она не была ему чужда: родители Николаенко были потомственными учителями и за речью своих детей следили. Но оказавшись в среде военных, он, помимо своей воли, довольно быстро перестроился, чтобы не выделяться: и матерился, и покрикивал, полагая, что без этого в армии никак нельзя.
Его новый приятель выделяться не стеснялся.
Затем выяснилось, что Солоницын — москвич, учился в институте, в прошлом году закончил ускоренный курс артиллерийского училища, на фронте командовал акустическими установками, которые по звуку определяют место расположения орудий противника, то есть человек образованный и на все про все имеющий свою точку зрения. У Николаенко своей точки зрения не имелось: не успел приобрести. Зато оба истово верили в мировую революцию, которая должна последовать вслед за победой над фашистами, верили в конечную победу коммунизма в мировом масштабе, обоим не нравилось, что в бесклассовом советском социалистическом обществе классы упразднены чисто теоретически, на самом деле существует дикое неравенство, и от этого в стране всякие неполадки и несправедливости.
— А погоны! А офицерские и генеральские звания! — продолжал все с тем же злым недоумением Солоницын. — Для меня само слово офицер с раннего детства означало лишь одно — враг. Офицерские батальоны, роты, полки! Корнилов, Деникин! Марковцы, каппелевцы! Все это чуждый и враждебный нам мир. И что же теперь? Мы, что, возвращаемся в мир волчьих законов, где каждый сам за себя? Так, что ли?
— А казаки? — спросил Николаенко.
— А что казаки? — передернул плечами Солоницын. — Казаки — совсем другое дело. Это особый народ, выпестованный историческими условиями развития России, народ вольный, свободолюбивый, давший нам Болотникова, Разина, Пугачева. Тут все понятно: у них была своя буржуазия, кулачество и прочее. Были свои бедняки. Шолохов в «Тихом Доне» это хорошо показал. В том числе и почему произошло Вёшенское восстание. Среди казачества всегда шла своя классовая борьба, и она должна была закончиться победой беднейших слоев без большой крови и ссоры с советской властью, — с уверенностью говорил Солоницын. — Но в эту борьбу вмешались люди, ничего не понимающие в природе казачества, вмешались и привели к трагедии целого народа, к напрасным жертвам…
И Николаенко ему вторил:
— Ты знаешь, Саша, я все понимаю и все, что ты сказал, поддерживаю. И уверен, что как только закончится война, так все и переменится. И наступит время, о котором мечтал Чернышевский. Помнишь? «Завидую внукам и правнукам нашим, которым посчастливится… нет! — кому суждено жить в России в тысяча девятьсот сороковом году…» И ведь перед войной мы действительно начали хорошо жить. В том смысле, что верили в будущее, дружили и прочее. Помнишь ведь?
— Еще как помню, Алексей! — воскликнул Солоницын. — И признаюсь тебе: именно за это я и воюю. Может, нам коммунизма увидеть не доведется, как не довелось увидеть Николаю Островскому и другим революционерам. Такая страшная война не может не внести свои коррективы. Ленин в восемнадцатом году полагал, что для построения коммунизма нам хватит лет десять-пятнадцать. Началась гражданская война, интервенция, голод. Однако перед войной наро