Все с самого начала пошло не так, как было задумано им вместе с Ватутиным в штабе фронта. Создавалось ощущение, будто фельдмаршал Манштейн, командующий группой немецких армий, незримо присутствовал на их совещании, и теперь, заранее зная о планах советского командования, действует на опережение. Впрочем, и его положение сейчас превосходным не назовешь: окружить и разгромить советские армии в «Курском котле» немецкому командованию явно не светит, но две-три операции тактического масштаба оно провести рассчитывает и кое-чего, судя по всему, может добиться.
Однако Василевского более всего занимало не то, каким образом исправить положение, а что он скажет Сталину, если планируемый контрудар танковой армии окажется не столь эффективным, как ожидалось. Один лишь мрачный, исподлобья, взгляд Верховного, его удаляющаяся ссутулившаяся спина, затянутая в зеленый френч, стриженый затылок и шорох шагов по толстому ковру в мертвенной тишине кабинета приводили маршала в трепет, отнимая у него способность что-либо соображать. Он помнил этот взгляд и все остальное после неудачного наступления Юго-Западного фронта, и как он, недавно получивший маршальскую звезду и орден Суворова первой степени, закончив доклад о провале наступательной операции Воронежского и Юго-Западного фронтов под кодовым названием «Скачок», столбом стоял у стола в кабинете, где все было знакомо до последней детали, и ждал решения своей судьбы. А Верховный ходил по ковровой дорожке от стола к двери и молчал, и молчание это казалось начальнику Генштаба зловещим.
— Я не понимаю, — заговорил наконец Сталин, вернувшись от двери и остановившись напротив маршала. — Да, я не понимаю, — повторил он с нажимом, — как можно планировать наступательную операцию, не проработав все возможные варианты ее развития. Вы, судя по всему, оказались в плену излишне восторженного впечатления от нашей, скажем так, сравнительно неплохо проведенной операции «Уран». И вам показалось, что противник деморализован, что он будет плясать под вашу дудку, и его остается лишь бить и гнать, как говорится, в хвост и гриву. Для начальника Генерального штаба Красной армии такое отношение к своим обязанностям является непростительным верхоглядством. Ставка направляла вас на Юго-Западный фронт к Ватутину, человеку, как выяснилось, увлекающемуся, исключительно для того, чтобы вы контролировали его увлечения и не позволяли ему отрываться от реальности. Вы, что, до сих пор считаете Ватутина своим руководителем? — неожиданно спросил Сталин, вперив свой неподвижный взгляд в лицо маршала.
— Никак нет, товарищ Сталин! — дернулся тот, но Сталин вяло отмахнул рукой, точно возле его уха вился комар.
— Считаете, — отрезал он. — Это непростительно даже для бывшего студента, вставшего на самостоятельную дорогу, где должны использоваться полученные им знания от почитаемого им профессора. На этой дороге бывший студент должен развивать и углублять полученные знания, а не следовать тому, что морально обветшало. — И новый вопрос: — Так что же мы будем делать, товарищ Василевский?
— Я готов выполнить любое ваше приказание, товарищ Сталин, — вздернул подбородок маршал и замер так, будто его голову тянула вверх невидимая петля.
— Готовы — это хорошо, — кивнул головой Сталин и опять направился неспешной походкой к двери. И уже оттуда заключил: — Поезжайте к Ватутину и вместе с ним исправляйте свои ошибки. Надеюсь, что новых вы не наделаете.
Этот разговор с глазу на глаз произошел в апреле. Идет вторая декада июля. И что же? Что теперь отвечать Сталину? А главное — что делать? Делать сейчас, немедленно?
— Так что будем делать, Павел Алексеевич? — снова повернулся Василевский к Ротмистрову, оторвавшись от стереотрубы, надеясь, что тот, как танковый специалист с большим стажем, — впрочем, еще ни разу не комадовавший танковой армией в боевой обстановке, — подскажет приемлемый выход из создавшегося положения.
— Думаю, товарищ маршал, нам надо наращивать удар. Бригады второго эшелона на подходе. Через пятнадцать-двадцать минут они должны вступить в бой. Это, э-э… втрое увеличит количество танковых стволов, — споткнулся Ротмистров, только в это мгновение осознав, что втрое — это уже в прошлом, а в действительности все надо начинать сначала. Но отступать было некуда, и он продолжил: — Плюс батальоны мехкорпуса. Не могут фашисты выдержать такого удара, товарищ маршал.
Что-что, а он-то, командующий танковой армией, уже понимал, что контрудар может кончиться ничем, или, в лучшем случае, остановит немцев, не даст им захватить Прохоровку. А все потому, что контрудар готовился в спешке, с каким противником придется столкнуться, не знал никто, условия менялись едва ли ни каждый час. Тут бы перестроиться, имея в виду эти изменения, но куда там: комфронта Ватутин не привык менять свои планы.
Знал генерал Ротмистров, что он мог и должен был обо всем этом предупредить хотя бы маршала Василевского, и не потому, что маршал пребывал в неведении, а потому что предупреждение могло подтолкнуть командование к изменению своего решения. Но Ротмистров знал другое: это предупреждение может выйти ему боком в любом случае: и в случае победы, и в случае поражения. В последнем случае даже таким боком, что и не придумаешь: нарочно, мол, делал все, чтобы оправдать свои пророчества. Еще он знал, что Ватутину нельзя пятиться назад, как нельзя пятиться тому же Василевскому, поддержавшему перед Сталиным план контрудара. А удобно ли было развернуться сотням танков на ничтожном пятачке, смогут ли они набрать на нем атакующую скорость, это в конечном счете никого не интересовало.
Между тем, пока Василевский и Ротмистров, каждый думая больше о себе, безучастно взирали на происходящее, там, между железной дорогой и высотой 252,2, одна волна немецких бомбардировщиков сменяла другую, земля дыбилась и вздрагивала от удара тяжелых бомб. Едва самолеты заканчивали свою работу, начинали долбить пушки и минометы, затем появлялись новые пикировщики — и все повторялось сначала, то есть продолжалось фактическое истребление танковых бригад на глазах у тех, кто бросил их в эту мясорубку.
«И до чего же у них все рассчитано по минутам, — со злой завистью думал генерал Ротмистров. — А наших самолетов слыхом не слыхано, видом…»
Но тут — наконец-то! — появилась девятка наших истребителей, закрутилась в воздухе карусель, затем над головой пронеслись наши штурмовики и ударили… ударили, сволочи, по своим же танкам.
Опять из-за паршивой связи!
Глава 24
Алексей Петрович Задонов наблюдал за боем с крыши того же кирпичного завода. И ничего не понимал из того, что происходит. И его коллеги, толпящиеся возле нескольких стереотруб, хмурились и пожимали плечами: совсем не ту картину они ожидали увидеть.
Капитан Триммер, опекавший Задонова, — как, впрочем, и другие офицеры политотдела, прикрепленные к другим журналистам из центральных газет, — куда-то исчез, спрашивать, что происходит, было не у кого, да и вряд ли кто-нибудь из них готов был ответить на этот вопрос. Ну да, танковая армия, восемьсот боевых машин, более трех тысяч сидящих в стальных коробках людей — цифры весьма внушительные. Но где остальные, где наша авиация и артиллерия? И еще много «где и почему» толклось в голове Алексея Петровича, не находя ответа. Тогда на кой черт он перся на этот фронт? Какую такую развернутую информацию даст в редакцию «Правды», если он не видит контрнаступления танковой армии, а видит всего лишь частный бой? Может, даже и не сам бой, а всего лишь разведку боем. Или в этом состоит вся наша хитрость — ударить одной танковой бригадой по наиболее сильно укрепленному рубежу, а всей массой навалиться в другом месте, где ее, эту массу, никто не ждет? Тогда почему он, известный писатель и журналист, и многие его коллеги, тоже не менее знаменитые, сидят именно здесь, а не в том самом месте, где что-то вот-вот должно произойти?
И еще одна странность: если верно то, что им сообщили, — разумеется, «по секрету», — будто здесь же, на командном пункте танковой армии, на этом же этаже кирпичного завода, находятся сам Ротмистров и даже сам Василевский, то, следовательно, именно здесь и должны происходить главные события. Не может же наше командование настолько поглупеть, чтобы своим присутствием давать понять немцам, что… ну и так далее.
Алексей Петрович отстранился от стереотрубы: все равно ни черта не видно из-за дыма и пыли! — достал свою трубку и принялся набивать ее табаком.
В это время кто-то, открыв дверь, закричал:
— Наши! Наши подходят! — и закричал таким голосом, каким, должно быть, кричал матрос-бочковой с высокой мачты бригантины Колумба: «Земля! Земля!»
Все кинулись на крик из кирпичной пристройки, выскочили на крышу, покрытую рубероидом, и увидели наши танки, в клубах пыли несущиеся вдоль железной дороги по два в ряд. И всё — туда же, где среди дыма и вздыбливающейся земли отбивались остатки Тридцать второй бригады.
«Господи! Куда же ты их?» — прошептал Алексей Петрович, представив себе на миг, как там, на скатах высоты, да и везде вокруг чистого поля, на котором горели десятки наших танков, немецкие артиллеристы, надвинув на лоб свои рогатые каски, следят за приближающимися русскими танками через цейсовскую оптику. И от одного этого ему стало нехорошо, заныло под ложечкой, пересохло в горле, и даже ноги будто потеряли опору под собой, дрогнули и прогнулись в коленях.
Пошарив по кирпичной стене вялой рукой, Алексей Петрович медленно опустился на кирпичную же ступеньку. Откуда-то взялся капитан Триммер с какой-то ветхозаветной сумой, увидел Задонова, обрадовался:
— Видите, товарищ подполковник? Видите? Ну, теперь фрицы — держись! А как идут, товарищ подполковник! Как идут! Впервые вижу такой, можно сказать, марш…
— Марш смертников, капитан, — произнес Алексей Петрович и тут же, испугавшись: черт его знает, этого Триммера! — поспешил свести свои нечаянно вырвавшиеся слова к шутке: — Как это в Древнем Риме? Идущие на смерть, приветствуют тебя? Так, кажется?