Они вместе покинули избу, тотчас же к калитке подкатила машина Сталина, он пожал Еременко руку, пожелал успехов, сел в машину, и кавалькада тронулась в обратный путь.
А генерал Еременко еще какое-то время стоял у калитки и смотрел на дорогу, над которой еще висела легкая желтоватая пелена пыли, и ему очень хотелось ущипнуть себя, точно все это ему приснилось.
Наступление левого крыла Калининского фронта началось, как и планировалось, 13 августа. Но прорыва не получилось. Войскам пришлось буквально прогрызать немецкую оборону, неся большие потери. Бои шли до октября, войска продвинулись почти до самой границы Белоруссии и здесь встали, перейдя к обороне. А еще какое-то время спустя, генерала Еременко перевели в Крым командовать Крымской армией. Был снят — после жестких выводов комиссии ГКО — с должности командующего Западным фронтом генерал Соколовский, работавший когда-то начальником штаба этого же самого фронта у Жукова. У бывшего своего начальника он взял его непреклонную жесткость командования подчиненными войсками, но не взял жуковского умения. Не помог Соколовскому лучше воевать даже Мехлис в качестве члена Военного совета фронта. Да и Мехлис после крымской катастрофы растерял свою самоуверенность, в дела командующего не вмешивался, знал свой шесток. Полетели со своих постов другие генералы. К тому же фронты были переименованы в соответствии с новыми задачами — в Прибалтийские, Белорусские, Украинские. Новые задачи требовали других исполнителей. А задачи эти прежде всего сводились к тому, чтобы в этом, 1944 году, изгнать захватчиков с территории СССР, решить с союзниками будущее Европы и всего мира.
Глава 4
На небе ни облачка. Только где-то высоко-высоко, за гранью синевы, видна прозрачная белесая рябь, за которой начинается нечто для человека недосягаемое и непостижимое. В этой белесой ряби плавает белесая же луна, скособоченная так, будто у нее одна сторона перевязана темным платком по причине зубной боли.
Алексей Петрович Задонов крутит головой то направо, то налево, выворачивает ее назад, и ему всякий раз кажется, что там, у горизонта, в северо-западной его части, что-то такое промелькнуло и пропало в голубоватой дымке. Он с напряжением всматривается в эту дымку, однако не замечает никакого движения, спохватывается, поворачивает голову в другую сторону, на юго-запад, где дымка, наоборот, розоватая, до слез вглядывается теперь туда, но при этом ему кажется, что вот сейчас, когда он отвернулся, из той, голубоватой, уже несется им наперерез пара немецких «мессеров», разворачивается, заходя им в хвост, и через несколько секунд походя расстреляет их тихоходный убогий самолетишко. И почему-то нет сил снова повернуть голову на северо-запад: уж если они все-таки там появились, то пусть все это произойдет неожиданно.
Однако желание жить сильнее страха и обреченности, и голова сама, помимо воли, вертится из стороны в сторону.
Уже и шея болит от напряжения, и в глазах рябит, а этот летчик, фамилию которого Алексей Петрович не расслышал из-за шума заводимого мотора, ведет себя настолько легкомысленно, будто летят они не по немецким тылам, а где-нибудь у себя в Подмосковье: лётчик — таких в насмешку называют лёдчиками, то есть им не людей, а лёд возить, — ни разу не оглянулся, не посмотрел ни влево, ни вправо, голова его неподвижна, как у истукана, и лишь руки едва шевелятся, поворачивая штурвал.
Может, он впервые летит за линию фронта? Может, не знает, кого везет в своем драндулете?
Алексей Петрович клянет себя на чем свет стоит, что вызвался полететь к этому полковнику Петрадзе, танковая бригада которого вырвалась вперед и по немецким тылам катит теперь прямиком к Минску. Попробуй-ка найди ее в этих лесах! А если найдешь, где садиться? То-то и оно! Вот всегда у него так: не подумает, поддастся эмоциям и только потом начинает оценивать положение, которое можно было бы предусмотреть заранее.
В то же время Алексей Петрович, когда страх отпускает его, по-мальчишески гордится своей безрассудной смелостью. Он уже полон предвкушением того, какой выигрышный материал даст в газету и как будут завидовать ему его коллеги.
«Кукурузник» то прижимается к верхушкам деревьев, то, когда позволяет пространство, летит над самой дорогой, чуть не касаясь ее колесами: летчик, видать, и сам не хуже Алексея Петровича понимает, что ждет их, если появятся немецкие самолеты. С другой стороны, летя так низко, не имея практически никакого обзора, танковую бригаду не найти. Она и сама небось не слишком-то старается высовываться, редко выходит на связь, прет по проселкам, отстаивается в лесах.
Через какое-то время «кукурузник» стал то и дело взмывать вверх метров до двухсот, так что у Алексея Петровича даже челюсть отвисала и внутренности опускались на самое дно. Но, едва придя в себя, он вновь находил в себе силы обшаривать глазами бесконечные лесные массивы, рассекаемые там и сям едва приметными дорогами, просеками, речушками, пятнаемые запущенными полями и сгоревшими деревнями. Иногда глаз ухватывал едва заметное движение, но кто там, внизу, свои или немцы, разобрать не получалось. Может, и свои, да только Алексей Петрович не успевал ничего толком рассмотреть, как самолет камнем падал вниз, и уже внутренности подкатывались к самому горлу, а челюсти так сжимало, что ныли зубы.
Какие-то дымы появились на горизонте. Горело что-то жирное — солярка или бензин. Летчик кинул «кукурузник» к земле и пошел на дымы. Низкое утреннее солнце светило им в спину; впереди и чуть сбоку, перепрыгивая через деревья, кусты, бугры и овраги, пугающе стремительно неслась изменчиво-разлапистая тень самолета, и Алексей Петрович, уже не однажды попадавший во всякие передряги на фронтовых дорогах, сжался на заднем сиденье, живо представляя себе, что от него останется, если они врежутся в землю или в дерево.
Дымы вырастали, и вот уже стало угадываться пространство, свободное от леса. Потом деревья неожиданно расступились, «кукурузник» взмыл вверх и будто завис на одном месте — и перед ними открылась жуткая картина дикого погрома: догорающие изуродованные самолеты и аэродромные постройки, раздавленные зенитки, там и сям будто напоказ раскиданные неподвижные человеческие тела, а само поле аэродрома густо разлиновано параллельными следами танковых гусениц.
— Они уже здесь прошли! — крикнул летчик, показывая рукой вниз на скособочившуюся тридцатьчетверку, из моторной части которой все еще вился черный дым. — Каких-нибудь пару часов назад.
Алексей Петрович не столько расслышал, сколько догадался, что прокричал ему летчик, и поспешно покивал головой: ему показалось, что летчик, легкомысленно оборотясь к нему, вот-вот воткнет самолет в верхушку стремительно набегающего дерева.
Минут через пятнадцать полета, следуя вдоль проселка с отчетливо отпечатавшимися следами танковых траков, они оказались над болотистой поймой безымянного ручья, через которую по свежей лежневке перебирались танки. Покачивая крыльями, «кукурузник» сделал пару кругов над поймой, поднялся повыше, и отсюда Алексей Петрович разглядел впереди небольшое поле или поляну, несколько изб и притаившиеся на опушке темные мохнатые глыбы, курящиеся сизоватыми дымками.
Летчик облетел поляну и решительно повел самолет на посадку. Под самыми крыльями промелькнули вершины сосен, машина будто провалилась вниз, с маху ткнулась колесами в землю и запрыгала по кочкам, отчаянно скрипя и громыхая. Не добежав каких-нибудь двадцати метров до черной бани, «кукурузник» замер перед грядками цветущей картошки, последний раз взревел мотор, чихнул и заглох.
По тропинке от ближайшей избы к самолету бежали ребятишки, вокруг них с лаем носилась лохматая собачонка. Ребятишки не добежали шагов десяти, встали в рядок, уставились на самолет светлыми, как небо, глазами.
Держась за распорки, Алексей Петрович выбрался на крыло. Его обступила глухая, какая-то ватная тишина, хотя тут и там взревывали танковые двигатели, выбрасывая густые облака смрадного дыма, хрипло лаяла собака, бегая чуть поодаль от самолета, кричали солдаты, скатывая по бревнам со «студебеккера» черные бочки, а откуда-то издалека доносились бухающие удары, будто артель кровельщиков-великанов крыла железом гигантскую крышу.
Алексей Петрович оглядывался и вслушивался в звуки, которые все более и более выщелушивались из ватной упаковки, впитывал их всем своим существом, запоминая, что, кто и как стоит или движется, и радовался тому, что долетел, что вот сейчас встанет на твердую землю. И не спешил это делать.
Он медленно и с ощущением чуть ли ни возвращения к жизни с того света приходил в себя после полета, после всех пережитых страхов, мнимых и действительных, становясь тем Алексеем Задоновым, собкором газеты «Правда» и писателем, — а для себя как раз наоборот: сначала писателем, а потом уж собкором и всем остальным, — которого знали командующие многих фронтов и армий, знали министры и даже сам Сталин.
Среднего роста, явно склонный к полноте, но растерявший лишние килограммы за годы войны, с некоторой барственностью в движениях и взгляде глаз цвета гречишного меда, одетый с иголочки, с орденом Красной Звезды и оранжевой нашивкой за ранение над правым карманом кителя и четырьмя орденскими колодочками — над левым, Алексей Петрович Задонов стоял на крыле самолета и снисходительно оглядывал всю эту суету, казалось, возникшую исключительно по случаю приземления «кукурузника» в расположении движущейся по немецким тылам танковой бригады.
Вдыхая всей грудью сладкий аромат июньского раннего погожего утра, Алексей Петрович медленно стащил с головы шлемофон, бросил его на сиденье самолета, отыскал в кабине свою фуражку, но надевать не стал. Свежий ветерок шевелил его русые волосы, уже подернутые сединой, теплым дыханием обдавал моложавое лицо, глядя на которое Задонову с трудом можно было дать его сорок пять лет.
Алексею Петровичу вовсе не обязательно было лететь в тыл, рисковать собою, но вся жизнь его состояла из сплошных противоречий, из постоянных преодолений собственной лени, трусости, в которой он то и дело уличал себя и боялся, чтобы его не уличили другие. Потому-то, когда в штабе танковой армии у ее командующего возникла необходимость послать в бригаду полковника Петрадзе связного, Алексей Петрович, присутствовавший при этом, неожиданно для себя вызвался на роль этого самого связного и так горячо доказывал важность для его газеты и читателей репортажа о нашем глубоком танковом прорыве немецкой обороны, что уговорил-таки генерала-танкиста, на котором лежала ответственность за жизнь знаменитого писателя и журналиста, и сам поверил в эту важность.