очет… Я про этих речь веду, Апанас Григорич.
— Да и мы понимаем, Филипп Васильевич. Как не понять: тоже ведь натерпелись. Не дай и не приведи… А только на нас с Антониной Семеновной ответственность за каждую детдомовскую душу, с нас спросится, куда подевали тех или других.
— Бумагу напишем, что принимаем в свой колхоз на усыновление или там на удочерение, — робко вставила Елизавета. — Со всей ответственностью за детей перед советской властью. У нас и печать сельсоветовская имеется. И колхозная…
— Ох, и не знаю даже, что делать, — сокрушался завхоз. — Как думаешь, Антонина Семеновна?
— Надо с детьми посоветоваться, Апанас Григорьевич, — ответила воспитательница, и Филипп Васильевич догадался, что она в этом осколке детдома одна из главных, если не самая главная. Даже, может быть, главнее завхоза, но держится почему-то в тени. — Усыновление — об этом многие мечтают, — продолжила Антонина Семеновна без тени сомнения. — Особенно девочки. Может, задержимся на денек? — глянула вопросительно на Филиппа Васильевича, предложила: — Пусть ваши женщины познакомятся с детьми, может, кто и согласится.
— И то верно, — поддержал завхоз воспитательницу.
Только через день оба обоза разъехались в разные стороны, хотя детдомовский обоз состоял всего из двух одноконных телег. Население будущей деревни Лужи увеличилось на целых одиннадцать человек: на восемь девочек от семи до десяти лет и на двух мальчишек по девяти. Всех их разобрали по семьям, потерявшим кого-то из своих детишек. Взял мальчика себе и Филипп Васильевич. И звали мальчонку Владимир. И даже чем-то походил он на погибшего сына: такой же белобрысый и круглоголовый.
Еще через два дня обоз лужевцев въезжал в Валуевичи.
Города, который когда-то казался им большим и чуть ли ни центром вселенной, не было. На том месте, где он когда-то располагался, где были улицы, переулки и главная площадь, лежало безжизненное пространство, изрытое глубокими воронками и окопами, там и тут скалились вывернутыми наружу бревнами блиндажи и огневые точки, горбились груды кирпича на месте купеческих лабазов, церкви, синагоги, домов прошлых богатеев и местной власти. В этих кучах кое-где копошились старики и бабы, выбирая кирпичи и бревна, из уцелевших блиндажей торчали железные трубы, из труб повевало дымком, на лужайке тихо, без криков, возилась ребятня.
Обоз проследовал, не задерживаясь, сквозь руины районного центра, спустился к реке. Мост, который они когда-то сожгли, лежал, пересекая реку, наклонившись в одну сторону, сдвинутый с места, скорее всего, паводком. По нему давно, видать не ездили. Можно было бы остановиться на ночь, но все так рвались домой, что часа за два укрепили настил, подперев его стояками, и уже в сумерках по затравяневшей дороге въехали в мертвую деревню, некогда называвшуюся Лужами.
Три года они не были здесь. За три года пожарище заросло бурьяном, березняком и осинником, исчезла улица и переулки, лишь кое-где остатки труб пялились в небо мертвыми кукишами. Да гукал сыч в полутьме, окликая мертвых.
Глава 16
Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел СССР, заместитель Верховного главнокомандующего Красной армии, стоял в почтительной позе сбоку от стола, вынимал из папки бумаги, клал одну за другой перед Верховным главнокомандующим Сталиным, и тот, бегло пробежав бумагу глазами, подписывал ее в углу красным карандашом.
За этим же столом, но сбоку, сидел Лев Мехлис, бывший нарком Госконтроля СССР и бывший же заместитель председателя Совета народных комиссаров, вызванный в Москву за новым назначением. Он молча посматривал на Сталина и Берию и от нечего делать играл толстым красным же карандашом, вращая его между пальцами. Его аскетическое лицо не выражало ничего, кроме плохо скрываемой скуки: он не знал, зачем Сталин вызвал его с фронта, ждал разъяснений, не испытывая при этом ни волнения, ни каких бы то ни было затруднений, хотя не все шло гладко на Четвертом Украинском фронте, где Мехлис исполнял обязанности члена Военного совета, так что Сталин мог предъявить ему множество претензий. Однако это обстоятельство ничуть не удручало Льва Захаровича: он умел выкручиваться из любых положений, умел свалить свою вину на других с такой беспардонной наглостью, что Сталин, считающий, будто перед ним никто не может врать и лицемерить, принимал объяснения Мехлиса за чистую монету, а когда правда всплывала наружу, время бывало упущено и, опять же, находился очередной козел отпущения. Да и Мехлис — он рядом давно, предан, исполнителен, не слишком умен, зато лучше его мало кто умеет так подгонять тех, кто и умен, и знающ, но не слишком расторопен в исполнении воли Верховного.
На очередной бумаге, положенной Берией, Сталин задержал свой взгляд несколько дольше, рука его с карандашом опустилась, он поднял голову, глянул вприщур на своего заместителя по Государственному Комитету Обороны, спросил глуховатым, размеренно-замедленным голосом:
— А ты уверен, что они не сбегут к немцам еще раз? Тем более что это люди, которым, как ты здесь пишешь, нельзя доверить командные должности в Красной армии…
— Не сбегут, товарищ Сталин, — уверенно ответил Берия, сверкнув стеклами очков. И пояснил: — Не те времена. К тому же несколько батальонов мы испытали в деле при прорыве немецкой обороны в полосе Первого Белорусского фронта. Рокоссовский отзывается о них хорошо.
— И что, никто не сдался в плен? Ведь они не дураки и вполне понимают, что их посылают на верную смерть. А сдаться в плен — все-таки шанс остаться в живых.
В тоне Сталина не было ни осуждения, ни желания спорить, это был тон человека размышляющего вслух.
Берия, очень хорошо изучивший Хозяина, сменил тон с официального на доверительно-дружеский:
— Перед тем как направить этих людей в штрафные батальоны, мы тщательно их проверяем в фильтрационных лагерях. К тому же у них и в этом случае остается шанс выжить и вернуться к семьям. А сбегут к немцам, так мы их и там достанем. Я это учел…
— По-моему, Лаврентий, ты слишком либеральничаешь с этими… с позволения сказать, людьми, — неожиданно заговорил Мехлис, перебивая Берию. — Их надо было расстреливать там же, в немецких лагерях. А ты возишься с ними, народные деньги на них тратишь…
Сталин покосился на Мехлиса, усмехнулся, прикрыв усмешку рукой, как бы поправляющей усы, однако ничего не сказал.
— Кого надо, товарищ Мехлис, тех мы расстреливаем, — обрезал Мехлиса Берия. — А кого можно использовать для дела, тех используем для дела. НКВД тоже умеет считать народные деньги.
— Хорошо, Лаврентий, — согласился Сталин и добавил: — Исключительно под твою личную ответственность.
И подписал приказ о формировании еще десяти отдельных стрелковых штрафных батальонов из бывших офицеров Красной армии, либо освобожденных из фашистского плена, либо оставшихся в немецком тылу и по каким-то причинам не приставших к партизанам. Подумал немного, зачеркнул слово «штрафных», сверху написал «штурмовых», положил бумагу на другие, уже подписанные.
— Все?
— Нет, не все, товарищ Сталин, — ответил Берия, складывая бумаги в папку.
Сталин открыл коробку с табаком «Герцеговина флор», стал молча набивать трубку, искоса поглядывая на своего заместителя.
— Что у тебя еще?
— Есть данные, что некоторые командующие фронтами приписывают именно себе заслуги в поражении немцев и в победном наступлении Красной армии. Такая тональность звучит в их переговорах между собой, а также на различных фронтовых совещаниях…
— Я никогда не доверял генералам, — влез бесцеремонно Мехлис. — Особенно маршалам. Каждый маршал корчит из себя Наполеона.
Берия взглянул на Мехлиса, перевел взгляд на Сталина, заговорил снова, подчеркнуто обращаясь к Сталину и не замечая Мехлиса:
— С другой стороны, товарищ Сталин, среди фронтового младшего офицерского состава, в основном из вчерашних студентов и всяких там интеллигентов, наметилось либеральное поветрие относительно будущего России, как они выражаются в своей переписке. Одни из них считают, что после победы внутренняя политика должна измениться коренным образом в сторону либерализации и отхода от догматизма. Другие, наоборот, полагают, что отечественная война советского народа должна перерасти в войну революционную, осуждают введение погон, установление союзнических отношений с Англией и Америкой, роспуск коммунистического Интернационала, даже новый гимн Советского Союза, то есть целиком и полностью становятся на точку зрения Троцкого.
— Своего рода возрождение декабризма, однако направленного не вперед, а назад, в прошлое, — вымолвил Сталин будто самому себе, но Берия услыхал, поддержал осторожно:
— Очень похоже, товарищ Сталин.
— Кто эти люди по национальности?
— В основном русские. Но есть и евреи, хотя и немного…
— Их и не может быть много, — усмехнулся Сталин. — Много евреев в тылу, а не в действующей армии…
— Совершенно верно, — врезался в разговор Мехлис сварливым голосом. — Но все евреи, находящиеся в тылу, имеют соответствующую броню, поскольку работают на оборону. И работают ничуть не хуже, а чаще лучше неевреев. Между тем сам факт настроений, отмеченных НКВД… — Мехлис не закончил фразы, остановленный предостерегающим жестом Сталина, нервно передернул плечами, поправил очки, вдавив их в переносицу двумя пальцами, и стал похож на сову, которую ослепили ярким светом.
Сталин на Мехлиса не взглянул, повел рукой с зажатой в ней трубкой, заговорил, глядя на висящую на стене большую карту Советского Союза, утыканную разноцветными флажками:
— Сползание к мелкобуржуазным настроениям, с одной стороны, и к троцкистскому левачеству, с другой, в определенных кругах общества неизбежно, как неизбежно и то, что мы обязаны в зародыше пресекать всяческое отступление от большевистской, марксистско-ленинской идеологии, как враждебное не только нашей партии, но и народу. Попустительство таким настроениям может привести к лавинообразному скатыванию к буржуазной морали, к ее бездушному и бездуховному началу. Об этом никогда нельзя забывать, — и, повернувшись к Берии, глянул ему в лицо, спросил: — У тебя все?