И вот он на месте. Первое, что отметил Алексей Петрович, все еще продолжая стоять на крыле самолета, так это совершеннейшее спокойствие и деловитость красноармейцев, даже какое-то легкомыслие к своему положению, — к положению воинской части, оказавшейся в глубоком тылу противника. А ведь совсем недавно одна лишь возможность оказаться в подобном положении повергала людей в уныние, а иногда и в панику, и уж во всяком случае вызывала желание немедленно вырваться из окружения. И лезли, как слепые, на пулеметы, на танки, гибли в неистовом желании оказаться среди своих, а многие, исчерпав эту неистовость в бесплодных атаках, поднимали вверх руки с чувством обреченности и безразличия к своей судьбе. Затем было неистовство боев в обороне под Москвой и Сталинградом, и не только там, но и по всему фронту, были провалы и победы, и в конце концов эти люди превратились в… не то чтобы профессионалов, а, скорее всего, в чернорабочих войны, для которых она стала привычным и надоедливым делом. Миновало то время, когда в военкоматы выстраивались очереди зеленой молодежи, когда она рвалась на передовую, едва научившись стрелять из винтовки. Теперь никто никуда не спешил и не рвался. Во всяком случае, подобный романтизм Алексей Петрович наблюдал все реже и реже. А радовались люди возможности оказаться в тылу на переформировке, помыться в бане, отоспаться и не думать о том, что завтра снова возвращаться туда, откуда можно не вернуться вообще: ни на новую переформировку, ни в тыл, а остаться при дороге в неглубокой могиле, в лучшем случае — с фанерной пирамидкой и фамилиями, выведенными на ней химическим карандашом, в худшем — в полузасыпанном окопе после взрыва бомбы или снаряда.
Да, все эти перемены наблюдал Алексей Петрович в этих людях — и в самом себе с особым пристрастием — и знал, как тяжело, с какими неимоверными трудностями они — и он сам — менялись день ото дня в ходе боев, чтобы стать такими, какими он их видел теперь.
Отметив эти разительные перемены в психологии бойцов Красной армии, Алексей Петрович тут же и решил, что эти перемены и есть то самое важное, тот стержень, вокруг которого он должен будет построить свой первый репортаж о начавшемся наступлении в Белоруссии летом сорок четвертого, что только ради этого стоило рисковать, что именно вот это ни из какого штаба не увидишь. И чувство гордости, почти восхищения самим собой обдало теплом душу Алексея Петровича и даже на миг заволокло глаза.
Из осинника, давя кусты, выполз бронированный колесно-гусеничный немецкий штабной вездеход с белыми крестами по бортам и на покатом радиаторе и, переваливаясь на неровностях, пополз к самолету.
Алексей Петрович на мгновение замер, вглядываясь в этого безобразного камуфлированного жука, потом обозрел сверху лица людей, невесть откуда взявшихся и столпившихся возле самолета, все еще как бы не слыша их голосов. Но нет, это были русские лица, и даже если не русские, то есть узкоглазые или крючконосые, но все равно свои, родные, и голоса, прорываясь сквозь еще не умолкший в ушах гул самолета, тоже звучали по-русски, а уж мат — это ни с чем не спутаешь, это только наше и ничье больше.
Вездеход подрулил к «кукурузнику», остановился, из него на землю соскочили два автоматчика в плащ-накидках, какие носят — больше для шику — полковые разведчики, и еще один — невысокий, квадратный, в черном комбинезоне без знаков различия, в танковом шлеме. Он решительно подошел к крылу самолета и взялся за него рукой, глядя снизу вверх на Алексея Петровича.
— Подполковник Ланцевой! — представился невысокий квадратный танкист, небрежно кинув руку к съехавшему набок шлемофону. И добавил: — Замкомбрига по политчасти. А вы из корпуса?
— Я? — не понял Алексей Петрович. — Я из газеты. — И, сообразив: — Ну да, и из корпуса тоже. Скорее, из армии. У меня пакет к полковнику Петрадзе от командующего армией. — И стал спускаться на землю.
— Полковник Петрадзе сейчас на гатях, — уточнил подполковник Ланцевой, подавая Алексею Петровичу руку. И спросил, заглядывая ему в глаза: — Над немецким аэродромом пролетали? Видели, как мы их разделали? Никто даже взлететь не успел. Как снег на голову!
— Да-да, — подтвердил Алексей Петрович. — То-то мы летим-летим, а немецких истребителей не видно. Даже как-то не верилось.
— Считайте, что мы ради вас постарались, — хохотнул подполковник. — Больше сорока самолетов как корова языком! А? — И опять выжидательно уставился на Алексея Петровича. Но поскольку тот в нерешительности переминался с ноги на ногу, напористо спросил: — Простите, не расслышал вашего имени-отчества.
— А-а, да! — спохватился Алексей Петрович и полез в карман за удостоверением.
— Да я не о том! — замахал руками подполковник Ланцевой. — Что я не вижу, что ли, что вы свои!
— Задонов, Алексей Петрович, — представился Алексей Петрович, пожимая руку подполковника Ланцевого. — Из газеты «Правда».
— Во как! Значит, и в «Правде» уже про нас известно?
— Хорошо воюете, говорят… Вот и аэродром тоже… — Алексей Петрович не договорил: самолетов там, как ему показалось сверху, было штук двадцать, а то и того меньше.
— Да уж пора научиться, — небрежно бросил подполковник. И предложил: — Поедемте, я вас комбригу представлю.
Глава 5
Алексей Петрович распростился с летчиком, записал на всякий случай его фамилию: Сур Трофим Игнатьевич, капитан. Приятное, умное русское лицо опытного человека и пилота, так что если бы Алексей Петрович как следует разглядел его перед посадкой в самолет, не паниковал бы до такой степени. Впрочем, никто этого не видел…
Вместе с подполковником Ланцевым он забрался в вездеход, где сидели три автоматчика во главе с сержантом.
Машина тронулась, прошла между двумя домами, выкатила на пустынную улочку, повалив угол плетня.
Возле плетня старуха в черном платке, держа в руках католическое распятие, перекрестила вездеход широким крестом и что-то пробормотала вслед.
— Запуганный народ эти белорусы, — заметил Ланцевой. — И что примечательно: в деревнях ни одного мужика, никого из молодежи: ни парней, ни девок. Старики да дети. То ли попрятались, то ли в партизанах. Вторую такую деревню встречаем, чтобы целая, а то почти одни головешки.
— Почему же запуганные? — удивился Алексей Петрович. — Самые партизанские места.
— Ну да, конечно, только мы партизан еще не встречали, — поправился Ланцевой.
— Много танков потеряли? — спросил Алексей Петрович.
— Если не для печати, то почти четверть. И главное, не столько от немцев, сколько всякие поломки. Да и механиков-водителей, чтобы с опытом, не так уж много. В основном молодежь, из пополнения. Но пока катим.
С обеих сторон вдоль лесной дороги, которая отродясь не видывала такого движения, прячась в тени деревьев, стояли танки и самоходки, «студебеккеры» с цистернами, с прицепленными противотанковыми пушками, зенитными полуавтоматами, кухнями, с ящиками боеприпасов, цистернами с горючим, с пехотой, густо занавешенные еловыми лапами и всякими ветками, так что сверху казались лохматыми глыбами, а снизу — чем-то маскарадным, шутовским, невсамделешным. Вокруг некоторых танков возились чумазые механики, слышался стук железа по железу…
Из этого тесного многообразия техники опытный глаз Алексея Петровича выхватил несколько немецких «пантер», «тигров» и «фердинандов», выделяющихся своими резко обрубленными контурами и дульными набалдашниками, тупорылых машин с бронированными кузовами, из которых торчали спаренные стволы «эрликонов» — скорострельных зенитных установок швейцарского производства.
— Идем на полном самообеспечении, — похвастался подполковник Ланцевой. — Комбриг у нас мужик хозяйственный. Вон, даже немецкие зенитки прихватили. А чего? Никто не знает, как оно обернется. Прем напропалую. Вчера вечером нарвались на немецкую танковую колонну. А у них ужин. Ну что пожгли, а что взяли тепленьким. Бедному Ивану все по карману. Теперь у нас впереди немецкие танки идут — для маскировки. Умора! — И тут же, будто спохватившись: — А вы давно из Москвы? Как там она? Живет?
Алексей Петрович не успел ответить, а подполковник Ланцевой уже перескочил на другое. Видать, привык слушать только самого себя. Или спешил выговориться перед столичным газетчиком, чтобы тот, описывая подвиги бригады, подал их так, как этого хотелось замполиту.
— Сейчас вот переправимся, зальемся горючкой и вперед! — возбужденно говорил он. — До Минска-то всего сто километров! Представляете? Как снег на голову! Они и пикнуть не успеют. Только бы нас куда-нибудь в сторону не повернули, — полувопросительно глянул Ланцевой на своего пассажира.
Алексей Петрович пожал плечами, делая вид, что ему не известно содержание пакета, хотя, напутствуя его, ему сказали в штабе армии — так, на всякий случай, если с самолетом что случится, — что Петрадзе должен повернуть на юго-запад, через Шацк и Узду выйти на Столбцы и по возможности захватить железнодорожный и шоссейный мосты через Неман.
Полковник Петрадзе оказался высоким и неожиданно грузноватым для танкиста человеком. Двухдневная щетина обметала его еще моложавое широкое лицо до самых глаз, так что казалось, будто лицо вымазали сажей. Прочитав бумагу, он протянул ее своему замполиту, только после этого взгляд его черных глаз помягчал, и он энергично встряхнул руку Алексея Петровича.
— Опять не повезло, — произнес он смеясь. — Думал: возьму Минск, поставят мне памятник, как князю Багратиони, люди будут приходить и говорить своим детям: смотри, вот стоит грузин Тенгиз Петрадзе из Кутаиса, он освободил столицу братской Белоруссии. А? Так хорошо думал. Не получилось. Ладно, будем брать Столбцы. Послушайте, подполковник, почему Столбцы? Не знаете?
— Я думаю, что как только возьмете эти Столбцы, — откликнулся Алексей Петрович, непроизвольно улыбаясь, — так сразу же выясним, почему у них такое название.
— Вы хотите остаться с нами? — спросил полковник Петрадзе, глядя, как по гати, переваливаясь с боку на бок, медленно ползет немецкая трофейная самоходка, утапливая в болотную жижу бревна и ветки.