— А я только что он Рогозного, — рассказывал Агареев. — Он велел мне захватить подполковника Матова. Я, естественно, спрашиваю, не тот ли, что из Генштаба? Оказывается, тот самый. И вот, будьте любезны: ты и собственной персоной! — хохотнул Агареев, слегка отстранившись от Матова.
— А ты, что, рассчитывал встреть метафизическое отражение моей материальной сущности?
— Представь себе, нечто в этом роде. В конторе встречались раз в месяц: то ты где-то, то я, а тут — извольте радоваться! Поневоле ударишься в метафизику.
— Так куда ты меня должен захватить? — спросил Матов, окончательно проснувшись.
— То есть как — куда? В дивизию! Я сюда приезжал для связи. А в дивизии временно командую полком. Правда, от полка осталось меньше двух батальонов, но знамя сохранилось, следовательно… Впрочем, по-моему пора ехать, — спохватился Агареев, глянув на светящийся циферблат часов. — Я на полуторке, в ней снаряды для сорокопяток, патроны, мины, — перешел он на серьезный тон. — По дороге поговорим.
— Да-да, поехали, — согласился Матов, одергивая гимнастерку.
— Понимаешь, Николай, — рассказывал Агареев, когда они забрались в кузов полуторки, уселись на штабеле ящиков, и машина тронулась, подсвечивая дорогу синими фарами. — Надоело мне перекладывать бумажки из одной папки в другую. Ведь я все-таки боевой офицер, в управление резервов Генштаба попал случайно и, как предполагал, на пару месяцев, пока не затянутся операционные швы. А получилось — почти на целый год. Эдак и квалификацию можно потерять. Подал очередной рапорт по команде и — не поверишь! — на другой же день получил назначение на Воронежский фронт. Восьмого июля прибыл в штаб фронта, там меня хотели пристроить к себе, я взбунтовался, и меня сунули к Рогозному. А тот переправил меня в 275-ю дивизию к полковнику Говоруненко начальником штаба полка. На этой почтенной должности пробыл два дня, бомбили нас отчаянно, фрицы во время атак не раз доходили до самого КП, потери среди офицеров ужасные, ротами командуют сержанты. С тех пор в моем круглом лице сошлись почти все полковые должности. И, знаешь, держимся, не бежим. И не потому, что я такой умный. Вовсе нет. А потому, что зарылись в землю по самую маковку — это раз, люди за время боев многому научились, стали воевать грамотнее — это два. Со снарядами, правда, туговато, да и с патронами, а тут затишье, и, как я понимаю, не к добру. Вот я и решил сам наведаться в штаб корпуса. Рогозный сказал, что ты у нас в дивизии вроде как заместителем комдива…
— Да, что-то в этом роде. Уж больно ваша дивизия широко разбросана, связь между левым и правым флангом неустойчивая, а нам прикрывать выход корпуса из мешка. Да и самим выходить надо организованно, собравшись в кулак.
— Мешок — это серьезно?
— Серьезнее некуда.
— Да-а, дела-ааа. То-то ж я смотрю, фрицы у нас притихли, а на флангах жмут и жмут. Понятно, им совсем не с руки выталкивать нас из мешка… Как ты думаешь, Николай, вырвемся?
— Думаю, что вырвемся. Надо только правильно распределить роли между полками.
— А ты, Николай, не боишься… не смерти, нет! Я имею в виду плен. Все-таки офицер Генштаба…
— Боюсь. Надеюсь, однако, что не попаду.
— У нас тут… может слыхал? — начальник политотдела 10-го танкового корпуса, начштаба бригады, следователь и кто-то там еще, имея на руках штабные документы, напоролись на немецкую разведку. О том, что там произошло, знает лишь шофер, успевший выскочить и скрыться. Но что случилось с остальными, так и осталось тайной. И все это в нашем тылу, средь бела дня…
— Смотри, накаркаешь, — ответил Матов. — Или прикажешь вернуться?
— Да нет, что ты! — воскликнул Агареев. И пояснил: — Извини, Николай. Нервы. Честно признаюсь — боюсь. А тут, понимаешь, семья нашлась… Я-то думал, что она в оккупации, а она в Златоусте. Жена у меня молодец: сразу почувствовала, чем дело пахнет, не стала дожидаться, как другие, подхватила детей и давай бог ноги. Как уж ей это удалось, еще не знаю. Главное — удалось. А так хочется повидаться…
— Ничего, черт не выдаст, свинья не съест, повидаемся. Не ты один такой, — заключил Матов, и до самого штаба дивизии они ехали молча, вглядываясь во тьму и сжимая в руках автоматы, думая каждый о своем.
Прежде чем атаковать село, расположившееся на взгорке, Матов посоветовал командиру полка подполковнику Агарееву пустить вперед усиленную разведку, а двум батальонам начать атаку под прикрытием артогня.
— Своих постреляем, товарищ подполковник, — засомневался Агареев. — Да еще в темноте.
— Не постреляем. — И, обращаясь к командирам батальонов, посоветовал: — Объясните командирам рот и взводов, чтобы не сбивались в кучи и держали дистанцию не ближе ста метров от линии огня, дайте им ориентиры на местности, и все пойдет хорошо.
Разведгруппы двинулись вперед по загубленному пшеничному полю, когда на западе медленно затухала вечерняя заря. Хотя небо еще было ясным, однако на земле уже сгустилась темнота, и разведчики исчезли в ней, не пройдя пятидесяти метров.
Матов вместе с Агареевым вглядывался в темноту. Время тянулось медленно. Далеко за спиной погромыхивала артиллерия.
Через двадцать три минуты ожил полевой телефон.
Агареев схватил трубку, Матов вторую, подключенную параллельно. Приглушенный голос докладывал:
— Мы уже в окопах. Никого нет. Двигаться дальше?
— Минуточку, — произнес комполка и, прикрыв трубку рукой, с надеждой посмотрел на Матова.
— Передайте им, пусть возвращаются, — ответил тот на немой вопрос комполка. — Мы слишком шумели, и немцы догадались, в чем дело. Дайте сигнал к отходу и остальным группам. — Глянул на часы. — Через двадцать минут артподготовка. Огонь перенести на тылы. Батальонам атаку не начинать. Сообщите комдиву. Я полагаю, что через час мы можем начать отход.
Но приказ на отход от командира корпуса поступил лишь черед два с половиной часа. Дивизия начала отход тотчас же. Полк Агареева отступал последним. Немцы не преследовали.
В широкую лощину стали спускаться уже засветло. Чем дальше, тем лощина уже, переходя в глубокий овраг с крутыми склонами. На флангах, метрах в двухстах от него, двигались роты сторожевого охранения. В той стороне, где расположилось село Малое Яблоново, и где, если верить карте, имелся выход из оврага, слышались звуки боя: отрывистые выстрелы танков, пулеметные очереди, разрозненная ружейная стрельба.
Матов шел во главе полка рядом с Агареевым. Чем дальше, тем уже овраг и круче его поросшие кустами скаты. Все чаще стали попадаться брошенные машины с открытыми капотами, повозки без колес, испорченные пушки. Иногда они преграждали дорогу, замедляя движение колонны. Люди с опаской поглядывали на меловые скаты оврага, ускоряли шаги.
Вдруг впереди, справа, зазвучали выстрелы. Отрывисто тявкнула танковая пушка. Матов по звуку определил: немецкая пятидесятимиллиметровая с удлиненным стволом. А это означало лишь одно: немцы вот-вот окажутся на краю оврага. Почти сразу же стрельба разгорелась и слева. Матов поднял руку, останавливая движение полка.
— Спешить надо, — воскликнул подполковник Агареев.
— Поздно, — ответил Матов. — Бери свой батальон и быстро наверх. Ты направо, я налево. Здесь нас постреляют, как зайцев. Действуй по обстоятельствам. Но лучше всего — атаковать. Все решают минуты. Давай, Кондрат. Ни пуха. — И хлопнув товарища по плечу, Матов кинулся ко второму батальону, замыкающему колонну. Поднялся на скат оврага, чтобы его было видно, и во весь голос:
— Товарищи бойцы! У нас нет выбора — только атаковать! Или нас перестреляют, или мы прорвемся и тем самым поможем своим товарищам! Действовать решительно! Наверху разворачиваемся в цепь! Приготовить гранаты. У кого автоматы — вперед. Пэтээрщики — во вторую линию! За мной, товарищи! — И Матов первым полез наверх, цепляясь за ветки кустов.
А стрельба уже накрывала овраг торжествующим треском немецких автоматов, взрывами немецких гранат, захлебывающимся гулом их крупнокалиберных пулеметов и гулом голосов людей, попавших в смертельную западню.
Оставался последний рывок, когда Матов сквозь кусты и высокую полынь увидел метрах в пятидесяти от себя немцев, спрыгивающих с бронетранспортеров. И, упершись ногой во что-то прочное, нажал на спусковой крючок автомата. Почти одновременно с ним рядом длинными очередями зашлись еще несколько. Коротко тявкнуло противотанковое ружье, заспешил длинными очередями ручной пулемет.
Матов оглянулся: люди густо лезли наверх, помогая друг другу. Он видел их ожесточенные лица и, как ему показалось, слышал в этом грохоте и стоне их запаленное дыхание. Глотнув побольше воздуху, крикнул, срывая голос:
— В атаку! За мной! Ура! — и выбросил свое тело наверх.
Что было дальше, Матов помнит смутно: бег, стрельба, лица врагов, искаженные ненавистью и страхом, удар в грудь и — темнота. Очнулся — над ним среди прозрачной голубизны плывут такие милые, такие родные, такие белые облака, среди облаков раскачивается чье-то широкое лицо, серое от пыли, с черными полосами пота от висков к подбородку. Откуда-то доносятся звуки боя, но они тонут в шорохе шагов, бряцании амуниции. Он хотел спросить, чем все кончилось, но носилки тряхнуло, тело охватила острая боль, и Матов, теряя сознание, все же успел услыхать:
— Осторожнее, черти! Не трясите: человека несете, а не мешок с картошкой.
Глава 28
Прерывистый гул далекого сражения не затихал даже ночью. В той стороне, где были наши, и слева тоже, по ночам полыхали зарницы орудийной стрельбы. Всю ночь на разных высотах гудели самолеты, летящие то в одну сторону, то в другую, по небу шарили прожектора, стучали зенитки, громовыми раскатами расплывались в ночной темноте близкие и дальние бомбежки, пульсировали зарева пожаров.
Майор Вологжин слышал только звуки. О том, что можно увидеть глазами, ему рассказывал Сотников. Но видел он немногое.
С наступлением темноты на дороге движение танков и машин значительно усилилось: одни двигались в ту сторону, где шли бои, другие назад.